Тетрадь Веры Д.

Привет, тетрадь. Меня зовут Вера, и мне девять лет. Сейчас я заканчиваю второй класс. Я хочу рассказать, что помню про свою жизнь. Про себя, свою семью, друзей, знакомых. Просто почему-то захотелось взять и записать. Когда-то у нас была совсем другая жизнь. Мы жили в большой квартире в красивом городе. Мы — это папа, мама, старший брат Витя, сестра Влада, я и младший брат Глеб. Папа и мама занимались бизнесом. Но папа разорился. За долги у него забрали, что обычно забирают в таких случаях. То есть все, что можно. У папы и раньше бывало неладно с бизнесом. Ему помогал брат, мой дядя. То есть они вместе работали. Вдвоем-то легче. Но дядя Игорь разбился на машине. Папа один не справился. Как забирали квартиру, я помню. Мне тогда было почти шесть лет. Это было перед новым годом. Однажды приехали дядьки, их было трое. Внизу у парадной возле огромной машины были такие же. Дядьки прошли, не разуваясь. Мама сказала нам идти гулять. Но один из дядек сказал, что никто никуда не идет. Мы — это я и Глеб, он младше меня на год. Витька гулял, а Влада была на танцах. Она в то время никогда ничего не ела, чтобы быть воздушной и порхать. Дядьки говорили папе, папа сидел и молчал. Дядьки стали говорить громче и ругаться матом. Никогда не стану ругаться матом, я дала себе такой зарок. Я долго не могла запомнить это слово, а потом — бац — и запомнилось. У меня всегда так. Потом к нам в детскую зашел один из них, лысый. Посмотрел на меня, посмотрел на Глеба. Схватил его за руку и повел на кухню. Я пошла следом за ними. Лысый обернулся и сделал вот так: хм. Мама нас увидела и заплакала еще сильнее. И просила папу отдать им все. После нового года мы переехали в незнакомый город Устье. Мне исполнилось шесть лет. Устье недалеко от нашего родного красивого города. Но он такой маленький. Нет троллейбусов, трамваев, маршруток. Всего один светофор. И много частных домов. Очень много. Есть совсем старые дома, того и гляди развалятся. Но много и новых, больших и красивых. Настоящие особняки, сказала Влада. Пятиэтажек, трехэтажек и двухэтажек тут тоже много, целые улицы. Но здесь нет кинотеатров, аквапарка, каруселей, качелей, дорожек для роликов. Всего один каток, и то платный. Один городской парк, но он заросший, заброшенный. Огромных магазинов, где можно целый день гулять, и все равно не обойдешь, тоже нет. Хотя небольших магазинов полно. С работой здесь сложно. Я слышала это от взрослых. Так как рядом большой город, многие люди ездят работать туда. Машин здесь очень много. Мы поселились в старом деревянном доме. Дом без воды и газа. Без ванны, туалета с унитазом. Чтобы помыться, надо ходить в городскую баню. Туалет — это яма почти что на улице. Воду приходилось набирать в колодце или на колонке. Если кончался газовый баллон, то варить еду приходилось на плитке или в печи. Все очень неудобно и сложно, но вообще-то жить можно, говорила Влада. Это она нас подбадривала. Ей было сложно привыкнуть, я видела. Раньше, в квартире, она любила и душ, и ванну. Там у нас были блестящая кабина и ванна с массажем. Так как в доме не было водопровода, стиральная машинка стала не нужна. Мама продала ее. Белье мама с Владой полоскали в реке. Была зима, и от ледяной воды у них болели руки. Особенно у мамы. Влада говорила, что жаль в Устье нет прачечных. Потому что они невыгодны. Потому что мало кто жил без водопровода и машин-автоматов. Разве что такие, как мы. Дом разделен на две равные части. Одна из них стала нашей. Вторая часть была поделена еще раз пополам. В одной из них жил дядя Гена. Вообще-то он жил с женой в квартире. Часть дома осталась ему от родителей. Но когда бывал в запоях, жена выгоняла его. Вот тогда и приходил в родительский дом. Он никого не водил, любил пить один. Примерно раз в два месяца он пил с неделю. После два-три дня выгуливался и снова уходил к жене. В другой части жила старенькая бабушка. Ее звали баба Нюра. Она переехала сюда за год до нашего приезда. Потому что у нее был большой хороший дом, но он сгорел. Ее пьяный муж уснул с сигаретиной. И сам сгорел, и дом спалил. Город выделил бабе Нюре другое жилье. Она не жалела о сгоревшем доме. Говорила, что какая разница, где помирать. Главное — где оказаться после. Витя и Влада пошли в новую школу. Мы с Глебом остались дома. С детсадами в Устье сложно. Старшие целыми днями где-то пропадали. То есть утром уходили в школу, и до позднего вечера их не было. Вити часто и ночью не было. Говорил, что был у друзей. Мы подружились с бабой Нюрой. Она приходила и спрашивала родителей, как у них с работой. Те отвечали, что ищут. Баба Нюра стала тоже искать им работу. И нашла работу маме. В хлебный ларек продавщицей хлеба. А когда-то мама была куратором выставки древнерусского искусства в областном художественном музее. Там они с папой и познакомились. Папа тогда привёз на экскурсию каких-то нужных заказчиков. В ларьке хозяева обнаружили недостачу. Причем в день выдачи зарплаты. Поэтому заработанных денег маме не дали. Хозяева знали, что у мамы четверо детей. Больше она там не работала. Сказала, что если бы знала такой гнилой расклад, тащила бы оттуда все подряд. И без зазрения совести. А так, если и брала немного хлеба, то платила деньги, не воровала. Но все равно виноватая. Папа тем временем стал пить вино. Когда у мамы не получилось с хлебным ларьком, она стала выпивать вместе с ним. Говорила, что ей вино безразлично, она может прекрасно и без него. Это чтоб папке меньше досталось. Чтобы он меньше пьянел. Потом у папы заболел желудок. Выпивать он не мог, блевал. А мама так и продолжала. Мама постепенно продала всю бытовую технику и свою одежду. «Пропили огромную шкатулку бриллиантов, пять натуральных шуб в пол и десять чемоданов дорогущей одежды. Не считая техники», — сплетничали соседи. Это неправда. Когда у папы выбивали долги, родителям пришлось отдать все ценное. Я уже говорила про это. Так что в Устье мы приехали без бриллиантов. Да и какая там огромная шкатулка? Баба Нюра ходила в церковь. Церковь недалеко от нашего дома. Когда-то ее построил богатый местный фабрикант. Когда убили царя, из церкви сделали спортзал. Потом, через много-много лет, снова церковь. Все это рассказала нам баба Нюра. Она очень хотела отмолить своего мужа. Потому что он умер без покаяния. Покаяние — это чтобы священник пришел, когда уже того и гляди помрешь. Баба Нюра говорила, что там, где он сейчас, не то чтобы ад. Но вроде как ни в тех, ни в сех. Ни в раю и ни в аду. Я спросила, откудова она знает? Ответила, так учил Бог. Ну, то есть, надо почаще исповедоваться в грехах, чтобы смерть не застала врасплох. Это мне уже Влада перевела. Влада говорила, что бабушка — темный человек. Но зато добрая. Не то что некоторые старые злобные клюшки, которые ненавидят молодежь за молодость и здоровье. Чего у старых уже нет. И за то, что молодые обычно любят и любимы. Витя ничего не говорил про бабу Нюру. Баба Нюра взяла над нами шефство. Так она сама говорила. Велела ходить к ней каждый день поесть и помыться. Учила нас с Глебом обихаживать себя. То есть стирать трусы и носки, мыться. Быть чистыми. Стирать еще куда ни шло. Но мыться мне не понравилось. Попробуйте-ка вымыть все тело в небольшом тазу двумя ковшиками воды. И чтобы пол не забрызгать. Но баба Нюра не ругалась. Просто расстраивалась, если у нас что-то плохо получалось. К бабе Нюре от соцзащиты приходила женщина. Ее звали тётя Оксана. Она приносила с колодца воду и выливала помои. Приносила из сарая дрова для печи и разжигала ее. Покупала еду и лекарства, прибиралась. У бабы Нюры была большая пенсия. Она участник войны. У нее было много медалей. Первое, что сделал для бабы Нюры Витька — обворовал ее. Он не признался даже нам. Но мы видели у него новые джинсы и новый телефон. Влада с ним подралась. Дрались они не на жизнь, а насмерть. Оба долго после драки ходили с фингалами. А Витька еще и расцарапанный. Владка даром что выглядит хрупкой, двинет так двинет. Она сильная, всю жизнь спортом занимается. Из-за переезда Влада больше не танцевала и не плавала. Хотя занималась танцами с шести лет и плаванием с первого класса. Здесь она стала бегать по утрам, а в школе играть в баскетбольной секции. Влада стала называть Витьку крысой и другими плохими словами. Папа целыми днями лежал. Говорил, что у него все нутро болит. Мама говорила, что у него депрессия. Потом он снова стал пить. Часто его подолгу не было дома. Через две улицы от нас жил один дед. У него собирались всякие евонные знакомые. Его дом назывался притоном, так говорили соседи. Вот папа туда и уходил. Мы его не звали домой. Он не был злой, если пьяный. Но от него так воняло и вообще, противный был. Заставлял слушать его, но говорил одно и то же, одно и то же. Мама тоже стала куда-то уходить. Сначала на день-два, потом дольше. Мы думали, с папой ходит, но нет. Я слышала, как соседи говорили, что она где-то бомжует. Я спросила у Влады, что такое бомжует. Она ответила, что это от слова бомж — без определенного места жительства. Я не поняла, почему так. У мамы ведь есть место, где можно жить. Иногда мама возвращалась в синяках. Говорила, что упала. Она перестирывала белье, мыла весь дом и нас. Варила огромную кастрюлю супа, которую мы съедали за день. Потому что вкусно. Когда-то мама каждый выходной и праздник пекла вкуснецкие огромные торты. Были деньги купить готовые. Но и самый дорогой покупной не стоил маминого. Потом мама начинала скучать. Сидела и грустно смотрела в окно. Но недолго. Вскоре, совсем загрустив, опять уходила. Денег и продуктов она не привозила. Наступило лето. Мы с Глебом стали ходить помогать в церковь. Баба Нюра нас брала туда. Я очищала от воска подсвечники, подметала полы. Глеб носил воду для цветов. Возле входа был большой разноцветный цветник, гордость матушки Надежды. За это нас кормили до отвала и давали с собой фрукты, сладости, выпечку. Батюшка в церкви — отец Андрей. Его жена — матушка Надежда. У них шестеро сыновей. Батюшка и матушка добрые и хозяйственные. До них был другой батюшка. Он продал много старых икон и церковной утвари. Это в то время, когда из спортзала снова сделали церковь. Того батюшку хотели судить. А он взял и удавился. Его матушка дала кому надо взятку, и это скрыли. И похоронили самоубийцу, как священника. С отпеванием и почестями. Так шептались в церкви. Церковные службы мне не нравились. Потому что на непонятном языке. Я сначала думала, что на нерусском. Но баба Нюра объяснила, что это церковный язык. Я спросила, почему не переведут на наш. Ничего же непонятно. Баба Нюра ответила: «Кто хочет, тот понимает». Ну не знаю. Я вот очень хотела понимать. Но все равно не понимала. Когда я работала в церкви, видела много разных людей. И видела много слез. Особенно когда привозили отпевать какого-нибудь покойника. Всего тяжелее было видеть в гробах молодых. Тетеньки и бабушки, которые работали в церкви, говорили родным: — Не топите в слезах. Не надо. А лучше молитесь за спасение души. Это самое нужное, а не слезы. Радости тоже было много — венчания, крестины. Но горе почему-то дольше не забывалось. Некоторых покойников я помню до сих пор. Они были испуганные. Как будто перед смертью видели что-то страшное. Самое страшное из всей жизни. Я спрашивала у Глеба, какими он их видел. Глеб говорил, что не хотел на них пялиться и не смотрел. А вот мне наоборот хотелось их рассматривать. Так прямо и тянуло. Люди приходили, видели, что в церкви не празднично. Не как в храмах больших городов. Или в храмах, из которых не делали спортзалы. Они хмурились и говорили тихонько, что спортзал, он и есть спортзал. Покупали две-три тоненькие свечки. Ставили их перед первыми попавшимися иконами и уходили. На общую свечу не жертвовали. Как и на восстановление храма. Для восстановления был ящик. Большой, блестящий, с прорезью вверху и маленьким замочком спереди. Мне нравилось кидать туда монетки. Они так задорно звенели. Ящик висел у входа в основной зал на стене справа. И над ним было огромное объявление с просьбой помочь. Наверное, ящик все равно было плохо видно. Другие люди, почти всегда одни и те же, приносили на канон за помин души близких. Канон — это такой стол возле места, где ставили свечки за упокой. Больше всего приношений было в церковные праздники. Приносили муку, вино и масло, конфеты и печенье, овощи и фрукты, чай и сахар. Все это мог забирать только батюшка. Никто другой не прикасался. Батюшка Андрей перед уходом домой подходил к канону и распределял. Муку велел унести на просфоры и пироги. Овощи, фрукты, чай, сладкое — в трапезную. Вино и масло — в кладовую. Вино и масло шли на причастие и соборование прихожан. Остальное батюшка велел делить между собой служителям храма. Себе он ничего не брал. Я все думала, почему. Может, ему не нравится, не вкусное? Но спросить у него не решалась. Некоторые пришедшие в такие дни видели, что канон ломится от подношений. И говорили друг другу, что вон сколько попу принесли. Потому-то он такой толстый. И смеялись так мерзко. Батюшка Андрей и правда полный. Но у него диабет и больные почки. Когда я впервые услышала такие гадости, мне стало так обидно за него. Просто до слез. Я сказала тем двум расфуфыренным тетькам: — Неправда, вы же ничего не знаете! Батюшка ничего себе не забирает, а наоборот раздает! Зачем же вы врете? Они заругались в ответ, кто я такая и кто меня так воспитал, что я лезу к взрослым и, главно дело, к незнакомым. В общем, некрасиво получилось. И громко, нас все слышали. После службы батюшка подозвал меня: — Пойдем-ка, ангел мой, чай пить. Ты с конфетами, а я с таком, — и улыбнулся. Мы пили чай. Батюшка много рассказывал. О Боге. О вере и неверии. О смирении и гордыне. О мужестве и равнодушии. Я пообещала отцу Андрею, что больше не буду ругать прихожан. Даже таких. Свое слово я держала. Хотя иногда это было так тяжело. В сентябре я и Глеб пошли в детский сад. Устроили в детсад нас баба Нюра вместе с другой соседкой, тетей Катей. Они ходили в мэрию просить для нас место в саду. Это было еще в начале лета. Тетя Катя рассказала потом Владе, что это наверное первый случай, когда бабушка просила что-либо от властей. И что лично для себя она бы не стала. Даже дом не просила, не бегала. Въехала в тот, что дали, не глядя. Чиновники сначала сказали, что детсады переполнены, ждите год. Но тетя Катя бойкая. Она пригрозила, что напишет письмо президенту от бабы Нюриного имени. И на горячую линию ему позвонит. Там все жалобы принимают и рассматривают, проверено. Потому что бабушке как участнице войны должны были дать квартиру. Это по указу президента. Причем еще два года назад на День победы. Так где она, эта квартира? Какому свату-брату эти ворюги и казнокрады ее отдали? На медкомиссию перед садом меня водила Влада. Врачи сказали, что я здоровая. Только у меня дефицит веса. Но ведь это хорошо. Зачем быть толстой девочкой. Худые намного красивее. Детский сад на другом конце города. Мама сказала, пусть нас водят старшие. Или пусть мы сидим дома, ей все равно. Но таскаться ни свет ни заря черти куда она не собирается. И вообще ей некогда. Она все также бывала дома редко. В сад нас водила Влада. Я пошла в подготовительную группу, а Глеб — в старшую. В саду было хорошо. Там была добрая воспитательница Ирина Алексеевна и няня Любаша. Ирина Алексеевна — как девочка, молоденькая и красивая. Хотя у нее дочка на год старше меня. Еще в саду были вкусные каши и супы. На полдник давали сладкие булочки или печенье. Мы сидели по четыре человека за столиком. За моим столиком Саша терпеть не могла молочное. Она отодвигала свою кружку мне, даже не пробуя. Луиза, ее подружка, повторяла за ней. Поэтому я выпивала и свои йогурт или снежок, и их. Зато их не заставляли сидеть, пока не выпьют. После еды я помогала Любаше убирать со столов, а после сна — постели. Любаша заплетала мне по утрам косы. Влада тоже могла, но не успевала. Ей надо было отвести нас в один конец города и успеть в школу в другой. Ни у кого из девочек не было таких красивых кос. Ирина Алексеевна говорила Любаше, что не ту профессию она выбрала. Лучше бы шла парикмахером. Иногда Любаша приносила мне резинки для волос и заколки. Говорила, чтобы я их старалась не терять. Других девочек Любаша не заплетала. Некоторые девочки иногда стаскивали с меня резинки, и растрепывали волосы. Чтобы я ходила лохматая. Любаша снова заплетала меня. И тогда бормотала: «Отлупить бы их хоть разочек. Глядишь, подумали бы, прежде чем вредничать, негодяйки». В тихий час мы спали в спальне. Там было три ряда по две кровати вместе. Взрослые укладывали нас и оставляли дверь спальни открытой. Сами сидели рядом, в зале. Иногда взрослые уходили из группы, и мы оставались одни. Максим спал рядом с Никитой. Максим не любил спать в тихий час, ему было скучно. Однажды взрослые ушли из зала. Многие из нас не спали. Максим перелез к Никите и сказал: — Ребзя, хотите чего покажу? Конечно, кто не спал, все хотели. Максим сказал Никите лечь на спину. И вдруг взял и стащил с Никиты трусы. Наклонился и стал громко нюхать ему письку. Сказал, что так мама делала папе ночью, а он все видел и слышал. Все стали фукать. Кто-то спросил, зачем это делать. Максим ответил, что это взрослые игры. Глупость какая-то такие игры. В другой тихий час Максим снова показал игры, но другие. Он перелез к Луизе и сказал ей снять трусы. Луиза ответила, что фигушки, трусы она не снимет. Тогда он раздвинул ей ноги и стал тереться своей писькой об её письку прямо в трусах. Сказал, что мама и папа играют так, но голые. Он видел. И вдруг стал душить Луизу. Луиза вырвалась, заплакала. Мы стали ругать Максима. Дурак совсем он, что ли. Максим сказал, что так папа делает маме. Мама при этом пищит и стонет. Я так и не поняла, душить-то зачем. Наверное, кто-то из ребят рассказал дома про Максима. Его стали водить к психологу. И больше нас одних в тихий час никогда не оставляли. С нами сидели по очереди Ирина Алексеевна и Любаша. Даже когда Максим болел и не ходил в сад. Наверное, у Максима плохие родители. Я поняла по разговорам воспитателей и нянечек. Ребята не брали меня играть. Я играла одна и подслушивала взрослых. Они ругали родителей Максима.  — Все это от того, что они живут в общежитии. Все вместе в одной комнате, — говорила воспитательница из группы напротив. — Да хоть где пусть живут! Но должен же быть здравый смысл. Надо же понимать, что рядом ребенок. Ребенок с проблемами со сном. Который слишком хитрый и слишком любопытный, такой возраст, — отвечала Любаша. Ирина Алексеевна говорила, плохо то, что вся группа теперь в курсе. Рановато детям такое знать. Но не надо заострять на этом внимание, и все у ребят забудется. Не знаю, у меня вот не забывается. Я все рассказала Владе. Спросила, зачем эти игры. Она сначала выпучила на меня глаза и раскрыла рот. Потом очухалась и обещала обязательно все рассказать, но попозже. Сказала, что ей совсем не жалко рассказать. Просто сейчас я не пойму. Надо подрасти. Зато в другом она меня просто достала. Стала все время повторять, чтобы я никому на свете не позволяла дотрагиваться до себя и тем более стаскивать трусы. Вот Луиза молодец, не стала. Так и надо всем девочкам поступать. Что сделать такое перед мальчиком — это очень, очень, очень плохо. Это преступление, и за это сажают в тюрьму. — И меня посадят? — удивилась я. — Возможно, — помолчав, ответила Влада. Еще она рассказала, что есть такие взрослые дядьки, которые выглядят добрыми. Но на самом деле заманивают детей к себе и мучают их. Режут по кусочкам прямо живых, а потом закапывают. Чтобы никто не узнал. И никто бедным детям не поможет, зови-не зови. Ну и напугала же меня Владка. Я и тогда, и сейчас боюсь незнакомых дядек на улице больше всех на свете. Больше всех привидений и живых мертвецов. Если я иду одна, и мне навстречу какой-нибудь дядька, и никого рядом не видно, я от страха бегу, как дурная. Даже не понимаю, куда. Хорошо, что одна я хожу редко. Однажды утром мама Ани пришла в сад. Она привела Аню. И сказала Ирине Алексеевне, что у Ани появились вши. Что она точно знает, от кого эта напасть — от меня. Потому что в группу ходит всякий сброд. Я стояла рядом с воспитательницей и все слышала. Наверное, мама Ани не заметила меня. Ирина Алексеевна приобняла меня. И ответила маме Ани, что сегодня же попросит медсестру осмотреть всех детей. Мама Ани сказала, что это само собой. Но она примет меры, уж будьте спокойны, чтобы изолировать некоторых от нормальных детей. Ирина Алексеевна предложила перевести Аню в соседний сад. Или в тот, что чуть дальше. Мама Ани сказала, чтобы ей не указывали. И что она примет меры и к дерзким воспитательницам. Мама Ани ушла. Ирина Алексеевна присела передо мной на корточки. Вытерла мне щеки и молча крепко прижала к себе. А потом сказала, что пора заходить в группу. Вшей в тот день у меня не нашли. Однажды вечером, перед Новым годом, Ирина Алексеевна пришла к нам домой. Мамы дома не было. Воспитательница попросила Владу поговорить. Они сели на кухне. Меня Влада отправила гулять. На улице я подошла тихонько к окну кухни. Влада иногда курила, когда очень нервничала. Хорошо, что она закурила и открыла форточку. Так я услышала, что они говорили. Ирина Алексеевна просила Владу поговорить со мной, чтобы я притворилась глупой. Я так поняла. То есть в подготовительной группе детей смотрят специалисты, перед выходом в школу. Глупой мне надо было показаться для того, чтобы меня отправили в класс коррекции в третью школу. В других школах таких классов не было. Потому что там бесплатное питание дважды в день, бесплатная форма и учебники. И на ремонты сдавать деньги не надо. А летом бесплатный школьный лагерь на две смены и тоже с бесплатной едой. Влада сначала рассердилась: — Класс коррекции? Класс для умственно отсталых?! Как вам не стыдно! Такое предлагать! Может, ее лучше в интернат для дураков отправить? Там вообще все бесплатное! Да наша Вера умнее всех в вашей группе! Она уже читает и считает! Стихи запоминает с первого прочтения! И учиться она будет хорошо! И вообще… Но Ирина Алексеевна не обиделась. Она убедила Владу, что так лучше. Что это только на время начальной школы. Потом я пойду в обычный класс. Но это время, четыре года, позволит нам сэкономить деньги. Потому что платить за меня некому. Все очень дорого. Но потом Влада обязательно встанет на ноги, получит профессию и пойдет работать. И сможет нас содержать. Так убеждала Ирина Алексеевна Владу. Комиссии приходили два раза. Это были тетеньки, сначала одна, потом две. Каждый раз перед комиссией Влада напоминала мне про наш уговор. Как будто это игра, поиграем, что я глупая девочка. Но я и без напоминания справилась бы. Тетеньки спрашивали, как меня зовут, как зовут родителей и где живу. Имена я говорила, адрес — нет. Если трава зеленая, много ягод и фруктов и можно купаться в речке, какое это время года? Я ответила, что осень. Буквы я назвала только несколько. При счете до десяти сбилась несколько раз. От десяти до единицы посчитать не смогла. Когда в картинках надо было выбрать из четырех рисунков один лишний, я ни разу не ответила правильно. Тетеньки все писали что-то себе в тетради, писали. Выпускной в саду был классный, мне понравилось. Мы его сначала очень много раз репетировали. Чтобы без сучка задоринки, говорила Ирина Алексеевна. После тихого часа ко всем девочкам и мальчикам пришли родители с нарядами. Все стали наряжаться. Родители тоже были нарядные. Особенно мамы. И было много цветов, и все хорошо пахли, духами. Мамы были в красивых платьях и туфлях на высоких каблуках. Папы были в костюмах. Все бегали и суетились. Я сидела на стульчике и наблюдала. Ко мне никто не пришел. Но я знала, что так будет. Сидела смирно и ждала, когда начнется праздник. Вдруг ко мне подошла мама Матвея. Спросила, где мое платье. Я не знала, как правильно ответить. Ведь я и так была в платье. Она сказала: «Понятно». И ушла. А вскоре принесла красивое бальное платье. Оно было мне немножко велико в животе и на плечах. Мама Матвея ушила его прямо на мне. Иголку с нитками ей дала Ирина Алексеевна. И стало совсем здорово. Любаша заплела мне очень красивую косу. У мамы Матвея очень красивые разноцветные ногти и коричневые глаза. И ресничищи такие, просто отпад, как сказала бы Влада. Мама Матвея очень красивая. Туфли для меня она тоже принесла. Подвела меня к зеркалу, и сказала: — Вера, а ведь ты сегодня самая красивая из девочек, видишь? Только не переставай улыбаться, солнышко. Я и правда была не такая, как всегда. Мне даже почему-то поплакать захотелось. Но я сдержалась. Вот бы всегда носить такие нарядные платья! И такие блестящие туфельки на каблучках. Потом всех родителей позвали в зал, а нас стали строить в группе. Парочками. Дарина и Алина сказали мне, что все равно я страшила, а платье у меня говняное. Некоторые ребята засмеялись. Ко мне на выпускной никто не пришел. Когда я рассказывала свои стихи, я смотрела на маму Матвея. То есть для нее. Она внимательно слушала меня. Но смотрела почему-то грустно. Хотя я очень старалась. Каждому из нас подарили подарок — большую яркую папку на змейке. Некоторые ребята не вытерпели и раскрыли свои папки сразу. Прямо в зале, где проходил наш концерт. Папки были наполнены всякой всячиной. Там были цветной картон, фломастеры, всякие карандаши, пенал, ножницы, клей и еще много всего для школы. Я тоже не удержалась и приоткрыла свою немножко. Моя папка была пуста. Наверное, это потому, что моя мама не сдавала деньги на выпускной. После концерта нам накрыли чаепитие. Было много больших сладких пирогов, конфет, чай и сок в маленьких коробочках, с трубочками. Таня сидела напротив меня. Она пила сок. Она взяла и надавила на коробочку. Из трубочки вылетела струя. Прямо мне на платье. Таня стала надавливать еще и еще. Она смеялась. Я заплакала, потому что испугалась, что мама Матвея заругает меня или побьет, это же ее платье. Подбежала бабушка Матвея, увидела все и заругала маму Матвея: «Я же говорила, говорила, что эта испортит платье!» — кричала она. Мама Тани тоже подошла. Сказала дочке: — Не хулигань, доча, а то испачкаешь и свое платье, а оно ведь очень дорогое. Матвей крикнул, что это Танька сделала нарочно, и что я не виновата. Наверное, мама Тани не услышала Матвея. Она молча отошла и снова стала говорить по телефону. Бабушка Матвея тоже промолчала и ушла. Мама Матвея отвела меня в раздевалку и помогла переодеться. Я сказала ей: — Спасибо вам. И простите меня. Она присела рядом на лавку, помолчала. А потом вдруг повернулась ко мне и ответила: — Знаешь, Вера, было бы лучше, если бы ты тоже угостила Таню струей сока. Во всяком случае, это было бы справедливо. Я сказала, что бабушка учила меня не отвечать злом на зло. — Вот как… — ответила она. — Скажи, а нужно ли вот прямо всегда все терпеть? Что, если хотя бы иногда постоять за себя? В мире слишком много вот таких «Тань». Ты скоро пойдешь в школу. Это тот еще аттракцион выносливости. И мне бы не хотелось, чтобы дети считали, что ты все стерпишь. И чтобы пользовались этим. Дети часто очень жестоки, Вера. Тебе, насколько я понимаю, придется рассчитывать только на себя. На свои силы. Подумай, это мой тебе дружеский совет, о том, что нужно научиться давать сдачи обидчикам. Равноценной сдачи. То есть такой же по силе. И не думай, что это ответить злом на зло. Это — постоять за себя. Выжить, если хочешь. А выжить, не сломаться — твоя главная задача. Понимаешь, о чем я? Я понимала. На следующий день была суббота, и все ребята вместе с родителями поехали в парк развлечений за город. Я не ездила. После тех выходных вся группа много дней играла в те игры, в которые играли в том парке. Меня играть ребята не брали, потому что я с ними не ездила. Они много рассказывали о том, как там было весело. И какое вкусное было угощение. Меня определили в 1«Б» класс школы номер три. Это коррекционный класс. Ни на одно собрание ни в саду, ни перед первым классом в школе мама не ходила. Она с нами весной и летом не жила. А жила в какой-то деревне с новым мужем. Влада все лето работала в кафе с обеда и почти до утра. Она увидела объявление, что им нужна мойщица посуды. Кафе грузинское. Хозяина звали Мераб Нодарович. Он был пожилой и грузин. Заводился с пол-оборота, потому что такой характер. Но все равно добрый и справедливый, так рассказывала про него Влада. Она мыла там посуду и пол. Так как она малолетка, в такие места устроиться было нельзя. Из-за спиртного. Мераб Нодарович поэтому сначала не хотел, чтобы Влада у него работала. Но все же пошел навстречу. Узнал, что у нас трудности. Влада честно ему рассказала. Мераб Нодарович устроил какую-то знакомую женщину, а работала на самом деле Влада. Влада приносила нам вкусную еду. Жена Мераба Нодаровича передавала. Она работала там поваром. Иногда Влада звала нас к ней на работу. Мы приходили есть пиццу и хачапури. Мераб Нодарович разговаривал с нами, если был в кафе. У него были грустные глаза и тихий голос. Он говорил по-русски немножко неправильно, но все равно звучало красиво. Иногда мы с Глебом встречали Мераба Нодаровича в городе или в магазине. Он всегда, каждую встречу спрашивал нас, не голодные ли мы. Наверное, это самый важный вопрос в жизни. Высшая степень человечности. Особенно по отношению к детям. Особенно если знаешь, что у этих детей не все хорошо в жизни. Не «Как дела?» и прочие глупости, а вот просто: «Голодные? Есть хотите?». Но далеко не у каждого хватает душевности задать такой вопрос, и далеко не каждому. У неравнодушных — хватает. У тех, кто человек с большой буквы. Все это говорила нам Влада, когда мы ей рассказали про ее хозяина. Влада мудрая. Ее интересно слушать. У Мераба Нодаровича было четверо сыновей. Но осталось двое. Двое погибли на войне, когда вся семья жила на родине. Внуки его тоже выжили не все. Витю еще в начале лета посадили за разбой. Дома были я, Глеб и Ванюша. Ванюша — он появился у нас после смерти папы. Я лучше попозже расскажу про смерть папы. Пока что не хочется вспоминать. Его убили почти у нас на глазах. Я никогда не вижу Ванюшу, но помалкиваю, что не вижу. Влада видела. Витя тоже видел. Это друг Глеба, они неразлучно вместе. Когда я накладывала поесть, я кормила и Ванюшу тоже. И когда мыла Глеба, мыла и Ванюшу. Сначала я забывала о нем, но Глеб сильно расстраивался. Ему делалось совсем плохо, он кричал, что Ванюша здесь. Что я плохая, если забываю о нем. Бился об стену или пол головой. Я перестала забывать о Ванюше. Он всегда был с нами, и до сих пор. И с ним не страшно. Ванюша всегда с ножом. Только держал наготове его Глеб, этот страшный нож. Но Ванюша взял бы нож у Глеба, если бы кто-то к нам залез. Ванюша зарезал бы вора и убийцу. А нам бы за это ничего не было. Мы знали, что колония для малолеток — это плохо и больно. Витя писал нам, чтобы мы всеми силами держались, чтобы не попадали в ПДН. ПДН — это по делам несовершеннолетних. Писал, чтобы мы жили смирно до его возвращения. Но ему дали семь лет. Это очень долго. У Вити следствие и суд сначала затягивали. Ждали его совершеннолетия. Витя сидел в сизо в нашем родном городе. У сизо такое смешное название — Коровники. Сизо — это следственный изолятор. Это Влада рассказывала бабе Нюре. Как только брату исполнилось восемнадцать, его сразу судили. Уже как взрослого. Их было несколько человек, когда они напали на одного бизнесмена. Но большую часть вины Витя взял на себя. Потому что за группу дали бы еще больше. На адвокатов денег у нас не было. Влада очень сильно злилась на Витю. Баба Нюра приходила и уговаривала ее не отворачиваться от родного брата. Но Влада говорила, что не будет к нему ездить. Не будет помогать. И пусть бы он там и сгинул, придурок. Не подумал о нас, каково нам будет. И никогда нам не помогал, жил для себя. Это ведь далеко не первый криминал у него, и что? Куда он тратил деньги? Ведь часто бывало, что денег у него водились просто кучи. На себя, любимого, тратил. И на своих дружков и девок. Только Влада все равно помогала ему, как могла. Покупала целыми блоками сигареты, много чая, кофе, сахара. Еще сушки, печенье, конфеты, ролтоны. И баба Нюра давала деньги, чтобы собрать передачи Витьке. Тогда же к нам стал приезжать один парень. Я видела его издали. Влада запрещала выходить из дома, когда он приезжал. Я смотрела в окно. Он приезжал на большой черной блестящей машине. И сам в черном. Влада выносила огромные сумки с припасенным для тюрьмы. Парень укладывал их в багажник. Они недолго говорили, и парень уезжал. В конце лета вернулась мама. Она была совсем худая, только живот был большой. Она его утягивала, чтобы не видно было. Говорила, что никакой это не ребенок, не болтайте небылиц. Просто кишечник болит. Но однажды утром я проснулась, смотрю — живот у нее пропал. Мама лежала в кровати. Между ног у нее текла кровь. Она сказала, что скоро пройдет. Я пошла на двор в туалет, и вдруг увидела в яме среди какашек ручку от моего пупса. Моей единственной куклы. Я побежала в дом, разбудила Владку и прямо набросилась на нее. Я плакала, кричала, зачем она выбросила мою игрушку, моего пупса, да еще в какашки? Что я такого сделала? Влада побежала в туалет, а потом вернулась в слезах. Ее трясло. Она замерла на пороге, а потом вдруг накинулась на мамку. Била ее и рыдала, била и рыдала. И говорила ей: нелюдь, тварь, чтоб ты сдохла, будь ты проклята. И другие ужасные слова. Глеб проснулся, встал посреди комнаты и завыл. Страшно завыл, у меня волосы зашевелились. Я отнесла брата в сени, и мы с Ванюшей стали обнимать и утешать его. И ждать, пока он успокоится. Мы долго сидели в сенях. Когда вернулись в дом, залезли на печь. Мой пупс лежал там. Как и всегда, если я не играла им. Наверное, Влада достала его и отмыла. В туалете в яме была накидана трава. Влада залезла к нам на печь. Обняла обоих и сказала, что если мамку куда-нибудь заберут, то нас отправят в детский дом. И ее тоже. Причем, в разные детдома. И мы больше никогда-никогда не увидимся. Это будет конец нам всем. Поэтому нужно никому ничегошеньки про нашу семью не рассказывать. Молчать и молчать. Нужно потерпеть два года до Владиного совершеннолетия. Тогда уже не надо будет ничего и никого бояться. Ведь тогда Влада оформит надо мной и Глебом опекунство. — И над Ванюшей, — попросила я. — И над Ванюшей, — согласилась сестра. Маме стало совсем плохо. И кровь все текла и текла. Влада нервничала, снова закурила. Хотя до этого давно не курила. Кому-то звонила. Но разговаривала тихонько, чтоб мы не слышали. Вскоре приехал тот парень на черной машине. Наконец-то я его рассмотрела. Красивый. Только вот пальцы на руках у него были все в татуировках, аж синие. Я раньше никогда такого не видела. Это Влада потом объяснила, что такие рисунки называются татуировками. И они ничем не смываются. Верхние пуговицы его рубашки были расстегнуты. Из ворота виднелись черные волосы и еще татуировки. И на шее тоже рисунки и надписи. Так хотелось получше рассмотреть их. Но как? Не попросить ведь его снять рубашку и показать. А все-таки пальцы свои он зря разукрасил. Татуировки на них очень бросались в глаза. Глаза у него красивые, черные. Но больно уж строгие. В общем, не по себе от него. Нас с Глебом разглядывал, но ни словечка не сказал. Он сидел в кухне и вертел в руках модный телефон. Наверное ждал звонка. Потому что как только позвонили, быстро вышел и уехал. А вскоре вернулся с усатым дяденькой. Дяденька был с каким-то большим пластмассовым чемоданом. И он выгнал нас. Так сразу и сказал: — Ступайте, дети, на улицу. Влада дала нам мелочь на жвачки, и мы пошли в ларек. Хотя так хотелось посмотреть, чего они делать будут. Мы быстро вернулись. На крыльце сидел черноглазый и курил. В дом зайти не дал. Вместо этого спросил: — Покупать еду умеете? Я кивнула. — Тогда шагайте в магаз и купите печенья и молока. Мороженого и конфет, если захотите. Он достал из кармана пятьсот рублей одной бумажкой и протянул ее мне. Мы снова ушли. И пришлось стоять в очереди, ходили долго. Когда вернулись, черноглазого с усатым уже не было. Мама спала. Рядом с ней стояла какая-то палка, на ней бутылка. От бутылки шла прозрачная трубка. На конце трубки — иголка, которая была втыкнута маме в руку. Влада собрала в большой пакет все пузырьки, шприцы, вату, какие-то нитки, все кровавые тряпки. Завязала пакет и засунула его в еще один пакет. Вышла на заулок. Вытащила из старой клумбы, она еще от прежних хозяев, кирпич. Принесла его домой. Засунула в пакет и крепко завязала тесемки. Взяла таз, положила в него пакет. Сверху — коврик для ног, что лежит обычно на пороге. Спустилась к реке. Прополоскала коврик. Вернулась домой, повесила коврик на перилах крыльца. Пакета с кирпичом в тазу не было. Я поняла, что она его утопила в реке. Я рассказала сестре, что летом мальчишки любят нырять и доставать всякий мусор со дна. Чего только они не доставали, я видела. А потом придумывали, чье это могло быть. И как оказалось в реке. Поэтому лучше топить пакеты в городском пруду. Там никто никогда не купается даже в сильную жару. Влада присела рядом со мной, и мы обнялись. И вот так, молча, сидели. Я спросила у Влады, тот черноглазый, она его девушка? И как его зовут? Влада ответила, что это Костя. Что у таких не бывает его девушек. Он друг Вити, и на него можно положиться. Он никогда не осудит и никому не расскажет. Что бы ни случилось. Наоборот, поможет. Но, конечно, далеко не со всеми он так. У Влады тихонько текли слезинки. Наверное, она влюбилась в черноглазого. Жаль. Какой-то он… Опасный — вот правильно она про него сказала. Усатый потом несколько раз приезжал посмотреть маму. Но уже без Кости. И снова нас заставляли выйти из дома. Мама потом выздоровела и снова ушла. Влада купила мне для школы тетради, ручки, карандаши, обложки, цветную бумагу, картон, краски, пенал. Целую кучу всего! Кто-то из подруг отдал ей ранец от кого-то из младших. Ранец был почти новый, но с машинками из Тачек. Я, Глеб и Ванюша носили ранец по очереди. Мы все лето играли в школу. Я была учительницей. Засовывала в гольфы кубики, как будто это каблуки. Открывала дверь шифоньера и писала на ней мелом. Как будто это доска. Учила их. За лето мальчишки выучили весь алфавит, научились считать до двадцати и обратно и немножко читать по слогам. Батюшка Андрей дал бабушке денег для меня. Мы пошли с ней на рынок и купили мне ботинки, сапоги, шапку, пальто, переобувку, спортивную форму и много трусов, маек и колготок. Матушка Надежда отправила к нам машину с мебелью. Привезли большой письменный стол и настольную лампу. Их младший сын уехал в Загорск учиться в семинарии. Мне стол нужнее, сказала матушка. И кожаное кресло привезли, которое крутилось. Можно было нажать на педаль, и оно поднималось или опускалось. Вся мебель была почти новая. И за столом хотелось сидеть и сидеть, заниматься. Наверное это потому, что все это из дома добрых людей. Глебу тоже купили одежду. Ему надо было ходить в сад еще год. Батюшка Андрей сделал так, что Глеб с сентября пошел в специальный санаторный сад. Там ему было лучше. А я очень-очень хотела поскорее в школу.