***
Дэймон не любил параноиков и слабохарактерных кретинов, потому что презирал глупость. Он не понимал, как образованные здоровые люди могут переживать или тем боле впадать в панику из-за какой-то чепухи, вроде глухого шороха в тени улиц или подскочившего чуть выше метки 36,6 жидкого металла в градуснике. Глядя, как испуганно искажаются лица этих людей, стоит случится хотя бы малейшему изменению в привычном для них укладе жизни, инженеру хотелось возвести глаза к небу и с размаху огреть идиотов по затылку, сухо напомнить о куполе Щита над головой, безмолвно, одним выражением лица показать им своё искренне негодование и передать зудящую осой мысль: «Это просто мелкая нестыковка! Открой глаза и пойми, наконец, что из-за одной не появившейся звезды на небе на Землю не упадёт метеорит». Мужчина давно следовал простым, логичным правилам — не делай из мухи слона и, встретив тупик, поворачивайся и продолжай движение — и всегда внутренне закипал, когда кто-либо действовал поистине глупо, то есть пропускал аксиомы мимо ушей или намеренно нарушал. Конечно, у всех правил есть исключения — это нормально. Не стоит игнорировать алый свет вдали, если остро чувствуется запах гари и пепла, или закрывать глаза на толчки из-под земной коры — и то, и другое может вылиться в нечто более масштабное и ужасное, что невозможно не замечать при всём желании или дурости. Это же касается и мелких недочётов в схемах, когда даже самая незначительная брешь способна сказаться на устройстве не самым лучшим образом — будь то здания, автомобили или оружие. Мужчине, всю свою жизнь проработавшему за созданием новых конструкций и изобретений, подобные ошибки могли причинить ощутимый вред и серьёзные проблемы. Но именно эти исключения из правил и привили ему отчеканенный за годы работы в инженерии перфекционизм и маниакальную аккуратность, которые порой выбивали из его работников и коллег седьмой пот — он категорически отказывался претворять из обычного листа бумаги со схемами чудо техники, пока чертежи не будут проверены чуть ли не каждым находившемся в лаборатории человеком, и — к собственному смятению и, сравнительно недавно, чёрствому смирению — не на шутку оскорблялся, если кто-нибудь тонко намекал об излишней акрибии или напрямую упрекал его в бреде величия. Несмотря на неоднократные негодования его сотрудников, Дэймон понимал — даже не задавался вопросом: «Почему» — что и через двадцать-тридцать лет не откажется от своих принципов, набитых ещё в молодости: ежедневно глядя на блеск Призрачного Щита над Парком Дружбы, на парящие в воздухе автомобили, казавшиеся невозможным достижением науки всего десять лет назад, на возвышающиеся над землёй небоскрёбы, он убеждался, что ни черта его педантичность не излишня. Но сейчас он медленно приближался к границам дозволенного, чувствуя себя на перепутье. Уже не в силах гасить гудевшее острой мигренью замешательство, он задавался вопросом: исключение или маразм? Отметив трясущейся рукой конец недели, мужчина с немного нервным, каким-то детским упованием взглянул на дверь — она была закрыта, не пропуская ни шороха. Тряхнув головой и тут же пожалев об этом — в глазах потемнело, а голова заболела пуще — мужчина сквозь зубы ругнулся на себя. Безусловно, она — его дочь, и ему нормально беспокоится за неё, но, гори всё синим пламенем, это же неразумно! Когда она нуждалась в помощи и, тем более, соратниках в сражениях с призраком? Дэймон шатко усмехнулся — даже воспоминание о силе врага не придало его образу должной мрачности, когда в мыслях проскочила шустрая, сильная Валери, — тут же подумав, искренняя ли это насмешка или симптом расшатанных нервов. Всем давно известно, что его девочка запросто справляется с призраком, и, словно не замечая ушибы, с улыбкой возвращается домой, с упоением рассказывает о несказанно полезной мощности недавно полученных эктобластеров и гранат и, начиная заразительно хохотать, повторяет эмоции своего врага, встреченного залпом нового оружия. Слушая её рассказы, мужчина порой забывал, что противник его дочери безумен — что немаловажно, — в одиночку разрушил человеческую цивилизацию и истребил — не факт, конечно, но многолетнее видение бесконечной пустоши за пределами города поубавили оптимизма — весь человеческий вид, исключая пару десятков тысяч счастливчиков, оказавшихся в нужное время в нужном месте. Сейчас он помнил об этом как нельзя лучше и, заталкивая нарастающую тревогу куда поглубже, бездумно сжал карандаш в руках с такой силой, что тонкая древесина разрушилась с глухим резковатым звуком. Нет сомнений, его принцесса сильна. Но недооценивать призрака — настоящая дурость. Дэймон прикрыл единственный уцелевший глаз, глубоко вдыхая — бегло осмотреть все неприятные раздумья, игнорируя тупую боль в сердце — и медленно, медленно выдыхая — к черту всю эту чепуху, к чёрту… — стараясь избавиться от нелицеприятных образов воображения. С ней всё хорошо. Не может быть нехорошо. И всё-таки — просто из интереса, всего-то!.. — где Валери? Подняв глаза на календарь, инженер со слабой мольбой — может, он слепнет? — посчитал прошедшие с ухода его дочери дни. К сожалению, несмотря на полученную рану и скомканные опасения врачей, его зрение оставалось острым. Пять дней. У его принцессы же хватит провизии на этот срок, верно?***
Когда по городу пронеслась волна вибрации, а на границах Парка Дружбы поднялся, будто рокот извергающегося вулкана, многоголосый вопль, Дэймону показалось, что он падает с края пропасти в бездну. От шока, вскипятившего кровь, он не смог выдавить из себя не звука, задыхаясь от опаляющего комка в горле. Тревожно пошевелив лопатками, мужчина облизнул сухие губы и чуть скривил рот, почувствовав, как мышцы налились сталью и заледенели. Переборов аффект, он обернулся, где-то на периферии сознания умоляя саму Вселенную о том, чтобы услышанное было просто щекотливым образом воображения. Хотя последние дни инженер ловил себя на схожих, как падающие осенние листья, мыслях о дочери, он лишь вчера вечером смог признать очевидное, но оттого не менее неприятное — ему страшно. Слушая презентации своих работников, он более внимательно улавливал в их словах фразы, хотя бы отдалённо созвучные имени «Валери», чем вдумчиво слушал предлагаемые идеи. Проверяя чертежи и схемы, от идеала которых зависело будущее — «не дай Боже в здании будет брешь — в лучшем случае оно рухнет во время стройки» пугающе-отдалённо звучала привычная ему мысль, — Дэймон выпивал n-ную чашку кофе, отмахивался от всплывающих в памяти просьб врачей не экспериментировать с сердцем, давил на воспалённое веко, массировал вздутую вену на виске, но не мог сосредоточится: внимательно осматривая каждую линию, на третьей или, в лучшем случае, четвёртой перед его глазами появлялось лицо дочери, а к вечеру, когда он уже возвращался домой — беспрерывно звучал её голос. Инженер просыпался всё более неохотно — во снах к нему являлась Валери, здоровая и целёхонькая, хохочущая в его объятиях и возбуждённо рассказывающая о минувшем сражении. Но стоило появится резковатой, чуждой мелодии, сон разбивался на триллиарды осколков, и он, с раздражённым выдохом выключая будильник, предавался нервной меланхолии — его девочки не просто не было рядом, он даже понятия не имел, где она сейчас — и всё чаще, всё более жадно этим пользовалось воображение, порой предоставляя ему такие образы, что Дэймон бледнел и трясся, как промокший кот. И сейчас он, даже не пытаясь остановить охватившую его мелкую дрожь, беззвучно кричал и мысленно выдирал остатки волос [зачем тянул, зачем, заче-ем?!]. Один взгляд на далёкий образ призрака, парящего над куполом Щита, разбил тонкое стекло, удерживающее его всю неделю от нервного срыва — не замечая подкосившихся ног и острой боли в коленях, стукнувшихся о бетон, мужчина схватился за воротник одежды и, уронив голову на грудь, отдался чувствам. К чёрту все принципы, к чёрту, к чёрту, к чёрту, всё пропало, пропало, пропало, срань господня, всё пропало!***
— Сколько человек согласились на это? — должно быть, пролитые утром слёзы были платой за последние десять лет стальной стойкости и холодной сдержаности, так как голос звучал ужасно сухо. Джон ещё не назвал числа и имён, но Дэймон уже был благодарен этим людям по гроб жизни. — Двести пять, — мягко, словно догадываясь о его чувствах, произнёс лейтенант. На его губах играла тень улыбки, от которой инженеру, не привыкшему делиться своими переживаниями с малознакомыми людьми, стало не по себе — этот парень что, знает о его намерениях касательно этих людей? Подавив желание облизнуть губы, мужчина велел себе не смеяться, если имя Джона будет в списке. — Вам назвать имена? Дэймон едва свёл брови, уловив странные нотки в интонации лейтенанта и мелькнувшее на долю секунды неестественное выражение. Уголки его губ чуть дрожали, линия рта лихорадочно прямая, влажные глаза весело поблёскивали, нижнее веко било мелкой дрожью, на обычно округлом лице выступили острые углы скул, а выступающий кадык то опускался, то поднимался — он смеётся? Инженер негодующе фыркнул, предполагая, что Джон успел похоронить и его, и этих двести пять человек — и теперь неумело заталкивал рвущийся наружу хохот, возможно, не понимая, почему столько человек действуют столь опрометчиво. Мужчина прикрыл глаз, глубоко вздохнув. Он усиленно повторял заученный с недавних пор факт: всем, кто не помнит мира или вовсе не застал его, одна мысль о вылазке за пределы Призрачного Щита сродни прыжку с водопада: по-идиотски смело, но очень, очень, о-очень глупо. Знание напоминало нескончаемый запас льда, помогающий потушить жар эмоций или, в крайнем случае, обратить возмущение в жалость: ведь эти люди даже представить не могут жизни без купола над головой и окружающих со всех сторон руин. Но каждый раз, когда Дэймон пытался успокоить себя этим, он с досадой вспоминал известную пословицу и понимал, что лёд — это мёд, а раздражение — дёготь, и все его попытки смягчить возбуждение лишь жалкие попытки преступить порог невозможного. Можно вспоминать факт столько раз, что он начнёт казаться чушью, но дёготь, сколько бы мёда не было использовано, всё равно будет чувствоваться на языке, с каждой минутой всё острее и горче. Вот и сейчас инженер, подняв на Джона полу-печальный взгляд, чувствовал неприятный осадок. — Конечно, — хотя он не смог избавится от лёгкого желания нагрубить лейтенанту, ему удалось потушить искру желчи и — что не слишком его радовало — заменить её туманной жалостью к парню, который настолько привык к царившему хаосу, что был неспособен представить мир хотя бы чуть-чуть светлее. Выслушав список имён, Дэймон кивнул, безмолвно дав разрешение Джону уйти, и опёрся подбородком о кулак, нахмурив брови. Мысленно он уже наградил двести пять человек, но, как ни пытался, не мог представить нахождение Валери приятным. И стопроцентным.***
В воздухе пахло пеплом и смертью, от которого многих уже через час полёта начало тошнить. Вокруг витали частички пыли и клубы дыма, и, как бы Дэймон не щурился, его глаз воспалился и начал слезится. Куда бы он не посмотрел, его окружал грязно-серый океан руин и пустошей. Первое время инженер старался игнорировать обилие серого в развалинах мира, не акцентировать внимание на подступившей к горлу желчи, но уже к полудню обнаружил, что его ладонь дрожит, а вид разрушений сдувает надежду на лучший исход, как ветер — пыль. Он никак не реагировал на немую мольбу в глазах соратников и спокойно давал им разрешение вернуться домой: и посеревшему от пыли юнцу, и впервые вышедшей за пределы Призрачного Щита девице, и словно поседевшего за поездку ещё больше старика… Дэймон не сразу заметил, что от отряда в сто сорок человек осталось пятнадцать, не считая его самого, но не рассердился и не опечалился, а — к удивлению впервые вступивших в отряд ребят — остался спокоен. За этот месяц вылазка была второй по счёту, за прошедший год — двести семьдесят пятая. Самую первую, вызвавшую массовый фурор в городе, поток, казалось, бесконечных слов поддержки, всеобщую любовь и уважение, ждал сокрушительный провал: двести пять человек смело облетели почти весь североамериканский континент, превозмогая декабрьский холод, неприятный голод — провизии, как скоро выяснили, оказалось недостаточно и приходилось экономить, — цеплявшийся к коже пепел и нескончаемый, нескончаемый страх за свою жизнь. В то время и сам Дэймон, снарядивший себя и своих людей как нельзя лучше, первые две недели боялся уснуть, нервно озираясь на малейший шорох и в каждой тени замечая черты главной опасности уничтоженного мира — дымчатое пламя, сангиновый блеск и чёрно-белую мужскую фигуру. Лишь к Новому году инженер перестал бояться и, в общем-то, начал страдать алекситимией, как и остальные сто девяносто шесть человек. Другие девять, несмотря на долгую лекцию перед выходом загород и собственный инстинкт самосохранения, побуждавший жаться друг к другу, как к единственному источнику тепла и жизни в этом тихом аду, потерялись. В какой-то момент в отряде распространился слух, что пустоши не желают принимать незваных гостей: мол, поэтому, когда они пересекали особо крупные облака дыма, мог пропасть человек, и, несмотря на старания всех оставшихся, никто не мог найти даже его оборудования. И по этой же причине кто-нибудь, казавшийся ещё вчера спокойным и весёлым, мог утром следующего дня впасть в панику и, проклиная единственного жителя руин — люди боялись называть имя врага на его территории, находя в одном его упоминании какое-то проклятье, а после необъяснимых пропаж соратников стали лишь суевернее, — улететь в неизвестном направлении и навсегда исчезнуть в пепельном горизонте, несколько секунд напоминая о своём существовании лишь истеричным напуганным воплем. Когда доверенные ему люди словно перестали замечать подобное, Дэймон с безучастным выражением лица повелел возвращаться в город — в отряде ни радовались, ни горевали, лишь кивнули и полетели следом за ним. С тех пор отряд не увеличивался, но стабильно сокращался. Цифра от двести пяти перескочила до ста сорока незаметно медленно, но мужчину это совершенно не удивило. После первой поездки он более внимательно следил за людьми — вглядывался в тускнеющие глаза, сереющие от пыли лица и впадающие щёки, вслушивался в редеющее тихое дыхание и, если считал необходимым, приказывал возвращаться в Парк Дружбы — но исключить исчезновения под корню не смог: кто-то всё равно пропадал под его началом, кто-то, покинув отряд по велению Дэймона, не возвращался в город, кто-то, таки вернувшись домой, подчинялся неведомому желанию и снова улетал в руины мира, на сей раз без командира и, соответственно, шанса вернуться. Мужчина всё реже созывал добровольцев, замечая косые взгляды родственников или ближних пропавших без вести, но не отказывался от поисков. Сколько бы на него не пялились, как на убийцу, он прекрасно понимал, что если прекратит вылазки, то столкнётся с гневом толпы: его дочь любят и не оставят попыток найти её. По этой же причине его отряд, хотя и регулярно сокращался, всегда имел добровольцев. Некоторые были в нём с самой первой вылазки, другие сменяли друг друга, как перчатки — но инженер помнил их имена, как своё собственное, и даже в мыслях не порицал за нежелание выйти загород второй раз. За пределами Щита Дэймон забывал, как чувствовать, и подозревал, что этим страдают и его люди. Он помнил цель поездки и, пока каждый пятый в отряде не становился бесчувственным подобием самого себя, осматривал всё новые и новые территории, порой забывая самое насущное и естественное. Но стоило ему вернуться в город и зайти к себе домой, инженер вспоминал голос своей принцессы, звонкий влажный звук её последнего поцелуя, металлический запах кумкватов — и начинал вопить так громко, что утром не мог не заметить сочувствующие взгляды коллег и работников, от которых ему становилось ещё паршивее. Только в Фентонворкс он вспоминал все мысли и чувства, что притуплялись в нём за пределами города, словно запертые за звуконепроницаемой стеклянной стеной: надежда увидеть дочь, сжигающая сердце тревога, скользящая в крови горькая печаль при вспоминании пустошей, раскинувшихся язвами на месте городов и лесов, звериный ужас встретить призрака. Размышлять, почему его сердце черствеет в руинах мира, а эмоции съедает, как кислота, обессиленная апатия, мужчина не хотел, опасаясь заработать инфаркт. Он не знал, догадывается ли безумец о регулярных вылазках на его территорию. Но думая, что призрак обо всём знает и намеренно прячет тело его девочки, он сжимался от страха и яростно трясся — не от догадки, что Валери погибла — а в этом, хотя ни словом, ни жестом не обмолвились, никто не сомневался — а от недоумения, как можно быть таким… таким… таким! А потом, вспоминая беззаботное «вернусь через несколько минут», чувствовал, как его сердце разрывается на части, и тихо, но надолго отдавался чувствам, не понимая, почему он плачет не от очевидной гибели дочери, а от своего жалкого бессилия, препятствующего нахождению тела.***
Инженер, хотя и забыл перечеркнуть дату, отчётливо помнил, что сегодня два года и пять месяцев. Пять месяцев тишины, спокойствия и мира. После исчезновения Валери, призрак не прекратил попыток взять город — наоборот, волны вибрации от ударов эктосфер и эктолучей по Щиту стали настолько регулярны, что уже не вызывали той паники, какая бывала в годы, когда Валери можно было встретить на улицах. Его настойчивости уже начали иронично восхищаться [«О, глянь, опять он» — «Не надоело ещё?» — «Видимо, ему надоело ничего не разрушать, а тут, какая удача, Призрачный Щит стоит»], когда он развил новую способность: оглушающий, непереносимо громкий вопль, напоминавший стократно усиленный призрачный глас. Это был последний раз, когда люди уже приготовились проститься с жизнью. Воздух дрожал, создавая иллюзию, что Парк Дружбы оказался в горячей точке землетрясения, стёкла по всему городу треснули, автомобили прекратили движение, выжившие не могли оторвать ладони от ушей (крики тех, кто не успел вовремя закрыть уши и познал боль лопнувших барабанных перепонок, глушил вопль). В какой-то момент, наблюдая за происходящим, Дэймон встревожился, что от рёва может рухнуть Призрачный Щит — но только на мгновение, потому что, стоило воплю умолкнуть, призрак улетел. Щит выдержал. Призрак ещё не раз оглушал жителей Парка Дружбы воплем, но, кроме битых стёкол и временной остановки городской жизни, ничего не добивался. После пятой попытки ни для кого уже не было секретом, что крик отнимает у безумца все силы, что исключает малейшую возможность уничтожения Призрачного Щита из-за последующего града эктосфер и эктолучей — но это не ослабило у Дэймона стремления модернизировать защиту города и единственную причину, почему они живы, каждый раз, когда появлялась возможность. Наоборот, увидев последствия воя в самый первый раз, мужчина покрылся холодным потом при мысли, что призрак способен его улучшить. Но, несмотря на отголоски тревоги при попытках вторжения, вой не пробивал Щит. Но никто не знал, было ли это причиной увядания духа. Мужчина не следил за выражением призрака, когда тот нападал — не до того было, да и, по сути, ему всегда было плевать. В некоторых случаях он не смотрел на него принципиально, мысленно возвращаясь в тот роковой день, когда он лишился левой руки и правого глаза, содрогался от отголоска хохота, от которого кровь стыла в жилах, и угрюмо фыркал, предполагая, что за девять лет призрак не изменился. Единственное, что занимало его внимание при появлении безумца: сила волны вибраций, частота колебаний при вое и проценты супер-защиты в Башнях. С течением времени Дэймон с лёгкой улыбкой провожал улетающего призрака, чувствуя тепло в груди от выпирающей гордости: за два месяца Щит был усилен настолько, что от ударов эктоплазмы волны вибрации почти не замечались, а глухой стук бьющей о поле энергии стал различим для слуха в радиусе жалких полтора километров. Вздыхая чуть свободнее с каждым неудавшимся нападением, он всё больше верил в светлое будущее и, как ему вскоре сказали коллеги, начал впервые улыбаться после исчезновения Валери. Временами инженер более внимательно вслушивался в призрачный вой, сильнее щурился и наблюдал за духом, и в скором времени подытожил, что, несмотря на явные старания усилить крик — это было очевидно и раньше, поскольку, вопреки всем апгрейдам, стёкла по-прежнему бились, а житейская проза замирала, — безумец словно выдавливал из себя не всё, что мог, отчего его вопль был недостаточно мощным для уничтожения Щита. С чем связана эта скованность — мужчину не волновало, но вечерами в нём просыпалась слепая уверенность, что происходящее — простое затишье перед бурей, отчего его культю начинали колотить мурашки. И лишь на пятнадцатый день апреля, когда наступила вторая неделя безмолвия, Дэймон нашёл время для размышлений — и, глотнув пива, с недовольством подумал навестить личного врача. Но, сколько бы раз он не перепроверял доводы «за» и «против», результат оставался прежним. Призрак угасает. В декабре Парк Дружбы не знал покоя: нападения повторялись каждую неделю, нарушая сон граждан и испытывая их нервы. Для многих стало болезненным поднять глаза наверх — там сутками парила ненавистная фигура, извергающая потоки проклятий и клятв разрушить всё, что выжившим дорого. В январе к призраку привыкли, а он сам поубавил пыл. Появлялся реже, но на усилия разбить Призрачный Щит тратил много больше времени. Ругался меньше, но начал делать это с каким-то нездоровым искусством и циничным изяществом, отчего у добровольно-принудительных слушателей волосы вставали дыбом. В начале февраля Призрачный Билл развил Призрачный Вой, но ошеломил этим лишь один раз. Закалённые его, казалось, неустанным надзором люди почти не улыбались, когда он — наконец-то! — улетел в руины мира: все прекрасно понимали, что вскоре безумец вернётся и снова разобьёт все стёкла. Но сам факт того, что за прошедшее время он покинул границы города хоть на какое-то время, несказанно грело сердце. Из-за тренировок с воплем, разумеется, дух реже задерживался у пригорода. С марта всё начало казаться естественным: и наличие призрака раз в неделю, и крик, вызывающий с недавних пор не ужас, а раздражение, и отсутствие словесных угроз. То ли от усталости, то ли от нехватки желания, фантом становился всё более апатичным: рёв звучал всё тише, что из-за небезызвестной модернизации Щита чуть ли не каждый день не вызывало вопросов. Но вскоре заинтересовало Дэймона, первое время пытавшегося запихнуть иррациональные мысли куда подальше. И чем реже появлялся безумец — тем чаще об этом задумывался инженер. Возможно, именно поэтому он отнёсся к двухнедельному отсутствию Билла, как к должному. Но сегодня… Сегодня, когда наступил второй год поисков его принцессы, мужчина уже ни в чём не был уверен: и в своём раннем нежелании принимать — как один из вариантов — излечение психики призрака [осмотрелся вокруг и понял, что остался один?], в его возможном уходе в Призрачную Зону, в здоровье собственного ума… «Возможно, я спятил» — сквозь пелену усталости думал он, уже не испытывая от своей затеи ни испуганной охоты пойти к психотерапевту, ни стресса, ни желания рассмеяться в голос. Дэймон старался верить, что это из-за вида пустошей и руин мира последний месяц. Позади него летел отряд в сто пять человек, к лёгкому ужасу инженера необычайно тихих [как он подозревал, это, опять-таки, из-за долгого вида развалин] и, казалось, толстокожих. На окраине сознания его било мелкой дрожью: ему, за два года и пять месяцев привыкшего к вылазкам загород, было не по себе лететь с юнцами, впервые вылезшими за пределы Щита. Мужчина и не ожидал, что люди — которым теперь он доверял больше, чем кому-либо из живущих, и видел в них бесконечно верных друзей, — прошедшие с ним все вылазки, согласятся претворить в жизнь ещё более безумную мысль отчаявшегося отца: найти призрака. Их осталось слишком мало, и Дэймон даже не помышлял обвинить их в трусости. Он и так сломал им жизнь. Добровольцы запомнились ему весёлыми, улыбчивыми юношами и девушками. Как и все прочие жители Парка Дружбы, они были наслышаны о ужасах, случившихся со следопытами после или во время поисков, и духе смерти, ставшего их личной заразительной тенью — но вели себя так, словно отправлялись не на поиски главнейшей угрозы двух миров, а в школьный поход. Глядя на них, Дэймон улыбнулся сквозь слёзы, покрывшись липким потом от убеждения, что из-за него на их лицах больше никогда не проскользнёт тень улыбки. Его ожидания оправдались через три недели, и, что его удивило до пульсирующего комочка нервов в сердце, опровергались через пятнадцать дней. Всё было намного, намно-ого хуже. Молчание, прерываемое лишь гудением реактивных досок. Серые от пыли лица, из-за глубоких теней под глазами и выпирающих скул напоминающие черепа. Безжизненный взгляд, пугающе пустой и стекловидный. Белые, как мел, губы, сжатые в тонкую чёрствую линию. Отсутствие кашля от дыма и малейшего проявления эмоций, когда кто-нибудь да пропадал. «Это я должен относится к этому, как к должному» — не своим голосом размышлял Дэймон, пытаясь разглядеть на горизонте хоть что-нибудь, кроме руин. «Успокаивать их, уверять, что всё будет хорошо». Иногда, когда по всеобщему решению — Дэймон предлагал, спутники молча кивали — поиски продолжались и ночью, инженер, время от времени оглядываясь, вздрагивал и потирал веко, пытаясь избавится от галлюцинаций. Тучи, незыблемые стражи и непреступные стены небес, скрывали свет луны, но лица новых доверенных мужчины не становились приятнее: в ночи они напоминали кого угодно, но не людей. «Мы точно ещё не нашли призрака?» — всё чаще проскальзывала нервно-насмешливая мысль, но веселее от неё не становилось ни на йоту. Укладываясь на ночлег, инженер вспоминал о ней и, ворочаясь полночи, не мог закрыть глаз: он почти кожей чувствовал на себе их взгляды, нечеловеческие, лживые, предательские. Дни сменялись ночами, ночи — днями, недели пролетали незаметно, время становилось осязаемым. Под мышино-серым дневным небом Дэймон чуял, как в пыльном воздухе разрушенного мира витает его старость, как возраст увеличивает свою силу, оставляя на лице шрамы-морщины и украшая не выпавшие космы жемчугом седины. Чуял, как он стареет. Числа календаря тихо перепрыгивали друг за другом, привкус пепла на губах казался естественным, душок копоти вокруг воспринимался нормальным составляющим кислорода. Под чёрно-оливковым ночным небосводом мужчина чувствовал себя ребёнком, оторванным от крепкой отцовской ладони и нежной руки матери. Из каждой щели на него пялились разномастные глаза — чёрные, серые, карие, зелёные, голубые — в каждом порыве ветра слышались скользкие, змеиные голоса. Члены отряда уже легли, но инженер знал, что они не спят. Смотрят на него, перешёптываются, смотрят, смотрят, смотрят, криво ухмыляются и сговариваются, сговариваются…***
Дэймон никогда не верил, что из-за какой-то картины можно оцепенеть и забыть всё, что ранее было известно хорошо или плохо, с рождения или со вчерашнего дня, полученное собственным опытом и показанное чужими ошибками. Это просто… глупо. Так ему, во всяком случае, казалось минутой назад. Геометрические теоремы, сегодняшняя дата, физические законы, лично сформированное понятие мира, строение некоторых видов оружия, собственное имя — все вылетело из его памяти, словно пыль по малейшему колебанию воздуха. Толчком к амнезии послужила представшая перед ним картина, сработавшая, как выстрел пистолета: всё произошло так быстро, что мужчина плохо помнил, что он видел мгновением ранее. Скалы, кажется? Влажность, темнота, солнечно-рыжий огонёк над рукой, глухие переругивания в полушаге позади, нескончаемая занавеска сталактитов… Ах, да. Прерванный ужин, пятнадцатиминутный полёт по разведанному курсу, презентация пещеры и чувственный рассказ о «голосе в ней по ночам». Минутная тишина, скольжение взглядом по прилежащим камням и обнаружение помятого, переломанного эктобластера неподалёку от входа. Всё свалилось на него так мгновенно и неожиданно, что инженер даже не успел спросить нарушителя сравнительно спокойного ужина, кто он, собственно, такой. Оборванный, тощий, чёрный от грязи, с запавшими глазами — у членов отряда он вызвал только настороженность, ярко выразившуюся в тут же поднятых бластерах, но одного взгляда на истёртую униформу и более внимательный осмотр его имущества преобразовал первичный испуг [откуда здесь… это?!] в глубокий, отдающий тупой болью в сердце шок. Признав — с трудом переборов неверие — в неожиданном госте Джона, Дэймон, затолкнув секундное замешательство и нетактичный порыв начать долгий, очень долгий опрос, уговорил соратников убрать оружие и дал бледной копии парня, которого он когда-то знал, право говорить. Гость в принципе говорил невнятно, слишком быстро и глотая слова, усиленно жестикулируя и дёргаясь, но, словно кукловод судьбы посчитал искажённую манеру речи недостаточным, всех в лагере куда больше отвлекал его вид: одних колотила мелкая дрожь от безумного блеска в глазах Джона, другие дрожали от вида его вооружения, иные испытывали непомерную жалость к одичавшему согражданину, а Дэймона тянуло блевать от горечи на языке, в горле, желудке, сердце… везде. Но, выведя из всего монолога зацепившие слова и фразы, он более кратко и менее эмоционально изложил главную мысль всего сказанного — и, не имея личного мнения касательно возможного избавителя от проблем, отряд покорно последовал вслед за инженером, парящим следом за Джоном. Чем дольше длился полёт — а казался он о-очень долгим, что одновременно настораживало и грело сердце, — тем сильнее мужчина маялся головной болью и упавшим в желудок сердцем. Ситуацию не красили робкие вопросы членов отряда — хотя ещё час назад он был готов начать танцевать, лишь бы добиться от них хоть чего-нибудь, кроме молчания, но этот иррациональный порыв, скорее, был вызван голодом, а не укрепляющейся паранойей; ему в это хотелось, во всяком случае, верить, поскольку за ужином краснел от одного воспоминания об этом, — на которые приходилось отвечать. Что о нём можно сказать? Дэймон так и не смог принять, что душа компании отряда самой первой вылазки, утром двадцать пятого дня разбудившая всех своим воплем и исчезнувшая на горизонте, и этот полубезумный оборвыш один человек — хотя и обмундирование, и наличие экто-оружия с летательным аппаратом должны были отбить малейшие сомнения. Но Джон не соврал. Через несколько минут, мучаясь от последствий окатившего ужаса [«Он следил за нами?» — «Мы бы заметили… наверное» — «То-то же он знает о цели нашей вылазки! И знал наше местоположение!» — «…сталкер?»], отряд подлетел к хребту, каких в Норвегии было немало. Заметил пещеру, каких было навалом в горах... но отличную от них несколькими бонусами, которые, к разочарованию и стыду Дэймона, они могли не заметить с высоты своего полёта: помятый эктобластер, обломок реактивной доски в ущелье — если верить словам Хизер, девушки в очках, избавивших её глаза от пыли, подпортившей зрение всем остальным — и ощутимая даже под тканью униформы заряженность, некоторая наэлектризованность воздуха. План действий составили быстро и словно неохотно — каждому, включая несчастного отца, хотелось просто зайти в пещеру, найти цель и… …а зачем они искали призрака? Что снаружи, что в скалистом лабиринте, что здесь, в подземной пещере — Дэймон плохо помнил. Кажется, надеялся на что-то… Ах, да. Только теперь, когда казавшийся бесконечным путь через пещеру остался позади и быстро забывался, мужчина не был уверен, что затея осуществима. Он вернулся на три месяца назад, когда только додумался до подобного. Но если раньше замысел казался ему глупым из-за наиболее очевидной причины его зарождения [поздравляю, Грэй, ты в отчаянье], то теперь — из-за масштаба его иррациональности. Как он мог просто подумать, что ему удастся не то что разговорить призрака, а хотя бы найти его? Ладно, первый пункт выполнен; как быть с первым? Этот безумец не давний товарищ, за чашкой чая с ним не разговоришься, а предложение выпить покажется верхом идиотизма самому зазывающему. В добавок ко всему этому, он — «Если ты забыл, старый дурень» — ненормальный. И сейчас у мужчины была возможность полностью в этом убедиться. В глуби пещеры они зашли в тупик. Стены каменного лабиринта слились воедино в грубоватом полукруге, блестя миллиардами капель воды. Издалека тупик напоминал ночное небо, а мерцающий посреди пепельно-белый огонёк придавал бриллиантам воды вид звёзд. Свет факела не портил картины, наоборот — казался её неотъемлемой частью, олицетворяя особенно крупную звезду. Но при виде сравнительно красивого зрелища отряд не улыбнулся и даже в мысленно не восхитился — по коже сталкеров, как волна по берегу, пробежали мурашки, а с чьих-то губ слетело тихое и сдавленное: «Он здесь». Зашуршало оружие, доставаемое десятками рук, блеснула скупая ненависть в стеклянных, бесчувственных глазах… Преградив своим людям проход рукой, Дэймон сощурил единственный глаз. Призрак лежал на земле, скрючившись и чуть поджав ноги. Его ладони были открыты, перебирая среди камней какой-то мусор. Раз за разом он приподнимал куски галита, теребил их или надавливал пальцами, ощупывал и медленно, словно хрусталь, опускал на место, чтобы через полминуты снова начать их исследовать. Перчаток на руках Билла не было. От инженера не ускользнуло, что кожа рук до локтей и пол-лица призрака почернели, а его глаза казались стёклами. Прислушавшись, мужчина тревожно поджал губу. Олицетворение хаоса не говорило, оно почти шипело: скользко, прерываясь на полуслове, теряя мысль на каждом третьем предложении и ужасно, ужасно тихо. Дэймон разобрал только несколько слов, но не смог притупить вспыхнувшую на лице бледность и вздрогнул. — …идиот, настоящий идиот, — донеслось до него. Говоря это, призрак закатил глаза и спрятал лицо в землю. — …да, я могу… да… — монотонность его дрожащего голоса давила, как скалы вокруг. Мужчина содрогнулся, чем вызвал у членов отряда содрогание и слабый шаг назад. Призрак начал медленно биться лбом оземь. — …кретин, болван… правда… Не в силах унять бьющую пальцы дрожь, Дэймон зажмурился и глубоко выдохнул. Он не был уверен, что призрак их не заметил. Пару раз ему казалась, что безумец смотрит прямо в его глаз, говорит именно ему невнятную чушь. Но потом, выйдя вперёд, инженер понял, что заблуждался. Как только его лицо осветил, помимо факела, свет огня на голове духа, безумец встрепенулся и, умолкнув, повернулся к нему. Инженер никак не отреагировал на странность — он бы сломал себе шею подобным разворотом на двести градусов, хотя мог повернуть её в другую сторону на жалкие девяносто — в чрезвычайно простом действии призрака, расценив это как попытку напугать. Но, встретившись с лицом духа, он прерывисто выдохнул — нет, не мог он пытаться его запугать, он однозначно спятил: стекловидные глаза блестели от слёз, наполовину мятное, наполовину чёрное лицо исказила кривая, нервная усмешка, на острых линиях скул играли зелёные пятна, крылья носа широко раскрывались. Сморгнув, мужчина недоумённо приподнял брови — призрак, без сомнений, возбуждён. — Ты всё-таки пришёл, — не своим, высоким, сиплым голосом протянул дух. Дэймона колотила мелкая судорога, но от вида падающих по впавшим щекам слёз ему захотелось убежать отсюда. — Она звала тебя, кричала, что ты придёшь и спасёшь её, твою маленькую принцессу. Он прервался, залившись тихим нервным смехом, а инженер безмолвно сжал губы в тонкую линию. Никто не знал, что Валери была именно «принцессой». Догадался, догадался, очевидно же, просто догадался! — А я всё говорил и говорил ей, что ни хрена ты не высунешься из-под Щита, что кроме меня она никого не увидит… до самого конца, — его усмешка спала, лицо преобразилось от нахлынувшей печали. Голос приобрёл слезливые хриплые нотки, искусанные губы исказились в плачущей манере. — И я был прав. Я всегда прав. Последние звуки были выдавлены фальцетом. Поникнув, призрак сжал ладони в кулаки, сгребая пальцами мусор, и опустил в него лицо. — Мне скучно. Она больше не тёплая, это плохо. Я скучаю по её угрозам и крикам, чёрт возьми, правда скучаю. Сам потрогай! Она больше не тёплая… она как я, только хуже. Люди позади Дэймона молчали, ошалело глядя на хныкающего духа, подающего крошащуюся фалангу. Дэймон, сжав онемевшие пальцы руки, опустил глаза. Нет, нет, нет-нет-нет, конечно, нет, это не оно, нет-нет-нет-нет. С губ инженера слетел нервный смешок, глаза защипало от слёз, лицо ожесточилось от затаённого в груди ужаса. Почти чувствуя, как седеет, он поднял глаза на призрака — у него не было сил смотреть на этот мусор [мусор, мусор, мусор!!!] — и сразу разглядел на его руках не копоть от хлама, а нечто другое [нет, это копоть, копоть, копоть!!!]. Мужчина, усиленно смахивая пронзительные вопли малолетнего мальчишки внутри себя, перевёл глаза на землю, и его дрожащие колени подогнулись. Подхватившие ладони удержали Дэймона на ногах, но для спасителя было очевидно, что без опоры он рухнет на землю, а потому продолжал его держать. — Сэр, это… — прошелестел мягкий голос очкастой Хизер, но, словно ограждаясь от поднявшегося цунами, зачинщик вылазки прервал её: — Нет, — это был не его голос. — Но это же… — продолжил мысль соратницы Гарри. — Нет, — тут же перебил его Дэймон, чувствуя, как его сердце путается в собственном ритме. Единственное слово прозвучало слишком резко, слишком жёстко и нездорово сипло. Завидев много приоткрывшихся ртов, мужчина зажмурился и, учащённо мотая головой, тараторил «Нет, нет, нет», но чем дольше он повторял это, тем ненадёжнее становилась спасительная ветка, тем больше инженера поглощало отчаянье, тем тоньше и оглушающе звучал его голос. Покрывающийся пеленой слёз взгляд то и дело блуждал по мусору, обнаруживая в нём очевидный не-мусор и тут же создавая этому объяснение. Он затеял это ради своей девочки. Не ради мусора. Мусор не его дочь, а дочь — не мусор. Этот сор не мог быть тем, чем его считали члены отряда. Они глупцы, слепые, предатели! Дэймон знает лучше них, как выглядит его принцесса! Лучше, намного лучше! Очевидно, что якобы «красный комбинезон» это просто пакет, понятно, что будто бы «кости» это обычные галиты. Очевидно! Эти дураки ничего не понимают. Не в их голове гремит мелодичный голос, обещающий: «Вернусь через несколько минут».