Дитя чужой боли

Цезарь хотел творить, создавать разрушение, ему вовсе не хотелось кого-то спасать и делать все эти сладкие геройские штучки. Он не привык быть добрым и не собирался привыкать, это противоречило самой его природе. Правда, после нескольких часов усердной работы по созданию антидота для всего племени, стать героем оказалось неожиданно приятно, и похвала мягко гладила уши, ласкала где-то в районе груди, в животе теплело, будто он только что выпил лучшего бодрящего рома. Минки угощали их щедро. Беззаботный, слишком добрый и преданный народ. Пару моментов, пока Санджи не открыл свой рот, Цезарю всё это даже нравилось. К тому дню Цезарь отчётливо знал, что Санджи скоро умрёт. Они оказались заперты в одной комнате. Закрытое пространство было худшим местом для них, чтобы находиться рядом. Цезарь Санджи едва на дух переносит, Санджи — взаимно. Санджи избит своими братьями, лежит без сознания, Цезарю ничего не стоит убить его прямо сейчас, но он не станет. Он хорошо оценивает опасность своего положения, а Санджи пусть и обращался с ним грубо, но и вступался за него, не раз спасая его задницу (хотя это именно Мугивары были источником почти всех его проблем). Нет, Цезарь не чувствует сострадания или, тем более, благодарности. Просто именно в этот момент он не хочет причинять Санджи вред, даже издеваться над ним не хочет. У Санджи на лице вид агонии и едва заметного испуга, как у затравленного крупного зверя. Цезарь видит — это что-то давнее, выкуренное из тёмных недр его естества. Смиренное отчаяние подступает железными комами к горлу, вызывает судороги, буквально наступает на гордость. Санджи бы никому не дал себя таким увидеть, Цезарь смотрит и отворачивается к стене. Цезарь не испытывает жалости, пожалеть — было бы худшим, что он мог бы сделать, или лучшим способом отомстить за все пинки и насмешки. У Санджи болит в груди, пожар постепенно сжигает на пепелище дорогое и важное, но он крепко верит в Луффи и свою команду. Всё ещё. У Цезаря болят ссадины. Дитя чужих слёз и крови — чужое безумие. Не близкое, не родное, не своё. Ни сострадания, ни боли. У Цезаря приступ минутной слабости, он перетаскивает Санджи на ковёр, когда видит, что того пробивает мелкой дрожью. Через два часа Санджи приходит в себя, закуривает сигарету и молчит. Цезарь проявляет величайший акт милосердия — молчит тоже. Белый опадает раскрошенным чёрным прямо на пол, оставляя грязные следы. — Извини, возможно, мы здесь умрём, — произносит Санджи сухо ни с того ни с сего и прокашливается, чуть неестественно двигая плечами. Наверное, вывихнута ключица. Санджи вежлив, Цезарю страшно, внутри закипает истерика. — Это то, что ты должен сейчас сказать?! — воспламеняется он. — Подавись своими извинениями. — В такое время лучше по-хорошему даже с отбросами. Не хочу попасть в последний круг ада, — Санджи усмехается и не смотрит на Цезаря, и тот догадывается, почему. Не то чтобы по своей воле, но за последнее время Цезарь чуть привык к Санджи и на самую малость начал понимать. — Обидеть меня пытаешься? Знаешь, уже не выйдет, — колко, но с осторожностью замечает Цезарь, а потом ошалело смелеет: — Тем более, ты сам вот-вот расплачешься. Санджи не плачет, только пускает сухие кольца дыма, терпким запахом забивающие воздух. Цезарь дышит на полные лёгкие, для него это совершенно не проблема, проблема в другом. Цезарю для побега нужен Санджи, а если он собирается умереть, то весь Цезарев гениальный план летит к чертям. Цезарь злится, приободрять человека, который видит его насквозь и знает настоящие мотивы, совсем не прельщает. Даже у Цезаря есть какая-никакая гордость. — Есть идеи? — Санджи спрашивает сам, все так же не поворачиваясь и с монотонной методичностью сверля взглядом стену. — Ну… есть, — недоверчиво отвечает Цезарь и косится на собеседника. — Тогда… Если встретишь по дороге Луффи, не вступай с ним в схватку, иначе вас обоих схватят и… в общем, ты не ребёнок, сам понимаешь, — Санджи поворачивает голову, медленно, с усилием, будто в суставы ему засыпали песок, и впервые смотрит на него таким тяжёлым свинцовым взглядом. Мышцы у него напряжены, будто в вены залили ртуть и сейчас она раздавит его изнутри. — И ещё… не хочу спрашивать, но есть у тебя какой-нибудь обезболивающий или лечащий газ? — Ха, — Цезарь отпускает скептичный смешок. — Не думаешь же ты, что я облегчу твои страдания? — сдвигает брови и расширяет глаза, то ли удивляясь, то ли негодуя. — Не мне, — кольцо дыма достигает чуткого носа Цезаря и щекочет. Цезарь может разобрать его по составляющим и сложить чуть ли не в запах розы. — Там человека из-за меня избили. Этот героизм бесит Цезаря больше, чем насмешки, но отвечает он на удивление спокойно: — Если она не в этой комнате, то ничем помочь не могу, — он пожимает плечами довольно безразлично, почти не ощущая внутреннего довольства от того, что на этот раз Санджи не заставит его никому помогать. Санджи больно, но и от этого не возникает удовлетворения или хотя бы чувства отмщения. Цезарю не хочется заметить, что, возможно, сочувствие не настолько далёкое ему качество, как он всегда думал. Оно прокрадывается через щели не слишком плотно закрытых внутренних окон и дверей и пускает свои тоненькие проростки. Некоторые сочли бы их красивыми цветами, Цезарь считает их ненужными сорняками. — Если ты не заметил, то мы в герметично закрытой комнате, отчего на меня даже кайросеки не надели, — Цезарь картинно хмыкает, наверняка подразумевая, что это чудовищная недооценка его таланта, а после ровным высоким голосом продолжает: — И через несколько часов, примерно через три, дышать ты сможешь только благодаря мне. — Хочешь сказать, стоит мне тебя разозлить, и я умру, а ты даже виноват не будешь? — спокойно спрашивает Санджи, будто интересуясь прогнозом завтрашней погоды. — Фактически, да, — Цезарь растягивает слова, смакуя слоги. Наконец-то Санджи осознает, насколько он сейчас зависим. — Здесь тебе лучше не оставаться, но и к людям тебя выпускать нельзя, — констатирует неожиданно Санджи, заставляя Цезаря мгновенно поменяться в лице — с широкой улыбки на кислую мину. — Не знаю, почему все вы, Мугивары, так самонадеянны. Это заразно, что ли? — буквально выплёвывает Цезарь. — Вот ты, например, по какой-то глупой причине уверен, что я тебя не убью. Слишком глупо. — Я просто не настолько боюсь смерти, чтобы заигрывать сейчас с тобой, — легко парирует Санджи, чем побуждает у Цезаря мимолётное желание сжать пальцы вокруг его глотки. — Надеюсь, наши дороги скоро разойдутся, — только отвечает он. — Неплохо бы было, — звучит негромко со стороны Санджи и топится в облаке большого серого облака. — Кстати, говоря о помощи… — Санджи смотрит на него с полуоборота как-то туманно, черты лица чуть стираются в дымчатой занавесе, но взгляд, назойливый и тяжёлый, чувствуется хорошо. — Давай сейчас… — вторая часть предложения звучит дико, а взгляд у Санджи такой, будто он обезболивающего просит, без которого с ума сойдёт. Он хватается за ощущения, как за соломинку над тёмным глубоким омутом, в котором все давние страхи настигают его. Цезарь думает, что ослышался, и поэтому не обращает внимания. Но Санджи продолжает: — Тем более раз мы собираемся разойтись при первой возможности, это идеальный вариант. Или, если хочешь, я — тебе, — Санджи выдёргивает сигарету изо рта чуть нервно, будто куда-то спешит. Дым рассеивается, и Цезарь снова ловит его взгляд — нуждающийся и болезненный. — Да что на тебя нашло? — смотрит он настороженно и внутренне сжимается, инстинктивно концентрируя газ и отодвигаясь на несколько дюймов. Это правда, что таким он видит Санджи впервые, и не знает, как себя вести и чего ожидать. — Ты проясни лучше, на случай, если я тебя неправильно понял, — осторожно предлагает он. — Всё ты правильно понял. Я имел в виду раздвинуть ноги. — Я не по мальчикам, — чуть обиженно и пренебрежительно отвечает Цезарь. — Ну и не по девочкам же, — продолжает Санджи с подобием улыбки, которая получается слишком мрачной, чтобы её так назвать. Тем не менее, иронизирует и подкалывает Цезаря он как и раньше. Значит, всё не настолько плохо. Цезарь только хмыкает, Санджи это точно не касается, да и знать он наверняка не может. — Подожди, — на светлом лице блеклая улыбка становится на дюйм шире, — только не говори мне, что единственной твоей любовью был тот монстр с Панк Хазарда. — Не трожь Смайли, — снова распаляется Цезарь, — он моё прекрасное творение, чего ты не способен понять. — Ладно-ладно, иди сюда лучше. Ведь кто с тобой будет, если ты не по мальчикам и не по девочкам, и даже не со своими творениями? Цезарю есть что возразить, но он только хмурится, глядя на Санджи и следя за его движениями. Рука Санджи тёплая, губы со вкусом крови, влажные и мягкие, пальцы, тонкие и прохладные, проходят по хребту, пересчитывая позвонки, будто играя на пианино, аккуратно и грациозно. Цезарь не сопротивляется и поддерживает Санджи под руки как-то бережно. Оттолкнуть сейчас почему-то не хочется или просто не получается. У Цезаря огромная любовь к науке, немного — к Джокеру, теперь чуть-чуть уважения к Луффи. Санджи сходит с ума от наплыва своих мыслей, они бесконтрольные, словно звери, вырываются из узды и рвут в клочья сознание. Ноги у Санджи узкие, но мускулистые и сильные, руки цепкие и изящные, короткая бородка возбуждающе щекочет и царапает щёку. Цезарь упирается локтями в пол, а молния полосатого комбинезона неприлично расстёгивается, являя то ли снежно-белое, то ли мертвецки-бесцветное тело. С натиском прикоснувшись ладонью к груди, его опускают на лопатки. Он хватает Санджи за бедро, крепко сжимает упругие мышцы, а позже съезжает ладонью вправо, щупает и сминает задницу, Санджи приподымается и позволяет без намёка на стеснение. Цезарь понимает, что всё куда хуже, чем он думал. Цезарь запоздало осознаёт, что безумие — оно заразно.