Репетитор

      Frédéric François Chopin - Nocturne No.19 in e-moll, Op.72 No.1       Он любил Англию. Любил всем сердцем. Любил за всё. За её консервативность и строгие фраки с бабочками. За сырой воздух, тесную лондонскую жизнь в центре города и тихие разноцветные дома с террасами на его окраинах. Но больше всего - за её трепетное отношение к музыке, восхитительные католические хоры и обилие талантливых композиторов, ноты чьих произведений манили своим звучанием в просторы безграничного воображения.       Фил Лестер любил петь. Он вкладывал сердце в своё дело и подходил к нему с нежностью, что позволило ему поступить в консерваторию, коя была мечтой его школьного возраста. Временами он до сих пор не верит в то, что смог туда пробраться. В юношестве приходилось много подрабатывать для того, чтобы достигнуть своей цели… Со временем обучения голос стал чище, низкие ноты, которые раньше держались весьма неустойчиво, стали глубоко басить, а диапазон баритона стал широким и уверенным.       Он мечтал давать концерты по всему миру. Его лазурные глаза жаждали видеть публику, которая бы так же трепетно и с уважением относилась к музыке, как и он. Он мечтал увидеть сердца, множество сердец, объединенных одной страстью, таких же мягких и внимающих, как и его собственное.       Это не просто ноты. Не просто интервалы, созвучия и аккорды.       Это то, кем он является и то, кем он хотел бы быть всегда. Плыть по вечному легатиссимо жизни и никогда не останавливаться. Размеренная, плавная мелодия, которой он мог бы поделиться с другими людьми и через которую он мог бы рассказать обо всём на свете, что его тревожило и успокаивало, от чего становилось холодно и тепло.       Ему было 22 года. Он был молод и решителен; энтузиазм горел в сердце, а ежедневные распевания поддерживали его связки разогретыми постоянно. Фил не мог не петь. Он работал репетитором по вокальному искусству и разъезжал по домам своих учеников на старой машине отца. Бюджет у него был скромный, но на жизнь хватало. Любящие родители играли большую роль в его жизни и помогали ему платить за аренду однокомнатной квартиры.       Зимой он любил сидеть дома и пить чай, обволакивающий и согревающий его горло, которое в холодное время года особенно необходимо было беречь. Одеяло нежно окутывало его бледную кожу, на щеках загорался живой румянец. Временами с собой в кровать захватывались различные книги любых жанров.       Он был одинок и одержим идеей найти сердце, которое бы жаждало творить так же сильно, как и его. Другие люди были холодны к нему; вероятно, это из-за его причудливого характера, который многие находили неприятным. По правде сказать, в Филе ничего отталкивающего не было. Дело было лишь в том, что в его возрасте люди думали о немного других вещах, нежели о музыке. Бесконечное непонимание со стороны окружающих приковало его к своей квартире, к своим четырем нерушимым стенам, обвешанным плакатами и афишами вперемешку с живописными пейзажами и натюрмортами в рамках, где он мог вновь начать петь и вкушать сласть милых ему созвучий.       Единственное место, где Фил меньше всего сталкивался с непониманием – его консерватория. Мужчину пленили просторные классы, напичканные портретами композиторов, музыкальными инструментами и таблицами, которые отторгали от себя людей, ничего не смыслящих в нотной грамоте. Пленил большой бело-золотистый зал, сидения, обитые багровым бархатом и хаос из струнных, клавишных, духовых инструментов и различных голосов перед выступлениями... Преподаватели, кстати, относились к Филлипу хорошо, поскольку парень был весьма толковым, а его голос действительно пробирал до дрожи и вызывал восхищение. Вот бы только люди смотрели на мир так же, как и его преподаватели.        Вот бы он нашёл того, кто смотрел бы на мир так же, как он.       Стояла морозная солнечная погода. Рутинная зима длились долго. Бесконечные перепады температуры утомляли. Утром по телевизору объявили гололёд и сообщили об учащении несчастных случаев на лондонских дорогах. Говорят быть осторожнее, беречь себя и смотреть под ноги. Хотя действительно ли ведущие новостных программ, сценаристы и люди, стоящие должностью повыше, заботились о ком-то? Возможно, лишь из тех соображений, что полиции не очень-то и хотелось разбираться с очередным ДТП на дороге средь белого дня... Фил взял в руку пульт и выключил телевизор, чтобы перестать вновь копаться глубоко в своей голове. Воцарилась абсолютная тишина, которая перестала угнетать уже после полугода со дня переезда.       Неожиданно телефон, оставленный на другом конце кровати, завибрировал. Мужчина перевел свой взгляд на гаджет. Неужели ему кто-то написал? Очередной рекламный спам или родители просят быть аккуратнее на улице? Альтернативы обычно не было. В любом случае, стоило взглянуть на сообщение. Как оказалось, это была рассылка от администрации его учебного заведения. Краткое содержание текста было примерное таково: «Третьего февраля в пять вечера наша консерватория будет проводить конкурс юных вокалистов и вокалисток. Если есть желающие – приходите и послушайте».       Возможно, будучи водимым желанием послушать молодых исполнителей, которые, в силу своего возраста, были полны энтузиазма и любви к своему делу, он был безмерно рад этой вести. Приз, как сообщалось, был в виде возможности проконсультироваться с опытными педагогами консерватории и с какими-то, по всему видимому, известными композиторами, а так же в виде сертификата об участии, громко гласящего о ну просто грандиозной победе в конкурсе. Но на концепцию мероприятия Лестеру было плевать.       Он пришёл на место в назначенный день в любимом черном английском сюртуке, в заутюженной белоснежной рубашке и бабочке, туго обхватывающей воротник и шею. Лакированные туфли блестели донельзя. Каштановые массивные волосы были обильно покрыты лаком. За ним тянулся тонкий шлейф одеколона, подаренный мамой на прошлый день рождения и который он использовал только для каких-либо важных мероприятий. До начала конкурса оставался час. Пунктуальность была при мужчине всегда, и он никогда не смел опаздывать. Даже факт того, что накануне он спал всего-то пару часов, а соблазн ненадолго прилечь и отдохнуть был велик, не помешал ему. На тот момент больше половины зала была пуста. Люди, имея в запасе ещё много времени, осматривали изнутри умопомрачительное здание, его бесконечные коридоры, классы и лестницы. Да и Фил, признаться, слишком любил наблюдать за жизнью консерватории перед выступлениями, поскольку чувствовал, что люди в такие моменты были максимально привязаны и близки к своим инструментам. Он воочию созерцал тесную связь мира музыки и человека... В этот раз мужчина, как и всегда, не смог пропустить возможность вновь окунуться в предконцертную творческую атмосферу. Ну что ж, желания временами берут своё. Фил в последний раз пробежал глазами по впечатляющих размеров залу и ненадолго удалился из него по направлению ко второму этажу, где обычно проходили репетиции.       В длинном коридоре стояла духота. Стены казались чрезмерно узкими. Звуки доносились отовсюду. Голосили сопрано, теноры, альты и басы. Пели неопытные подростки и господа постарше, а клавишные и струнные переливались им в аккомпанемент. У кого-то красиво получалось брать высокие ноты, но совсем не получалось глубоко пропеть нижнюю октаву, а у кого-то ми и фа второй октавы были весьма неустойчивыми, как временами бывает у некоторых сопрано, и из-за волнения они звучали очень расшатано.        Ему бы вечно бродить по этому мраморному кафелю, внимая разнобойным и по-своему милым мелодиям...       С каждым шагом голоса становились всё отдалённее и глуше. Лестер продолжал неспешно идти вперёд. Ох, вся эта шумиха. Ему, как ученику консерватория, привыкшему к выступлениям, было сложно понять тревогу конкурсантов. Вспоминается, как когда-то давно, будучи совсем мальчиком, он трясся от страха на сцене и, стоя совсем на краю, даже чуть не упал с неё. Забавно. Этот глупый эпизод никак не стирается из памяти.       Голова немного начала болеть. Захотелось почему-то просто присесть и отдохнуть. Как ни странно, недалеко нашлось какое-то кожаное кресло, одиноко стоящее перед ровно четырёхсотым по номеру кабинетом. Фил скоро расположился на нём, слушая доносящиеся с другого конца помещения едва уловимые аккорды. И, честно говоря, здесь он не смог с собой совладать. Ночь, проведённая за чтением всякой ерунды и просмотром телевизионных программ, грозно говорящих о том, что скоро наступит катастрофа и всему миру придёт конец, дала о себе знать. Веки понемногу опускались, умиротворенное чувство, заполнившее грудь, блокировало способность соображать. Разум помутился, мозг стал вырисовывать какие-то бессмысленные цветные картинки перед закрытыми глазами. Фил, сам того не осознавая, погрузился в дремоту.       Но ненадолго.       Его внезапно пробудила появившаяся издалека нота соль.       Такая соль, которую он никогда в своей жизни не слышал. Нежная, аккуратная, мягкая и настолько чистая, будто бы ангел из Божьего Царства вдруг полюбил пение и заголосил прямо перед ним. Звуки фортепиано начали постепенно вникать в его разум и приводить мужчину в чувство. Фил оклемался и понял, что источник звука находится за этой самой четырёхсотой дверью перед ним.       За соль плавно зазвучали фа, ми, ре... Движение шло, вырисовывались пронизанные печалью картины. Мелодия была до боли знакомая, но текст в памяти не всплывал. Постепенно силуэт выровнялся. Это был шопеновский ми минор ноктюрн, нумерованный девятнадцатым, на стихи, судя по всему, какого-то неизвестного поэта. Фил любил это произведение, и слушать его сейчас было одно блаженство. Такой манипуляции плавными, невесомыми движениями, таких ярких кульминаций наряду с фарфоровым пиано он не слышал никогда. Такие голоса вообще существуют? Быть может, Бог послал ему очередной приятный сон, а он принял его за действительность?… Нет. Это было явью. И, наверное, самым прекрасным было то, что он слышал любовь. Лестер слышал из этой проклятой двери обожание своего дела в каждом звуке. Слышал, как тот, кто пел, получал удовольствие от процесса, слышал, что он буквально кричит о своих чувствах через свой голос. И, надо сказать, передавал он эмоции удивительно точно.       Доминирование, до безумия высокие ноты, вибрирующие басы и свободное плавание в глубоком море созвучий. Фил, едва оклемавшись, чуть не сошел с ума. Драматичный минор, печальная картина разбитого сердца, утеря, а затем вдруг настолько теплый и уютный мажор, будто бы сзади кто-то нежно-нежно обвил руками и мягко прижался теплым телом... Затем снова мрачный холод и опять прилив солнечного тепла. Совсем другие чувства, отличные от повседневных, внутри заполыхали жгучим пламенем. Такое раньше бывало только при самых первых прослушиваниях некоторых произведений великих композиторов с громкими именами. Или когда в средней школе появилась первая и, к сожалению, невзаимная любовь. Мужчина даже уже просто умирал от интереса, кто вообще мог исполнять настолько сложные вещи подобным великолепным образом. Однако не успел он поинтересоваться, как пение прекратилось, а через полминуты дверь начала потихоньку, скрипя, открываться.       Неуверенно вышел обычный молодой парень. Совсем обычный. Каштановые волнистые волосы, темные глаза и растерянное светлое лицо с поджатыми от напряжения губами. Он был одет в белую рубашку и не очень дорогие штаны, видно, самые лучшие, которые только у него имелись. Смокинг был немного великоват, скорее всего, он принадлежал не ему и был взят у кого-то ненадолго поносить. Это вообще он пел? Это он вызвал своим мастерством вихрь неукротимых чувств? Знаете, такое чувство, будто Филу было бы легче, если бы это был какой-нибудь зрелый поседевший мужчина с огромным опытом за плечами, или же какая-то причудливая иноземная тварь, существование которой оправдало бы такой неземной голос.       Брюнет застыл меньше, чем в метре от Фила. Воцарилась неописуемо неловкая тишина.       Секунды длились оправданно вечно. Два озадаченных взгляда столкнулись. Лестер широко и восхищённо смотрел на парня, в то время, как карие глаза его зрительного оппонента выражали растерянность и неуверенность. На самом деле, мужчине очень бы хотелось сделать комплимент голосу юноши, но в ту минуту, вероятно, он никак бы не смог подобрать каких-либо слов. Всё было так противоречиво и странно... Да и видок собеседника поменялся на, мягко говоря, дурной. Точнее, на нездорово бледный. Затянутое молчание длилось ровно до тех пор, пока Филу не показалось, будто бы совершенно неожиданно едва заметные слезы начали подступать на карих глазах парня. Он вдруг опустил голову, резко отвернулся и побежал к лестнице вниз, бросив дрожащим голосом лишь слово «нет».       Лестер остался сидеть в кресле абсолютно растерянным. Что вообще только что произошло? Почему, чёрт возьми, этот парень такой странный? Фил вовсе не хотел служить причиной чьих-то слёз, особенно человека, который должен был выступать через полчаса. Он просто присел отдохнуть на ближайшее кресло! Певец поднялся со своего сидения и хотел было окликнуть юношу, как услышал, что из кабинета перед ним всё ещё доносился какой-то шум. В классе, похоже, остались люди. Ну да. Должен же был кто-то аккомпанировать вокалисту. Мужчина отвлекся от растерянного типа, безвозвратно растворившегося во мраке коридора, и заглянул в дверь, ведущую в класс. Около фортепиано красовалась блондинистая женщина лет тридцати, которая стоя ворошилась в сумке в поиске каких-то очень нужных перед выступлением вещей. На самом деле, не было лучше шанса расспросить о парне, чем тогда, и Фил умело воспользовался этим моментом. – Простите, мисс, – обратился он к даме, подойдя ближе ко двери, – а кто этот юноша, для которого вы играли? Он так красиво поёт, признаться, я давно такого не слышал. Женщина резко переключилась с нервного поиска вещей на озадаченное лицо Фила перед ней. – Я миссис, между прочим. Вы что, всё подслушивали снаружи? – Да, я сидел на кресле около этого кабинета. Блондинка устало вздохнула и затем к месту задала вопрос. – Вы, наверное, заметили странный характер Дэна? Дэн... Так вот, как его зовут. Дэн. – Признаться, да. Я не понимаю, почему он так постеснялся меня? Едва выйдя из класса, он посмотрел в мою сторону и, как мне показалось, заплакал. Пианистка, видимо, не совсем удивлённая новости о том, что парень странно себя повёл, механически начала водить рукой по закрытой крышке рояля. – Он сцены боится. Боится петь при ком-то незнакомом. Не понимаю я его. Ну может же, чертёнок, красиво петь, а не поёт. Ко мне-то он привык более-менее, что-то да получается, а как выступать выходит, так всё. Полный провал. Повисло очередное мучительное молчание. На секунду показалось, будто женщина осознала, что рассказала то, о чем совсем не должна была говорить. – Извините, мне нужно идти. Всего доброго. С этими словами она поспешно удалилась из класса. Да и Филу, честно говоря, было пора возвращаться обратно в зал. Время поджимало.