Грязные поцелуи

      Я впервые его заметил в клубе, а он тогда мне лишь неохотно кивнул.       Широкая футболка тогда сползла с бледного плеча, открывая вид на фиолетовые отметины, а он лишь оттягивал её сильнее, пошло закусывая губу. От него всегда за километр несло похотью и дешёвым одеколоном. Он вилял бёдрами в такт музыке, заставляя всех и каждого здесь хотеть его.       Он был самой настоящей шлюхой.       И, знаете, ему нравилась такая жизнь.       Он любил, когда его жёстко трахают (и вовсе терпеть не мог нежность), и когда от этих толчков громко скрипит кровать. Но ненавидел, когда они оставляли свои метки на бледной коже — засосы и царапины. Он никогда не хотел принадлежать им полностью. Он был открыт для многих, но имели его лишь «избранные».       Он был «элитной» шлюхой.       И, если честно, ему было совершенно на меня плевать, как, ровным счётом, и на весь мир. Несмотря на свой «заработок», он хлестал из бутылки дешёвый алкоголь и наслаждался своей дешёвой жизнью. А мне было совершенно на него плевать.        Мне нужна была игрушка на ночь, а ему было просто скучно.       Я вжимал его в матрас, пока он стонал и извивался подо мной; я кусал его ключицы, пока он тихо всхлипывал, но всё равно просил не останавливаться. И я хорошо помню его грязные поцелуи.       Я знал, что это была не последняя ночь, проведённая с ним; а он знал, что, несмотря на всё, никогда не будет существовать слова «мы», а будут только «я» и «ты» по отдельности.       Я никогда не называл его по имени: для меня он был всегда лишь «сучкой», а я для него — «грёбаным панком». Мне было всё равно, если он что-то говорил.       Если честно, мы ненавидели друг друга.       Он появлялся у меня от силы раз в неделю и всё продолжал ходить каждую ночь на «работу», а потом бродил голым по моей квартире, показывая новые метки; он нарочно во время нашего секса кричал имя другого парня, выгибаясь и повторяя одними губами тихое «ненавижу».       Я же всегда изменял ему и в подробностях рассказывал, как это было потрясно, но он лишь тихо кивал, а я замечал в его глазах настоящую ненависть. Я часто сжигал его рисунки, рассыпая пепел по полу квартиры, а он рвал струны на моей гитаре.       Нам было действительно плевать на всё это.       Но он никогда не говорил мне, что на самом деле любит меня, а от меня никогда не слышал, что я очень скучаю.       Однажды он не появлялся целый месяц, а та девушка кричала моё имя и повторяла, насколько я ей дорог и что сильно любит меня, но я всё равно выпроводил её, не забыв кинуть в стирку грязные простыни. Простыни, которые были на самом деле «грязные».       Знаете, мы всё ещё ненавидели друг друга, но нам было совершенно плевать на это. Джерард всё так зажимался с парнями, но, приходя домой, он по часу стоял под душем, смывая с бледной кожи этот позор, чтобы мне было не так противно касаться его, и жевал мятную жвачку, чтобы избавиться от запаха чужих губ. Он всё так же крутился перед зеркалом без одежды, но теперь на его теле не было чужих меток: он просто не разрешал им оставлять их.       Он всё так же утверждал, что всей душой ненавидит меня, во время секса шепча ласковое «Фрэнки», а я всё так же говорил о том, как прекрасно провёл ночь с девушкой, которой на самом деле даже и не было.       Я прятал его рисунки, кидая пепел совершенно чистых листов, а он портил струны на моей гитаре, на столе рядом обязательно оставляя недавно купленные.       Я всё так же называл его сучкой, а он меня — грёбаным панком, и мы так же писали друг другу смс, в которых говорили о ненависти. Но сейчас это приобрело совсем иной смысл, стоило лишь добавить одно слово.       На моё короткое «Не скучаю, моя сучка», ответом служило такое же короткое «Ненавижу, мой грёбаный панк», и это значило для нас гораздо больше, чем простое «люблю».