А что, если...

We high as fuck, nowhere to be, No second chance in this galaxy, It could be you, it could be me, So let us be You and I

— Ты никогда не думала… Ммм… Увеличить грудь? — мимолётно касаясь меня тонкими пальцами, Билл улыбается чему-то своему. — Неа. А ты? — спрашиваю я в ответ вполне серьёзно, но он смеётся. И я тоже смеюсь, потому что здесь и сейчас мы оба валяемся пьяными в ноль. Почти в ноль, ладно. Сегодня была премьера клипа и, пожалуй, слишком много шампанского с глиттерами. Слишком много. Слишком. Вечеринка началась в городе и плавно переместилась в предоставленный менеджментом пентхаус, квадратные метры которого сделали бы честь даже шоуруму известного модного дома. Естественно, добрались сюда далеко не все, а те, кого пригласили, давно разбрелись по комнатам, залипая если не на виды из панорамных окон, то в объятиях друг друга. Нормальная практика. Особенно, если шампанского слишком много. Весёлые пузырьки шуршат и лопаются, оставляя на языке сладкий вкус и вызывая в душе томление, сродни тоске о чём-то несбыточном. В таком состоянии легко подмечается красота — даже там, где её нет. А уж глупости делаются просто э-ле-мен-тар-но… Нам нет дела до того, что происходит внизу. Потому что нам достался самый верхний ярус — лаунж-зона под открытым небом. Последним отсюда свалил Том, недвусмысленно увлекая за собой симпатичную юную особу, оставляя нас наедине с поздним августом и звёздным небом. Мне показалось, или он действительно подмигнул, уходя? Знаки кругом, и шампанское только подсвечивает их. Россыпи созвездий здесь, куда не очень-то достаёт сияние мегаполиса, кажутся особенно яркими. И этот калейдоскоп кружится и кружится, медленно сворачиваясь в тугую спираль, увлекая за собой моё потерявшее всякую критичность восприятие. — А ты, Билл? — переспрашиваю я, чувствуя, как пауза наливается тишиной. — Я — тоже нет. Думаешь, стоило бы? Да ладно, ты точно так не думаешь! — будто бы ведётся на провокацию он, привставая на локте и почти тотчас же снова падая. Залипать на этом диване среди подушек сродни попаданию в рай. Хотя… Игристого там, определённо не наливают. — Слушай… И я слушаю. Он шепчет, то и дело укатываясь в немецкий, а потом и вовсе переходя на него: здесь, шёпотом, он звучит как сминаемая бумага, но я отличное разбираю этот едва различимый скрежет. Дыхание щекочет мне ухо, и я смеюсь. И Билл тоже смеётся — над собственной шуткой, надо мной и немного по инерции. Потому что шампанского действительно было слишком много. Теперь — моя очередь говорить глупости… — Как думаешь… В раю много красивых мальчиков? — Ангелов? — живо интересуется Билл. Здесь достаточно темно, но я-то знаю: его матово-смуглые щёки явно украшает едва различимый румянец, проступающий отнюдь не от смущения. Мы лежим под одним пледом за неимением большего. — Не-ангелов, — уточняю я, глядя прямо в его глаза. Сейчас они кажутся почти чёрными, цвета спелой черешни. Облизнув губы, он хитро улыбается, будто давая мне знак продолжать. И я продолжаю, туго завинчивая гайки нам обоим, прерываясь, разве что, на приложиться к горлышку очередной бутылки сладкого и игристого, чтобы не падал градус неадеквата. — Красивых до чёртиков… Мысленно я добавляю: «как ты, Билл» — всё, как всегда. — Ммм… — это звучит одобрительно, и в этом полуживотном междометии мне слышится отголосок моих собственных острых переживаний. — … и таких же оторванных. Красивые мальчики с фантазией просто обязаны попадать в рай, правда? — Чтобы что? — спрашивает Билл, придвигаясь чуть ближе. Запах его парфюма ощутимо горчит, и это немножечко отрезвляет. Ровно настолько, чтобы не поцеловать его в шею прямо сейчас. — Чтобы… — подвисаю, пытаясь обосновать наличие красивых развратных мальчиков в таком, в сущности, скучном месте, как каноничный рай, тут же теряя мысль: Билл шумно глотает шипучку и отставляет бутылку, снова ныряя под плед и обращаясь в слух. — Ну… В его прошлой, если не сказать настоящей, жизни в Саксонии-Анхальт, где ещё не было клипов и премьер, мы вот так же точно лежали в маленькой комнате летнего дома моих родителей. Душный пост-полдень танцевал в мареве за окном: наши матери ушли купаться на озеро, мой отчим уехал в Магдебург за провизией, а Том сопел, отвернувшись к стенке. Ну, или придуривался — с него станется. О чём мы говорили тогда, боясь разбудить твоего близнеца, Билл? О кольцах Сатурна? Нам было по тринадцать, и о чём бы мы ни говорили, наши руки будто бы жили отдельной жизнью, прокладывая тайные тропы из осторожных, совсем ещё целомудренных касаний. Тем мучительнее было вспоминать. Тем острее было вернуться к этому снова… Я — подружка из твоего детства, Билл. И ты таскаешь меня по миру, словно памятный сувенир, приглашая на свои съёмки, показы, концерты и вечеринки и редко принимая отказы. Ты всегда любил болтать, и в свои почти двадцать восемь ты всё такой же. — Ну? — устав от моего пробуксовывания в теме, он прижимается ко мне плечом. — Чтобы что, Уши? Только он зовёт меня «Уши» — остальные привычно спотыкаются о непривычно-немецкое «Урсула». И чёрт бы с ним, но краткая форма в исполнении Билла делает меня даже мягче, чем мне хотелось бы. Там, в нашем общем пока-ещё-детстве на озере Нигриппер, Уши мучительно-сладко замирала всякий раз, когда Билл брал её за руку, понятия не имея, отчего так. Уши теперешняя понимала даже больше, чем следовало, несмотря на головокружительную дозу горячительных напитков. Нет, не так. В значительной степени, благодаря ей. Отыскав под пледом его ладонь, я медленно размыкаю его пальцы, сплетая их со своими. — Чтобы радовать глаз? — невинно уточняю я, рискуя слить тему окончательно и бесповоротно. Внутри всё переворачивается и замирает, потому что Билл не отнимает своей руки. Более того, он отвечает на мой словесный демарш достаточно сильным пожатием. — Вот ещё… — выдыхает он, и я набираюсь смелости посмотреть в его лицо ровно в тот момент, когда его озаряет улыбка. — Что это за рай, если там не трахаются, а просто смотрят, м? Мы оба уделались в дымину, мы смеёмся, чтобы плотная атмосфера двусмысленности хоть немного разрядилась. Но это всего лишь полумера, умножающая эту сладкую пытку на бесконечность. На следующей неделе у него концерт в Сан-Диего, а у меня — съёмка в Гонконге, и одному Богу известно, когда мы сможем встретиться снова. Когда ещё звёзды снова встанут так, чтобы мы смогли валяться под открытым небом, голова к голове, смешивая волосы и дыхания? Обсуждая своё видение рая, абсолютно несовпадающее с холодным протестантским каноном, о котором нам обоим говорили в нашем общем немецком детстве… — Были у тебя красивые мальчики, Уши? — настаивает Билл и тут же продолжает. — Моя слабость — красивые мальчики… Я люблю красивых людей, ты знаешь. Это маленькое откровение не пугает меня: что с того, что пропасть стала глубже на ещё одну пропасть? Ничего нового… Но моя рука в его руке всё ещё кажется мне чем-то логичным и закономерным. Будто разговор наш не зашёл в тупик прямо сейчас. Почти… Или нет? А что, если… Размыкая губы, я непринуждённо улыбаюсь, обшаривая подслеповато-пьяным взглядом его красивое лицо. — Ни одного настолько классного, как… — пожалуй, на немецком это звучит даже более очаровательно. Если и признаваться в чём-то, то от всей души и на родном языке. Пусть сегодня я пьяна, и у меня стопроцентное ощущение того, что терять мне нечего. — Ни одного такого, как ты, Билл. Мы смеёмся, запертые на верхней террасе, пьяные, укутанные одним пледом, лежащие голова к голове, а на наших губах переливаются глиттеры. Горечь внутри кажется почти что горячей, но эйфорическая радость от его присутствия перебивает и это. Я почти готова к продолжению болтовни: пьяные люди всегда куда более разговорчивы. Готова выслушать что угодно — исповедь или воспоминания, какими бы они ни были. Готова выпить ещё, чтобы было сладко хотя бы во рту… У меня огромный потенциал принятия, и я почти горжусь собой сейчас — эталонная страдалица, влюблённая в образ. В образ ли? Быть может, я просто знаю его лучше остальных? Не важно… Всё равно — одна из миллиона рядовых нашей общей Армии звёзд, запавшая на Маршала. Вау! Высшая степень идиотизма. — Ты говоришь так, потому что я пьян. Нет… — привстав на локте, он смеётся надо мной, заглядывая в глаза. — Это потому, что ты — пьяна. Ты всегда говоришь, что любишь меня, когда поддашь, Уши. А сегодня мы оба… того. Слушай, — он отпускает мою руку, и мне кажется, будто всё закончилось. Но Билл садится, чтобы закурить. Садится, прикуривает и снова заваливается рядом. Взгляд у него хитрый-хитрый. — Раз пошла такая пьянка… Мы с тобой уже целовались? Я не помню… Ароматизированные сигареты — ещё одна слабость Билла. Дым пахнет не только привычно табачным выхлопом, но ещё и чем-то фруктовым. Вишней? Вместо ответа на вопрос, я тупо пялюсь на его губы. На то, как он втягивает щёки раз за разом… Кажется, в это самое время Билл пялится на меня, что твоя бездна. — Если не помнишь, значит, не было, — выдаю я, наконец, но хитрый взгляд никуда не девается. И я думаю о том, помнит ли он на самом деле, этот мальчик с высокими скулами, как мы мечтали слинять втроём, чтобы прославиться — там, в нашем общем пубертате. Как я впервые оказалась в Штатах, и они с Томом таскали меня по Городу Ангелов, показывая его глянец и изнанку. Как мы вместе снимали один из его фантасмагорических клипов… Мурашки по коже, но не в прохладном вечернем ветерке тут дело. — Ммм… Ну, всякие обжиманцы на площадке считать не будем, правда? Ну, раз ты так хочешь, мы можем не считать это, Билл. И что останется в сухом остатке? На этой самой, только что всплывшей в твоей памяти, съёмке режиссёр организовал маленькую оргию, заперев на этаже отеля полсотни человек и заставив их всех одновременно фрустрировать в темноте и духоте. Сколько рук тебя тогда касалось? Сколько губ пробовало? Кастинг был знатный: выбирали всех, у кого от твоего имени не подкашивались коленки, благо, в Америке таких найти проще, чем в Европе. А я в те три дня старалась держаться от тебя подальше, ты помнишь? С упорством мазохиста я, приглашённая на площадку лично твоим братцем, вставала за спиной у оператора, чтобы посмотреть на тебя в кадре. В сценарии была расслабленность, а ты был так напряжён, почти наэлектризован… — Было бы ещё, что считать… — в бутылке ещё три долгих глотка. Делаю их, успевая заметить стоящие чуть поодаль другие бутылки. Чёрт-дьявол, откуда здесь столько этого сладкого, переливающегося в приглушённом свете, яда?! — Это потому что кое-кто отказался встать в кадр, Уши… Он смеётся, выбрасывая окурок. И тут же касаясь тонкими пальцами моего лица, будто собирая с моих губ чёртовы блёстки. Я замираю. Да, тогда я действительно отказалась, болтаясь где-то среди массовки, мелькая в общей сцене, выбирая позицию наблюдателя. Мне не хотелось делать из личного публичное. Целовать Билла под холодным светом там, дожидаясь своей очереди и уступая её по команде режиссёра, было выше моих сил. Я отказалась, но Том исхитрился наснимать нас на свой айфон в перекурах. Эти не то чтобы профессиональные снимки будоражат меня до сих пор. Ничего такого: обычная серия достаточно тёмных картинок… Урсула стоит у стены, а Билл чуть нависает над ней, спрашивая о чём-то. Её руки почти целомудренно лежат на ремне его джинсов, а он машинально поправляет её волосы. Фоток десять — с улыбками и без, но с какой-то глубинной химией, от которой я даже мысленно не решаюсь признать своё участие в этой затее, говоря о себе в третьем лице. Я отказалась, но у нас была пара-тройка пробных дублей, после которых мне и было предложено встать в кадр. Том снимал и это, потому в моей коллекции имеется и такой фотопруф — слияние и поглощение, узкие подбородки, одна сплошная судорога мозга… Суррогатная любовь любимого, расписанная в чёткий хронометраж проб. Механика… «Отстреляв» свои пробы, я пошла и накатила водки в обществе нашего самозваного фотографа. Ещё спустя полчаса съёмочный день звезды закончился, и к нам присоединился Билл: мы торчали в тесной комнате, отведённой под гримёрку близнецов, опрокидывая и снова наливая шот за шотом. Заедая горечь сладким мясом лобстера и валяясь — вот так, как сейчас, только втроём. Целовались ли мы тогда? Были ли мы достаточно пьяны, чтобы целоваться втроём? Чёрт знает, а я не помню. Не знаю, о чём тогда думал Каулитц-младший, а я пыталась выгнать его из своей головы. Но ни горечь, ни сладость вкуса его губ не перебивали… Смотрю на него и не могу понять, как можно быть одновременно пьяным и настолько сосредоточенным. Будто используя эту фору, он снова забирается под плед, почти что примирительно толкаясь лбом в мой висок. Слишком близко. Слишком. — Потому что кто-то отказался встать в кадр… — повторяет он, облизывая губы и тоже прикладываясь, отбирая у меня бутылку, с которой я уже, казалось, сроднилась. Чуть тёплое стекло выхолаживает наши и без того не слишком теплые руки, которые тут же сплетаются в тесный замок снова. — Так мы целовались или нет? Хочет поговорить. Да, Билл. Я знаю это щекотное ощущение от самых дурацких, но и самых драгоценных воспоминаний в мире. Я киваю, а он щурится от улыбки, но его взгляд не становится менее цепким. Закрываю глаза, проваливаясь то ли в омут собственной памяти, то ли в местный филиал небытия — всего на пару минут. Даже здесь, за плотно закрытыми веками, меня ощутимо кружит. Но мне тепло от ощущения его пальцев, которые нежно, но крепко сжимают сейчас мои. — Когда? — чуть хрипло и коротко спрашивает он, а я понимаю, что мне ни за что не рассказать ему эту историю. — Не помнишь, значит, не было, — повторяю я в ответ, хотя было — и много раз. — Напомни, пожалуйста. Наверняка, мы оба были датыми, как обычно. Все глупые истории начинаются именно так… Глупые истории. Прав, как всегда — вечно мы чудим, когда накидаемся. А ещё… Все мои глупости связаны с тобой, Билл. Все, кроме одной, пожалуй — о ней невозможно не вспоминать, когда ты рядом. Знаешь ли ты об этом? Понятия не имею… Но такие вот расспросы о том самом дне, когда я окончательно влипла — это уже его маленькая традиция. И я знаю, что будет потом. Потому соглашаюсь в этом участвовать снова. — Тогда ты ещё был брюнетом… — начинаю я, тут же проглатывая окончание фразы, потому что его рука коротко скользнула вдоль моего бедра.  — Ммм… Совершеннолетним? — уточняет он с максимально невинной интонацией. Мне смешно. Ну да, до его совершеннолетия мы как-то трогательно тёрлись носами, я могла бесконечно тискать его, целовать в щёки, чесать за ушами или перебирать его волосы, в разной степени облагороженные парикмахерским искусством. — В смысле, ты пытаешься вспомнить, наливали ли тебе в барах до совершеннолетия? — уточняю я, и слышу, как теперь смеётся он сам. Действительно, идиотское уточнение. Тем более, сейчас. — Ну, разве что, в барах. Кто только мне ни наливал, Уши… Ты даже не представляешь. Почему же не представляю? Мне даже не обязательно глаза закрывать, чтобы вообразить, кто может наливать красивому юноше, который выглядит слишком зажатым. Для юношей и девушек, не дотягивающих до планки, задранной законодательством, никто не делает различий: не слишком-то ответственные взрослые, жаждущие интересного времяпрепровождения, готовы на всё, чтобы получить желаемое. Сладкий алкоголь — на старте. Обязательно что-то вкусное, будто ты ребёнок, попавший в запертую на ночь кондитерскую… Конфеты с ликёром, а потом и ликёр — без конфет. Веселящие, расслабляющие или стирающие память пилюльки, так похожие на разноцветные драже… — Боюсь, тогда ты уже сторговал своей невинностью. По крайней мере, волосы уже остриг. — Два слова: когда и где? — он улыбается, и меня торкает от одного созерцания этой улыбки так близко. Снова. — Почему ты врёшь, что не помнишь? — спрашиваю прямо, готовясь к тому, что он станет серьёзным, но улыбка только надвигается на меня. Билл больно упирается подбородком в моё плечо, близоруко — так бывает с сильно выпившими людьми, — вглядываясь в моё лицо. Потом облизывает губы, отчего глиттеров на них становится только больше. Моё дыхание перехватывает. Малыш, ты меня волнуешь… Всё как всегда — тем хуже для меня. — Просто хочу, чтобы ты рассказала мне эту историю. Из своей головы… — говорит он тихо, будто приглашая меня прислушаться. — Посмотрю на себя твоими глазами. — Иди в пень, Билл… — отталкиваю его, нехотя вынимая свои пальцы из его ладони, но он перехватывает меня за запястье, прикладывая мою руку к своей гладкой щеке. Непривычное ощущение, учитывая, как часто он предпочитает носить свою псевдобрутальную небритость. Крайне не ко времени в моей памяти всплывает совсем другое ощущение — жёсткая борода Тома, и я замираю, пытаясь отогнать его. Мне есть, что вспомнить. Но не сейчас. Не сейчас… — Ладно, тогда я начну… Кажется, Томат тогда оставил меня на тебя? И мы вместе, как в детстве, когда сочиняли истории по строчке, вспоминаем тот день и тот раз, когда мы торчали в одной на троих (почему дубль Гэ никогда не считаются?) гостинице в ожидании совместной съемки в одинаково чужой для нас столице родины. Чёртову съёмку переносили со дня на день, и никто из нас уже не верил в то, что она вообще состоится. Том рвался побродить по восточной части города, попинать остатки некогда существовавшей стены, а Билл предавался упоительной меланхолии. В итоге, его старший брат, чертыхаясь, отправился сталкерствовать без нас. Диван в номере близнецов был огромным, как летающая тарелка. — … а ты жаловался, на что придётся. Просто валялся на диване и ныл, ныл… Бесконечно повторял, что ты устал. Что ничего тебя не радует. — … а ты ляпнула что-то вроде: «Найди себе девушку, наконец». Помнишь, что я тогда сказал? Ещё бы. Я даже скорбную интонацию помню, с которой это всё говорилось. Тогда я впервые позволила себе больше, чем мне было дозволено приличиями. Впрочем, это шло не от головы, не от понимания ситуации. Всё решали мои чувства. Чувства, которые никуда не исчезли и теперь. — Что с девушками у тебя не взлетает, — повторяю я, глядя на него так же пристально, как и он — на меня. — С того вечера я стараюсь быть тебе просто другом, Билл. Господи Боже, ну кому я вру? Себе? Ему? Да мы оба в курсе, что его чуть смуглая кожа притягивает меня похлеще магнита в ЦЕРН — стоит только накатить. И без накатить — тоже… Но у меня получается сдержаться почти всегда, если мы не напиваемся вот так вместе, так или иначе, находя укромное место, чтобы прилечь — и продолжить возлияния, перемежая их разговорами. — Ай-ай-ай… Можно подумать! — притворно возмущается он. — А в тот вечер ты очень даже пыталась выяснить, в чём проблема. — И выяснила, что не в твоей физиологии — точно. При должных стараниях… Сколько раз я поцеловала его тогда? И он отвечал — подобно тому, как прилежный ученик пересказывает заданный материал на уроке. Лёжа на его груди, я пробовала ещё и ещё, словно хрестоматийная Душечка, подслеповато шаря глазами по сосредоточенному лицу «подопытного» и чувствуя, что мой мозг вскипает настолько, что вот-вот начнут запотевать окна. О чём я думала? Хотела запомнить, как это — целоваться с любимым. Даже если этот самый любимый изо всех сил изображает безучастное лежание, непонятно, чего ради. Уже потом мне стало понятно, что Биллу было скучно. Возможно, любопытно. Он тестировал образ, вынашиваемый годами. Тот самый образ, за которым прячется теперь от всего мира. Мальчик, неспособный любить кого-либо. Мальчик, бросивший вызов своему либидо. Человек-абсурд. — Я тогда подучился кое-чему. И… — ещё одно змеиное движение языка, добавляющее золота на эти вот мягкие губы. — Да… Мои штанишки были тесноваты для Колонны Победы, которую ты там поставила. — Заткнулся бы ты, и правда… Не то я никогда не перестану думать о том, как ты… — Да в ручном режиме, даже не думай. Это проще всего — держать себя в руках. А как у тебя с этим, Уши? Уверен, что тоже неплохо… — Билл! — угомонить его всегда сложно, а теперь он и вовсе не хочет вести себя прилично. И я пользуюсь его приглашением, когда уже несколько раз давала себе слово не вестись на его провокации. И вот мои пальцы уже скользят вдоль его коротко остриженного затылка, притягивая ближе это вот смеющееся лицо. — Билл… Перестань, пожалуйста. — Просто скажи… Ничего такого ведь! Обниматься с ним, одновременно рассуждая о пододеяльных играх — это уже слишком. Но такой уж вечер сегодня… Утыкаясь лбом в его шею, я целую горячую кожу, киваю и тут же добавляю вслух: «Да, я знаю, как это. Знаю, умею и практикую, Билл». Ну, всё. Опять… Раз за разом, алкоголь возвращает нас в тот самый первый вечер, будто у нас осталось там нечто неоконченное. — Каждый раз, когда ты придуриваешься, будто ничего не помнишь, мне обидно, — признаюсь я неожиданно даже для себя самой. — А я знаю, — отвечает это чудовище, глядя мне в глаза с расстояния, на котором черты лица практически нечитабельны. — Я всё о тебе знаю, Уши… Значит, теперь мой ход, Билл. — А я уже говорила тебе, что люблю тебя? — шепчу я громко и драматично, почти что касаясь губами его улыбающихся губ. — Не помню… — Не помнишь, значит, не было, — отзывается Билл. И тут же палится. — Так что придётся говорить снова. Когда же я сказала это впервые? Наверное, ещё в детстве — и ты успел привыкнуть к этой мысли настолько, что в твоём мироустройстве моё место было незыблемым, привычным, словно у старой вещи. Есть Урсула, которая любит тебя, Билл. И так будет всегда. Кажется, я даже обещала тебе это. Безнадёжная идиотка… — Я люблю тебя, малыш, — шепчу я, закрывая глаза и предчувствуя. — Очень люблю… Мягкое размыкание. Твои губы сладкие от шампанского и чуть горькие после сигареты, с двумя золотыми серёжками, делающие твою красоту резкой до гротеска… И мощнейшее электричество между нами, накачанными веселящими пузырьками и общими воспоминаниями. Всякий раз, когда мы с Биллом залипаем вот так, меня разрывает от самых противоречивых чувств. Я одновременно взлетаю и падаю: мне так хорошо, но я-то знаю, что дальше будет плохо. Мне бы ценить то, что он позволяет мне быть с ним — вот так, запросто — бери-целуй-меня-детка-да-так-именно-так-мне-нравится-больше-всего. Но за этим всегда лежит пустота. Моя персональная пропасть. Меня любили. Со мной хотели быть. Мне предлагали руку, сердце, деньги, наркотики и безбедную жизнь. Да что угодно! Но я даже не беру постоянных контрактов, чтобы иметь возможность в любой момент послать всё к чёрту, чтобы прилететь сюда, в Калифорнию, и валяться в обнимку с моим персональным демоном. Или он, всё-таки, ангел? Не знаю, но не могу отучить себя чувствовать… Потому что я люблю тебя, малыш. Да. Очень люблю. И никем не могу тебя заменить. Целовать тебя вот так, без каких-либо продолжений, даже зная, что потом ты просто включишь заднюю — это бесценно. У меня всегда было два вопроса. Первый — как долго это будет происходить с нами? Ответ меня интересует исключительно с целью подготовить себя к окончательному падению в бездну. И второй — зачем тебе это нужно? Почему ты выбрал меня, привязав на короткую нитку, точно ручную птицу? Но сегодня всё идёт не так, как всегда, будто моя жизнь и впрямь может стать другой. И от этого мурашки бегут по коже. А пальцы Билла сбегают по моей шее вниз, замирая поверх ключиц и тут же спускаясь дальше. Он нарушает свой же собственный негласный запрет на что-то, что будет слишком серьёзным. — Не потерять бы мне тебя, Уши… — выдыхает он, прижимаясь теснее. Ровно до сегодняшнего вечера мне не угрожало ничего, страшнее фрустрации: всякий раз я выходила из нашего клинча безнадёжно проигравшей и тяжёлой, как дождевая туча. Впрочем, ты и сам был таким же. Хмурил брови, кусал губы и молчал. Не сговариваясь, мы всегда бросали друг друга в игнор на пару дней, и ты всегда возвращался первым со своим любимым текстовым сообщением. «Привет, Уши. Как там твои дела? Я всё понимаю, но… Ответь, где бы ты ни была. Я тогда снова был пьян, и вообще я — изрядный дебил. Узнала? Если нет — моё имя всё ещё Билл» Интересно, он хранит его где-нибудь или каждый раз заново сочиняет? После этого почти-что-подката мне всегда становилось смешно и чуточку легче. И я всегда писала ему что-то невыносимо милое в ответ. Думать не выходит, когда наши губы встречаются снова. И снова… Этот долгий танец в исполнении его языка с железным подбоем я могу воспроизвести в своём воображении. Да что там, я так и делаю в свои долгие и безрадостные осенние вечера, ровно перед тем, как заняться ручной работой. Думал ли ты об этом, Билл? Имеет ли это всё для тебя хоть какое-то значение? Сегодня в нём ощутимо больше жизни и какого-то незнакомого мне напора: его пальцы на мгновение снова замирают поверх моих ключиц, но всего на мгновение — потом он вполне уверенно спускается вниз, роняя бретельки моего платья. Я слабо протестую, скорее, от удивления. Но протест этот скатывается в ноль, потому что мы всё ещё целуемся с таким упоением, будто под этими звёздами стартует наш медовый месяц. Здесь, сейчас — и навсегда. Что, если… Расстёгиваю его рубашку, не встречая никакого сопротивления. 1:1, Билл. Теперь мы оба топлесс, но Бог мой, что же ты творишь! Мне и жарко, и холодно одновременно, но это — радостный огонь возбуждения, бегущий по венам. Слишком колкий, чтобы привыкнуть. Отпрянув, Билл усмехается, и в его тёмных глазах появляется какое-то странное, смутно знакомое мне выражение. До моего залитого шипучкой мозга медленно доходит, что в этом огне горит и он сам. Я понимаю это ровно за секунду до того, как он обнимает меня снова. Слишком тесно. Слишком интимно для разговора. Что будет дальше, я знаю, но у нас с ним этого ещё не было. Тем острее языки пламени, танцующего внутри. Мы оба готовы к чему угодно — к полёту в космос, к сексу, к приёму наркотиков, к тотальному игнору друг друга, но не к отношениям. Могу ли я не привязываться к тебе? Можешь ли ты отвязать меня от себя? Слишком много вопросов, учитывая твои руки у меня под подолом. Настойчивые, как никогда… Что-то скользит вверх, а что-то — вниз. И я помогаю тебе расстегнуть джинсы, Звезда. Ты горячий, словно упавший на крышу мегаполиса метеорит. И я плавлюсь: мне чудится запах текущего асфальта даже в твоём элегантном парфюме, Билл. Ты шумно выдыхаешь, тут же впиваясь губами в мочку моего уха — и становится понятно, что тебя уже не остановить. И мы возимся под своим невесомым пледом, будто пытаясь удержать точку равновесия и остатки тепла. Набрасывая свободный край на голову, ты поднимаешься надо мной на руках. На твоих мягких губах играет улыбка чёрта. Но как же ты красив в своей решимости сделать ещё большую глупость… Мы пьяны почти-то в ноль, но… Мне хочется выпить ещё — и чтобы из этой акробатики что-нибудь получилось. Билл… Ты входишь, а мне кажется, что вгоняешь нож мне под рёбра: на мгновение из меня будто вышибло дух от самой мысли, что это вообще возможно. Разве может быть ещё больше этого голодного огня внутри? Почему делать глупости так приятно? Почему мы — такие разные, такие сложные, — стали вдруг совсем-совсем простыми и глупыми, похожими друг на друга, с крупным бисером пота вдоль висков? Почему мне кажется, что я не смогу успокоиться — только если шагну с этой крыши вниз, едва только всё будет кончено? Но я слишком привязана к этому глобусу: здесь обитаешь ты, Билл. Я люблю этот мир, потому что… Потому что это действительно рай, пока ты дышишь. Даже если ты выдыхаешь вот так, мне в плечо. Меня штормит, потому я цепляюсь за его шею, стараясь держать глаза открытыми. Он смотрит на меня из-под ресниц, ничуть не смущаясь происходящего, растягивая улыбку от уха до уха. — Мне кажется… — начинает он, явно теряя мысль почти сразу. Шайсэ. Шайсэ… Что бы тебе ни казалось, не разочаровывай меня, Билл. Я готова к чему угодно, кроме неудобной правды. Не сейчас, нет. Не в этот момент, когда мне не за что спрятаться, потому что тебя слишком много — во всех смыслах. Похоже ли это на сбывшуюся мечту? Меньше всего. Потому что однажды это должно было случиться. Что дальше? Недельный игнор с милым стишком на выходе? Я слишком хорошо знаю, что именно ты можешь сказать. «Мне кажется, что я только что трахнул друга» «Мне кажется, что зря мы это всё» «Мне кажется, что не взлетает по-прежнему» Красивые мальчики — твоя слабость, и я знаю об этом даже больше, чем хотела бы. И сегодняшней шипучей анестезии мне недостаточно. Она, скорее, сделала меня чересчур восприимчивой: на каждое движение твоего тела отзывается моя душа, Билл. Но ты же вряд ли это понимаешь, не так ли? Прикладываю палец к его мягким полуоткрытым губам, чувствуя, как он тут же проходится по нему языком. И меня словно коротит от этого чёртова тока между нами… Замолчи. Не надо… Ну, пожалуйста. Просто не останавливайся, Билл! — Откуда ты знаешь, как именно мне нравится? — говорю я ему в лицо, видя, как в его глазах появляется незнакомое мне выражение. — Откуда ты всё знаешь… Между нами всегда было маловато барьеров, но сейчас испарились последние. — Мне кажется… — упрямо выговаривает он. — Никто не любил меня так, как ты… Это круче, чем оргазм, Билл. Хотя и звучит, как диагноз. Единственный оставшийся у меня вопрос пульсирует в голове в такт нашим движениям: «Есть ли жизнь после секса?». Наверняка, есть. Но какая? Мы пьяны почти в ноль, потому разрядка не наступает мучительно долго. И в этом есть своя логика, хотя, быть может, мой усталый разум просто генерирует аксиомы моей странной жизни. Счастье нужно выстрадать. Даже такое первобытно-доступное, как это твоё: «Чёрт-дьявол-твою-же-богу-душу-мать-ааа-да-да-да-оно-самое». И мне бы всплакнуть от умиления, но я слишком взбудоражена, слишком заражена твоим жаром и всё ещё помню каждое касание твоих губ. Моя душа будто бы вынута из тела, и мне нужно всосать ещё немного шампанского, чтобы вспомнить, кто я и что я. А тебе нужно закурить — и ты тянешься прямо через меня, обнимая попутно и уже не выпуская из рук. Ленивая мысль в моей полупустой голове: «Билл сегодня под чем-то». Мне смешно, и я даю этому волю, утыкаясь носом в твою пряно пахнущую подмышку. — Знаешь… — Билл затягивается, и я смотрю на него из своего маленького укрытия. Только что оно казалось мне надёжным, но мы встречаемся взглядами — и иллюзия пропадает. Он словно считает меня недостаточно голой, глядя прямо в душу. — У меня есть одна фобия. Бля, я никогда не думал, что расскажу тебе… — Сказал «А», тогда говори и «Б», — я кладу чуть влажную ладонь поверх нарисованного на его груди сердца. Странно, отсюда почти не слышно его настоящего… Он накрывает мою руку своей. — Даже не начинал выпендриваться… Так вот, Уши. Я всегда боялся, что ты найдёшь кого-то. Надолго. Быть может, навсегда. Не просто потрахаться, нет. Кого-то, кто займёт моё место. Мои пальцы пускаются в неторопливый танец из поглаживаний, опускаясь ниже. — Ты это серьёзно? — Ага… — долгий выдох и короткий смешок. — Не обязательно парня. Даже хуже, если девушку. В таком раскладе всегда больше понимания, до мистического уровня, прямо… — Не загоняйся, откуда такие мысли? — Можно подумать, в твоей жизни не было отношений! — какой-то незнакомый мне нерв в голосе, будто он на полном серьёзе собирался обнаружить меня девственницей в мои ого-го-сколько. Выдыхай, Билл. — За всё это время ты стала кем-то вроде третьего близнеца. И мне иногда кажется, что ты — такая же как я. Ба, да ты не друга трахнул, а своё отражение… — Я — хуже, Билл, — говорю я, и это — чистая правда. — Помолчи, пожалуйста, — он ласково затыкает меня, понимая тут же, что перегнул палку и склоняясь, чтобы полирнуть существующую только в его воображении обиду коротким поцелуем. — Уши, я всеяден… Я так омерзительно всеяден, что мне самому страшно… Я молчу, хотя должна бы уговаривать его, говоря, насколько он прекрасен. Или делать удивлённые глаза и расспрашивать. Потому что его рука поверх моей всё ещё ласкающа, и она опускает наши ладони всё южнее и южнее… Я отлично понимаю этот намёк и готова к тому, чтобы продолжить. И повторить. И что угодно, только не расспрашивать этого зверя о его всеядности. Ты не знаешь, Билл. Но я видела это своими глазами. И в тот день я не была так влажно-расслаблена, как теперь. Ты продолжаешь говорить что-то о том, что тебе надо бы держаться подальше от твоих собственных слабостей. Может статься, ты и меня считаешь одной из них, но я молчу и не слушаю, потому что вспоминаю… Это была запойная пятница, почти перешедшая в субботу. И Билл с самого раннего вечера был каким-то вздыбленным, всё тарахтел о том, что здесь-то, в Городе Ангелов, за ним не бегают папарацци и толпы сталкерш. Потому ему можно всё, даже залипать в клубе. В клуб мне тогда не хотелось, и если бы они с Томом не настаивали («дубль Гэ задолбают нас, если ты не поедешь»), то осталась бы в номере своей очередной стильно-выхолощенной гостиницы в восточной части ЛА. Билла несло со старта, и именно в тот вечер Том нашептал мне, чего и сколько он принимает, чтобы видеть жизнь несколько ярче, чем она есть. У тебя не бывает будней, Билл. Одни только праздники… Каулитц-старший будто вызвался быть моим телохранителем примерно с середины вечеринки. Он же стал звать меня свалить по-тихому, стоило Биллу отлучиться дольше, чем на пять минут. Я искренне верила, что он отправился попудрить нос, раз уж питает к этому слабость. Но его всё не было и не было… Взгляд Тома был тяжёлым. Не осуждающим, нет. Скорее, обеспокоенным. И стоило только мне встать, направляясь в курилку, он подорвался следом за мной, заставляя «дубль Гэ» глумливо взоржать. — Эй… — ему всегда было проще сказать так, чем вдруг назвать меня так, как привык звать его братец. — Не надо. Предупреждение было коротким, но максимально доходчивым. В самом деле, чего мне делать в комнате-с-дымом, если я не курю. Но у меня имелось предчувствие, и оно вело меня прямо на рифы прозрения. — Том, уёбен зи биттэ. Я — взрослая пташка, сама разберусь. Мне бы, идиотке, подумать о том, что он знает и видел больше. И что совсем не о вреде курения говорит мне мой старинный приятель Том. Но он только пожал плечами, обдавая меня горячей волной тёмного взгляда снизу вверх, а потом и сверху вниз. Будто проверил, достаточно ли я прочная, чтобы справиться самостоятельно. — Как хочешь, пташка — бросил он, разворачиваясь и почти сразу же теряясь в толпе. Произошедшее чуть позже раскадрировано в моей памяти. Хранится, как тонкая нарезка биоптата — полупрозрачными слайдами, отличающимися долей секунды времени и неуловимыми поворотами тел. Воспринимать это в статике проще, и у меня всё ещё нет сил, чтобы запустить эти кадры крутиться даже в моей голове… Внутри был Билл. И Билл был очень занят — преимущественно, изучающими поцелуями, объектом которых был вполне симпатичный парень примерно его возраста и комплекции. У тебя мания, дружок. Ты очень любишь свои отражения — в той или иной проекции Было бы проще, если бы эта гирлянда из картинок, нарезанных моей ошарашенной соображалкой, мне не понравилась. Но я вынимала её на свет Божий в моменты душевных волнений. Трогала мысленно, будто поджившую корку на ране — боясь сорвать и делая это снова и снова. Билл. Всеядный Билл… Чтобы не чертыхнуться тогда, я закусила губу, за малым, не до крови, делая шаг, а потом и другой, назад. Берясь за ручку двери, я понимала, что могла бы удостоить зрелище оваций, наговорить гадостей и исчезнуть навсегда — и с этой планеты тоже. Но я смалодушничала, прикидываясь ветошью. Ретируясь. Моя память выпустила чернильное пятно, заминая самые острые грани восприятия и совершенно стирая путь моего отступления. Я не помню, как я оказалась на чёрной лестнице, но это кажется мне логичным: мне хотелось сбежать, потому что тогда был не мой вечер, и моё место было занято — да, мы снова навеселе, но Биллу есть, кем заняться. Ступеньки, ведущие вниз, казались мне бесконечными, и мой детский страх упасть, прикусив язык, развернулся в полный рост: я замерла как вкопанная, не добежав двух пролётов. Моё сердце гремело так, что я не слышала встречных шагов. — Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела, — голос был до боли знакомым, и тем больнее было понимать, кому на самом деле он принадлежит. — Я же говорил, Уши. Не надо было. — А теперь я так говорю… — взявшись за протянутую ладонь, я через силу сделала несколько шагов вниз, чувствуя, как возвращается уверенность в собственных возможностях. И останавливаясь за одну ступеньку до столкновения с широкой грудью Тома. — Не надо меня так называть, ладно? — Ладно, Уши, — в его голосе звенел смех. Наверное, я выглядела предсказуемо глупой, растерянной и бог знает, какой ещё, но Каулитцу-старшему это нравилось. Здесь, в полумраке необитаемого коридора они должны были казаться похожими, но нет. Совсем разные. И не в бороде Тома дело: протянув руку, я коснулась пальцами его виска с бьющейся жилкой. Когда он успел стать взрослым? Том среагировал на касание, прикрыв на мгновение глаза и тут же открывая их снова. — Ладно-ладно… — Спасибо, что предупредил… — Не за что, подрастёшь — сочтёмся. Ну, или поехали ко мне. Сейчас. Я молчала и улыбалась, позволяя ему запустить ладони в задние карманы моих джинсов. — А я не пожалею, если соглашусь? — глупее вопроса не придумать, но тогда мне искренне казалось, что я задаюсь им мысленно. — Не пожалеешь. Только… — его голос стал хриплым, будто бы действительно взволнованным. — Биллу об этом знать не обязательно. И я согласилась. Я понятия не имею, чем это было для него самого, но у нас в тот вечер образовалась какая-то общая инерция. Иррациональная сила, увлекающая в бездну, позволившая твоему не вполне трезвому старшему брату сесть за руль и увезти меня подальше от тебя, помечающего границы прайда. Мне до сих пор кажется, что в тот вечер я умерла — от собственной глупости, от слепоты своего влюблённого в тебя сердца. И воскресла только его молитвами. О, Билл… Знал бы ты его способ молиться. Спустя ещё полчаса мне было решительно всё равно, как именно он меня называет: в его квартире было темно, тихо и оглушительно пахло чем-то горько-цитрусовым, а простыни казались ледяными от работающего во всю дурь кондиционера, но кожа Тома под совершенно непритязательной футболкой была почти огненной. У меня сорвало крышу, да. У меня и мысли не было о том, чтобы как-то отомстить тебе за то, что ты всеяден — я поклоняюсь тебе как идеальному хищнику. Я вообще не думала о тебе, и это было моим персональным сеансом свободы впервые за много лет и раз. И если ты говоришь, что в раю только и делать, что трахаться — нырнув в свой персональный кошмар, я оказалась в раю примерно на сутки, к концу которых мои душевные раны уже не болели. И знаешь что, Билл… Меня никто не целовал так, как Том. Никто, даже ты. — Однажды, — закурив, Каулитц-старший вытянулся по струнке, набрасывая на бёдра и скрещенные длинные ноги простыню. — Мы поедем втроём на Мальдивы, вот увидишь. Ты была на Мальдивах, пташка? — По работе, несколько раз. — Волшебно, — ему всегда и всего мало, потому он пресёк мою попытку встать, притягивая меня к себе и почти что властно забрасывая моё бедро поверх своего. — Тогда ты знаешь, как там красиво. И насколько там нет лишних глаз, если выбрать место поинтереснее. — И что мы будем там делать? — поинтересовалась я вполне закономерно. — Да вот то же, что и мы сейчас. Только втроём, — он рассмеялся в ответ на весьма ощутимый тычок под рёбра. — Заметь, на брата я не претендую. Вот вообще он мне не сдался. — Ты понимаешь, о чём говоришь вообще? Он скосил глаза, одаривая меня лукавым карим взглядом. — Более чем, Уши. Я думал об этом ещё там, на озере Нигриппер, когда вы тискались, думая, что я сплю. Уснёшь с вами, как же… Мы с ним идём в комплекте, если ты ещё не заметила. — Я его мало интересую, тебе ли не знать, — наверное, это прозвучало слишком горько, потому что Том тут же прижался влажными губами к моему виску, прежде, чем выдохнуть дым. — Ты и правда слепошарая идиотка, пташка. Но ты вспомнишь об этом разговоре, когда он окажется сверху, наконец. Ему для этого нужно куда больше времени, чем мне. Но и он умеет быть настойчивым, когда нужно. Ему — нужно. Ему всегда будет нужно это твоё обожание, потому не стоит тратить его на меня прямо сейчас. Спроси лучше, что же мы будем на Мальдивах делать. — Ты, вроде, всё уже объяснил. Трахаться. — Класс! Скажи это ещё раз. — Тра-хать-ся. Доволен? — Ну, фифти-фифти… Всё так. Проторчим на частном острове пару недель. Как в летнем лагере. Помнишь, мы ездили в такой? — Помню. Ты всё время подкладывал мне шишки под коврик у двери. — В то время я так ухаживал, могла бы и догадаться, пташка. — Перестань… — начала было сопротивляться я, но он полез с поцелуями и был чертовски убедителен. — Так вот, — продолжил Том, как ни в чём ни бывало, спустя пару минут. — А в конце этого дивного отпуска мы поженимся. — По-моему, ты умом повредился. Кислородное голодание от постоянной эрекции… — Смешно, — он действительно рассмеялся. — Но нет. Устроим свой собственный ритуал: Том, Билл и Урсула. Будешь носить два кольца и загадочно улыбаться в ответ на расспросы. Свадьбы на пляже — это такая ванильно-романтичная хрень, но мне нравится, почему-то. И вместо этих идиотских клятв просто сядем втроём с парой бутылок белого… И никто в мире не будет знать, что да как. Круто, нет? — А что, если мне надоест жить двойной жизнью? Это всё равно, что остаться в одиночестве, когда никто в мире не знает… Прежде, чем ответить, Том подмял меня под себя, стискивая в медвежьих объятиях. — А что, если я всегда буду любить тебя, Уши? Тогда одиночество тебе не светит, правда? Встречались ли мы с Томом на этом поле после? Моя услужливая память тщательно подтирает подобные моменты. Потому что я люблю тебя, Билл. А вы идёте в комплекте, как мне сказали… Медленно возвращаюсь в реальность, чувствуя, что кружение колких пузырьков блестящего эликсира ощутимо замедлилось. Билл курит молча, почти обиженно, закончив свою исповедь и не получив ответа. — Ты чудесный, — говорю я чистую правду, хотя по результатам нашего пододеяльного взаимодействия это чистый аванс. Но дело не в Билле, а в шампанском, которого слишком много, чтобы идеальным было хоть что-то, кроме опьянения. — Ты чудесный мальчик, Билл. При всей своей всеядности. — У тебя такая репутация, Уши, что её давно пора скомпрометировать. В пизду твой Гонконг. Оставайся. Проснёмся утром и попробуем снова, — и тут же, не дав мне опомниться, добавляет почти что буднично. — Знаешь, чего я боюсь? — мне казалось, он уже поведал мне о том, что его пугает, но я готова выслушать и эту историю. Давай, Билл… Он вздыхает и тушит окурок, чтобы обнять меня, зарываясь лицом в мои пахнущие его вишнёвыми сигаретами волосы. — Я всё думаю: а что, если я всегда буду любить тебя? — Не бойся. Тогда ты никогда не будешь один, Билли. Потому что я точно буду любить тебя всегда… Привет, Том. Почему я не удивлена? И я понимаю, что ни в какой Гонконг я уже не еду... Билл смеётся. Я — тоже смеюсь. Здесь, под августовским небом, мы — пахнущие друг другом, усыпанные глиттерами и пьяные в ноль. Ну, почти.