Жизнь есть жизнь

      Жизнь есть жизнь, и в ней всему есть место.       Джек Керуак «В дороге»              В семьдесят втором году, когда мне было шестнадцать, отец пристроил меня на лето работать в бакалейную лавку мистера Огдэна — тучного, хмуроватого дельца, который владел половиной Дилинджа. Тогда это казалось богатством, и мистер Огдэн вполне мог рассчитывать на соответствующее отношение к своей персоне. Я его побаивался, глаза у него были масленые и какие-то неживые, но выручало то, что он не так уж часто нас навещал.              Лавка была небольшой: торговый зал, две кассы и подсобное помещение, используемое наподобие склада и отгороженное гипсокартонной стеной раздевалки, где мы обедали. Сначала Огдэн торговал только крупами и бобами, но вскоре его маленький магазинчик расширился и стал походить на мини-маркет, которые любили строить у дороги лет десять спустя. Если вы когда-нибудь путешествовали, то бывали в таких.              Теперь куда не плюнь кругом гипермаркеты и рекламные плакаты в человеческий рост, на которых изображены скидки недели. Торговая гонка за большими возможностями и новыми площадями спустя годы не минула и такой захолустный городок, как Дилиндж. Мой город.              Отец договорился, чтобы я не меньше шести часов в день выполнял обязанности упаковщика. Не самая худшая работка, которую я делал, доложу вам. Мне приходилось работать на стройках, просиживать штаны в захолустных конторах и даже брать в руки чемодан коммивояжера. Но работа упаковщиком в лавке была началом, самым первым местом, которое я занимал. Я мог смотреть за людьми и их покупками, общаться с другими ребятами, которые забегали за газировкой или пивом, если были постарше и могли показать удостоверение.              Мне нравилось, тем более, что это приносило доход.              Был у нас и управляющий — мелкая сошка — Кевин Макфарланд. Это самое «Мак» откровенно намекало на его шотландские корни, как и рыжий цвет волос, и едва заметные веснушки, но Кевин считал себя стопроцентным американцем. Не самый высокий и не самый низкий, даже коренастый немного, с круглым простоватым лицом. Знаете, как говорят в классических вестернах, «наш парень», не какой-то там ниггер или латинос. Я уже тогда не понимал, откуда выросли все эти пренебрежительные словечки, но там, где я жил, удивляться подобному вслух было себе дороже.              В ту самую касту «не таких как все» попадали и индейцы — «краснокожее отребье», которых у нас в городе было в количестве из-за того, что рядом была резервация чиппева. Они по большей части были безобидными, много курили, выпивали и хорошо обращались с лошадьми. Но Кевину они все равно не нравились.              — Вот ты думаешь, индейцы молчуны и сплошь духовные братья. Читал Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»? — сказал мне однажды Кевин.              — Нет.              — Почитай, хорошая вещь, но индеец меня бесил. Вот всю книгу, словно бельмо на глазу.              Мне казалось, что Кевина бесят все, кто так или иначе не ложится в его шаблон. У нас на складе работал парнишка из моей школы на два года старше — Джона. Так вот он звал его «Маква» из-за высокого роста и постоянно шутил на ним. Дозвался до того, что все мы, кто работал у Огдэна, стали так его величать. Маква по-индейски значит «медведь», а потом как-то и до школы это доползло. Джона не жил в резервации и был поумнее многих, если бы у меня кто спросил.              Его мать встречалась с индейцем и появился он, а потом она умерла, когда Джоне едва исполнилось два года, и его забрала на воспитание бездетная тетка.       Полукровка — ни нашим, ни вашим.       Хотя по лицу все было видно. Пару лет назад Джона решил отращивать волосы и довольно быстро у него вымахала смоляная коса — густая и чуть вьющаяся на концах. Не все индейцы из-за грубых черт лица и общей угрюмости могли бы похвастаться красотой, но Джона был по-своему привлекателен.              Смуглая матовая кожа, интересный разрез глаз под густыми бровями и полные губы. Парни шутили над ним, что вон мол на девку стал похож, но за спиной и вполголоса, приближаться к нему никто особо не хотел, тем более Джона одним взглядом мог осечь. Мой друг Питер Баскетт искренне верил, что Джона мог бы навести на него индейскую порчу. Я в это не верил, но и в друзья Джоне не набивался. С такими дружить себе дороже, да и родители по голове не погладят.              Мое дело какое было, собирать продукты в пакеты — обязательно двойные, о, да, сэр! Свою работу я знал и делал, а что там до Кевина или Джоны, мне было плевать, главное, чтобы их разборки меня не задевали.              — Как думаешь, он глухой, что мне не отвечает? — спросил как-то Кевин у меня, стоя со скрещенными на груди руками и разглядывая, как Джона переодевается. Невольно бросилось в глаза, какой же он тощий, но жилистый, натренировался, тягая тяжести, в то время как я стою, как истукан, на одном месте и не поднимаю ничего тяжелее пакета с молоком. — Ты глухой, Маква? Может, мне спеть твою коренную песенку или станцевать?              Моя смена должна была начаться через пятнадцать минут, и я уже проклял случай, который привел меня на работу пораньше. Джона с Кевином всегда говорил односложно и по большей части сквозь зубы, но я считаю, что Кевин сам был в этом виноват. Все цеплял и цеплял его, зачем? Что такого Джона ему сделал, чтобы так за ним следить?              Кевин постоял еще минуту, закипая от гнева, а затем вышел. Джона застегнул лямки своего комбинезона и повернулся ко мне, нахально вздернув бровь, — я понял, что разглядываю его. Нагло и откровенно.              — Прости, — неловко сказал я.              — Ничего, — ответил Джона и перекинул косу за плечо. Казалось, он уже давно привык ко всеобщему вниманию.              За ним было приятно наблюдать, интересно, потому что он не был похож на других и вряд ли стал бы даже в старости. Может осознание этого факта и тянуло к нему Кевина, словно магнитом. В шестнадцать я был еще немного глуповат, я оценивал Джону с собственной колокольни и не видел того, что, возможно, было доступно другим. Экзотичность и какую-то дикую привлекательность на плотском уровне.              К слову, жизнь у него сложилась не слишком хорошо, ему было тридцать два когда, его корвет выкинуло на гравий на шоссе 78, а он сам вылетел через лобовое стекло из-за того, что был не пристегнут.              Зато он пожил. Многое повидал, не сидел, как я, в Дилиндже целых тридцать лет сиднем, не выезжая за границу штата, и думая о том, что когда-нибудь жизнь подтолкнет тебя сама на дорогу. Я отдал свой билет на автобус Путешествий, когда моя Милли залетела, а спустя три года еще раз — уже двойней. Мог бы сбежать, как многие и поступали. Бросить свою женщину и своих детей, в конце концов, в наше время это не редкость.              Алименты, раздельная опека. Но я был не таким, я придерживался правил, если мне сказали сложить покупки в два пакета, я не отступал от этого правила — о, нет, сэр! Если положено было жениться на девушке, которую обрюхатил — я это сделал и от своего не отказался. Я верил в то, что так нужно, и по теперь, когда я вспоминаю Джону, ощущаю какую-то частичку сожаления о том, что моя жизнь не сложилась по-другому.              Кевин кстати до сих пор жив, обитает в городе и все такой же грубый и злой. Но я уже не обращаю внимания, знаю, что это отголоски его страхов. Той не-жизни, которая была его главным вектором. Он был женат, но развелся. Ни детей, ни родственников, ни друзей — одинокая старость не за горами.              Он мог бы начать жизнь заново где-нибудь во Флориде или Майами, но что-то или кто-то все еще держит его здесь, как на привязи.              Но к чему это я? Совсем уже запутался в собственных мыслях и воспоминаниях. Я хотел рассказать о Джоне, о том, что не всегда с первого взгляда можно дать верную оценку ситуации. И о том, почему я стал вообще это вспоминать.              Джона стоически терпел подначки Кевина, чем доводил его до белого каления, я не всегда замечал их перепалки, но стоило услышать крики со склада, и мы понимали, что это они. Вернее, это Кевин. Его менторский тон и поучительные истории, полные язвительности. И все они жалили в одну и ту же точку.              Мне самому иногда хотелось его ударить, когда он говорил про себя «белый человек». Когда-то эти слова, возможно, имели значение, а для южан в ходу и до теперь, но мы-то? Мы ковбои и дети долин. Мы все так крепко сплелись корнями, что уже и не отличишь, где чей побег. Мы жили с индейцами бок о бок, мы все — англичане, ирландцы, шотландцы, итальянцы и многие другие. Кто-то приехал сам, кого-то привезли в трюме, чтобы возделывать эту землю. Бесчестно и трусливо.              Мир никогда не стоял на месте, а время шло и шло. Разве Кевин не демонстрировал худший пример скудоумия? Разве не должен был вызвать волну ненависти в душе того же Джоны?              Тем самым августовским вечером, когда я все понял, стояла адская жара, характерная для этого сезона. Воздух был сухим и спертым, словно заколоченном наглухо подвале. Мы закрыли магазин позже положенного, кассирши подсчитали кассу и сдали выручку Кевину, а затем ушли в раздевалку. Я прошелся по залу, проверяя холодильники и выравнивая банки на полках, хотя всегда уносился первей всех, у меня из формы был всего-то фартук.              Кевин выпустил девочек через центральный вход, а затем закрыл дверь, и я не окликнул, рассчитывая выйти с ним через черный ход. Я не знаю, почему остался. Честно, не знаю. Может, так просто было нужно. Не для Кевина или Джоны, а для меня, того мальчишки, которым я был.              Я вышел на склад из торгового зала, но был еще один вход со стороны раздевалок. Джона стоял у рампы в одном комбинезоне, уже стащив рубашку, и его узкая грудная клетка тощего восемнадцатилетки была хорошо видна. Кожа блестела от пота, коричневая и бархатистая на вид, без единого изъяна. Ее цвет по-своему завораживал меня, ведь он на самом деле был краснокожим, как мореное дерево — единственное его наследство от отца.              Меня не было видно из прохода, свет не горел, да и Джона не особенно смотрел по сторонам.              Рампа стояла закрытой, слева появился Кевин, только теперь он не бежал впереди своих слов, а неторопливо приближался в молчании. Джона смотрел на него недобрым взглядом, как смотрят на енота, который загулял в любимой клумбе твоей матушки.              — Остался ради аванса? На что тратить будешь? Ловец снов себе купишь, злых духов отгонять? — хмыкнул Кевин.              — Твое какое дело? — огрызнулся Джона.              — Мое-то, Маква? Да самое прямое. А вдруг ты на травку подсел? Да и вообще, ты об одолжении просишь, рановато для аванса, а вдруг Огдэн узнает, что я такую шушеру как ты на особое место ставлю, и что тогда?              Я не мог поверить своим глазам, когда Кевин подошел к Джоне так близко, что казалось, качнись, и можно будет его поцеловать. Кевин Джону?! Не может этого быть!              — Хочешь услугу? — услышал я хриплый голос Джоны. Он хорошо себя держал, достойно, не гнулся под напором Кевина, даже когда тот его обижал, и в этот раз устоял.              — А может и хочу, — с насмешкой произнес Кевин. — Как в тот раз... И получишь свой аванс в лучшем виде.              Мне стало дурно от этих слов, но я не ушел. Не мог уйти, все ключи у Кевина, а Кевин был намерен... намерен, что именно, я еще не понял, но предчувствия у меня были дурные. Ужин подкатил к горлу и дико захотелось поссать.              Кевин подошел к ящику, стоящему рядом с рампой, и расстегнул свои черные брюки с хорошо отглаженными стрелками, а затем приспустил их, выставляя руки и хватаясь за углы. Словно готовился сдвинуть с места, но, как я понял, двигать, вернее задвигать, будут его.              Джона неохотно расстегнул застежки комбинезона, сбросив передний клапан, и я увидел его тело. Сухое и жилистое. Уже не мальчишески угловатое, а изящное и по-особому красивое.              — Волосы распусти, — потребовал Кевин, оглядываясь полубоком, и Джона послушался, распутывая косу. Волосы у него были шикарные — длинные и густые.              Задница Кевина, круглая и белая, с редкими темными волоскам ближе к расселине, вяло повисший член Джоны, длинные темные локоны по плечам и его отрешенный взгляд — до сих пор стоят у меня перед глазами, хотя я вовсе не по этой части. Джоне даже пришлось себя приободрить рукой, но, как для натурала, встало у него довольно быстро и бодро.              Это казалось странным и немного мерзким, потому что Кевин явно предвкушал и хотел этого. Хотел Джону. Я искренне желал крикнуть на них: «Прекратите! Я не хочу этого видеть!», но я был испуган. Представьте себе шестнадцатилетнего парнишку-девственника, и тут перед его глазами один парень другого на хрен будет натягивать. Я был в ужасе. С пацанвой мы о таком говаривали разве что в контексте тюрем. А здесь двое, которые ненавидят друг друга, один просит, а другой ему подыгрывает.              Разве это правильно? Разве это настоящее? А как же все злые слова Кевина? Как же издевки и оскорбления? Я понял, что подобное происходит не впервые, но Джона не инициатор, хотя и невольным участником назвать его язык не поворачивался.              «Ему же будет больно!» — мелькнула глупая мысль, когда Джона подошел к Кевину и, сплюнув на ладонь, обхватил ею член, а затем приставил к заднице.              Что я знал о сексе? Что я вообще мог о нем знать, кроме жарких сплетен и порно-комиксов? Мне ведь даже не дрочил никто. А тут настоящее зрелище, целый спектакль однополой любви.              Джона ничем кроме бедер с ним не соприкасался и брал грубо, почти жестоко. Но по ответным стонам казалось, что Кевину это доставляло удовольствие. Его шотландская задница не признавала индейской принадлежности таранящего ее члена. Да и может не так уж Кевин ненавидел индейцев, может все дело было в том, что Джона его не хотел. Или не любил. Или любил, но не так? Кто же их знает? Истинно лишь одно, что после окончания школы Джона уехал, свалил из Дилинджа и от Кевина.              Но в то лето Кевин добивался своего и не раз. Стонал и охал на его члене так, словно это все, о чем он просил и мечтал. Волосы Джоны рассыпались и растрепались, накрывая их, словно покрывало, и мне это напомнило зрелище, когда жеребец, тряся своей гривой, покрывает кобылу. Джона был похож — юный, необъезженный мустанг, ладный и горделивый.              Кевин так сильно его хотел, но знал, что не получит, не приручит, но брал любую ласку, которую Джона ему давал. Жадно, как ребенок, получивший сладость.              До конца я не выдержал досмотреть, упал за ящиком и поджал к себе ноги. Только молился, чтобы не обмочиться, слушая короткие стоны, которые казались бесконечными. И чуть не разрыдался к своему стыду, мне было плохо. От их поведения, от того, что я не мог уйти. Они трахались с четверть часа и столько же приводили себя в порядок, да и страшно было, что заметят, и что я им скажу? Как оправдаюсь? Они были взрослыми, и если бы я растрепал хоть слово — они огребли бы неприятности, но я не желал даже косвенно в этом участвовать.              Я выбрался из магазина после их ухода, разбил на складе окно и спрыгнул с высоты в полтора человеческих роста. Ногу себе подвернул и еле до дома добрел. Всю ночь потом не спал и думал об этом, даже хотел отцу рассказать. А потом понял... что не смогу. Я даже жене об этом не рассказывал, да и по пьяни не особенно болтливый. Есть вещи, о которых так просто не расскажешь, тем более, если они случились в юности и потрясли твой мир.              Поэтому, когда мой старший сын Остин привез из университета вместо милой барышни парнишку-метиса и признался в нетрадиционной ориентации, а Милли выплакала себе все глаза, я ему сказал, что наши двери для него все равно открыты. Всякое бывает, и хоть я всю жизнь прожил в Монтане и успел наслушаться каких угодно расистских заявлений, сам расистом не стал.              Да и не стану, поздно уже. Жизнь есть жизнь, и в ней всему есть место.