***
Она теряла надежду быть оптимисткой. Частота муштрования уподобилась приёму пищи, тихий плач в каждом углу напоминал городской шум прошлого, вид работающих до седьмого пота инвалидов обращал панику в уверенность, регулярные поражения подбивали тренироваться до головокружения. Её пугала долгота военного положения. Когда она начала считать муштру необходимой обыденностью, вроде обеда? Когда она начала реагировать на всеобщую скорбь, как на нечто само собой разумеющееся? Когда инженеры и механики стали актуальны, точно IT-специалисты? Когда поражения перестали вызывать у неё отчаянье, словно перелом конечности? Её трясло от страха. Почему инженеры не додумались построить Призрачный Щит на пару лет раньше, спасти жизни миллионам людей и отговорить от самоубийства десятки миллионов выживших, не воспринимать каждого человека пушечным мясом и обучать новобранцев дольше одной недели? Почему они только сейчас поняли весь кошмар ситуации, отчаянье людей и причину массового дезертирства, предлог роста преступности и упадок культуры? Тяжёлая мысль сиплым, заикающимся голосом Квана пищит: — Потому что он один. И: — Почему он такой ублюдок. Она смотрит на пустые лица строителей, лишённых малейшей надежды увидеть завтрашний день — и оглядывается. Девочка видит опасность и, дрожа от ужаса, следует зову сердца: отбиться и прогнать. Ведь ни у кого больше не хватит духу встретиться с ним лицом к лицу.***
Она забывала, как быть оптимисткой. Периодическая модернизация всё равно что смена одежды по утрам, бледно-голубой блеск купола напоминал полотно неба, робкие улыбки давали вздохнуть с облегчением, затянувшаяся тишина склоняла к думам о разведке. Её пугало спокойствие. Почему она с радостью ложится на операционный стол, игнорируя предупреждения о возможных последствиях? Почему она с упоением любуется Призрачным Щитом, не думая о скрытом тучами небесах? Почему она легко смотрит на вымученные улыбки граждан, не замечая звериного отчаянья в глазах? Почему сознание чутко реагирует на продолжительный покой на границах, отключаясь в моменты сражений? Её трясло от апатии. Почему ей абсолютно плевать на гнетущую атмосферу города, содрогание его жителей от малейшего шороха и немые мольбы о психологической помощи, собственную холодность и предрасположенность к алекситимии? Почему она остро реагирует на затянувшуюся тишину, рапорты на спокойно прошедшие дни и благие новости из штата научного отдела, радостные лица учёных по выходным и «непозволительную» медлительность со стороны инженеров? Гнетущая мысль неприятным, каким-то грубым голосом Влада бурчит: — Потому что это лишь затишье перед бурей. И: — Где этот ублюдок. Она смотрит на горизонт вдалеке от города, укрытый руинами — и щурит глаза. Девочка видит угрозу и, тихо ругаясь, делает свою работу: заметить и обстрелять. Ведь ни у кого больше нет инстинкта самосохранения.***
Она не видела смысла быть оптимисткой. Фиолетовые пятна синяков казались её неотъемлемой частью, синяки под глазами походили на смазанную тушь, нежелание даже попытаться улыбнуться воспринималось как что-то естественное, вид срезанных в порыве отчаянья волос навевал мысли о походе к психологу. Её пугало бессилие. С каких пор его метки кажутся естественной частью её кожи? С каких пор воспаленный, сонный взгляд чудится её врождённой особенностью? С каких пор прицепившаяся скотчем апатия мерещится нормальной чертой её характера? С каких пор вспышки бессильной паники сроднились с ежевечерней депрессией? Её трясло от отчаянья. Почему она до сих пор жива, держится за усохшую ветку надежды и отказывается видеть пропасть поражения под собой, кричит: «Умри, призрак!» и мысленно умоляет: «Пожалуйста, уходи, пожалуйста…»? Почему она не может признаться в слабости и отчаянье, охватывающим с головой, бессилии, стирающим желание жить, скребущей сердце панике и слезливом равнодушии, сковывающем движения? Ясная мысль презренно-жалостным, бьющим по ушам голосом — её собственным — восклицает: — Потому что с ним бесполезно сражаться. И: — Сколько ещё он будет таким ублюдком. Она смотрит в зеркало, встречает взгляд худой избитой дуры — и вспыхивает от порыва слёз. Девушка видит ошибку и, откидывая остатки гордости, исполняет свой долг: обдумывает и находит решение. Ведь ни у кого больше нет идей.***
Она не была оптимисткой. Шум в ушах сливался с учащённым пульсом, эхо утробных стонов напоминал её личный гимн, ледяные касания подстрекали сохранить сталь в эмоциях, нуга в паху вынуждала не останавливаться на достигнутом. Её пугала возможность провала. Разве шум в висках не был симптомом мучившей её лихорадки? Разве отголоски стонов не были окликами из её сна? Разве опаляющие холодные руки не были её собственными? Разве тяжесть ниже пупка не была признаком месячных? Её трясло от паранойи. Почему её до сих пор не раскрыли, не увидели ту самую эмоцию на лице и ломанные движения, не осудили и не выгнали из города? Почему она вообще не вспоминает о случившемся, своё застенчивое предложение и паршивую ухмылку на его лице, тяжёлое дыхание у уха и разорвавший её первый толчок? Мрачная мысль хриплым, бархатным голосом Призрака тянет: — Потому что тебе понравилось. И: — Ты права: я ублюдок. Здорово, да? Она со слезами исповедуется Квану, осушив несколько стаканов — и получает долгожданную поддержку. Самоназванная шлюха видит друга и, по-идиотски улыбаясь, поддаётся порыву: упирается ему в плечо и твердит «спасибо». Ведь ни у кого больше не хватит доброты поддержать её.***
Она считала оптимистов глупцами. Кровь в венах пульсировала молниями, оскорбления себе самой натягивали сердце, мягкие предостережения друга виделись наэлектризованной картонкой, слепой долг контролировал рассудок. Её больше не трясло. Она вымученно улыбнулась, когда увидела опечаленный взгляд Квана и услышала роковую новость, случайно проговорилась будущему отцу и столкнулась с угрозами, что, если малыш погибнет, погибнут все. С её губ слетел нервный смех, когда друг пообещал молчать и выполнить операцию незаметно даже для других врачей, а отец невзначай поинтересовался её личной жизнью и мягко улыбнулся полученному ответу: «Всё в порядке, пап. Я одинока». Она тёрла тело губкой, когда с улыбкой решила: — Завтра сделаю аборт. И: — Он узнает об этом первым… после Квана. Она укрылась одеялом, мечтательно прикрывая глаза — и мысленно радовалась завтрашней смерти зародыша. Будущая мама видела искажённое горем лицо призрака и, злорадно ухмыляясь, видела сон: безымянный выродок стирается из её жизни, а незадачливый отец на эмоциях убивает самого себя. А она с другом пьёт мартини, беззаботно смеясь.***
Она забыла о существовании оптимизма. Лицо призрака исказилось, как она и предсказывала — но не от печали, а от ярости. Был всплеск эмоций, как она и ожидала — но не заплаканным лицом и прерывистыми обвинениями, а зрительным укором и скользкой ухмылкой. Прозвучали угрозы, как она и предполагала — но не яростные, а немые. Её трясло от услышанного. Вернувшись в город, она не могла избавится от его взгляда — «Убийство за убийство, милая», — от его улыбки — «Я буду смеяться, когда ты заплачешь», — от его нервно сведённых бровей — «В задницу твой уговор, шкура», — и от дрожи его тела — «Молодец, ты выбила из меня эмоции. Радуйся, пока есть возможность». Зайдя к другу, она рассказывает о случившемся. Встретив отца, она просит его укрепить Щит. Оба оправдали её ожидания, выполнив каждый свою функцию: успокоить и усилить защиту. Но не призрак. Он пропал на два месяца.***
Она проверяет Девятую Башню, бездушно выполняя будничную работу — и впервые хочет помолиться. Женщина осматривает заполненные баки и… …видит сангиновые глаза и слышит в ехидном приветствии угрозу. Она успевает вспомнить их последний разговор. А потом мир пронзает вопль, напоминающий гул погибающей армии. Валери безмолвно шепчет: «Ублюдок», думая о себе и отданном пустоте девичестве.