============= Треть зимы две тысячи шестнадцатого. ============= Alea jacta est.
На улице тает снег. Тонкая корка льда трескается на асфальте. Издали слышен треск. На улице умирает зима, и вместо крови — потоки грязи, струящиеся по улицам лужами и грязным чёрным снегом. У Зимы самая отвратная смерть. Так красиво живя, так отвратно умирать. Юри Кацуки усмехается. Юри Кацуки живёт извращённой ужасной жизнью, но смерть он себе устроит поистине красивую и громкую. Такую, что после него каждая собака в подъезде будет знать его имя. Такую, что самому страшно будет так умирать — ну, для приличия стоило хотя бы на последнем вздохе начать чего-то бояться. На улице умирает зима. Десять лет назад умер Юри — мягкий мальчишка с тихим голосом и взглядом той самой собаки из подъезда. С мягкой кожей и страхом всего-всего (и той собаки тоже). Под шум аплодисментов на сцену выходит Юри-ебись-оно-в-рот-Кацуки. И, вдыхая прокуренный воздух бара, готов начать новую жизнь. Как так получилось, Кацуки и сам не понимал — просто жизнь в один момент сломалась, и все эти камни, грязь и куски застывшего бетона упали на спину, проломили хребет и позвоночник. Просто Кацуки слишком долго лежал придавленный бетонной стеной и собственными надеждами на спасителя. А спасителей, как оказалось, в этом до прозаичности добром мире не было. В этом мире более вообще никого не было, кроме Юри Кацуки, который содрал себе руки в кровь, сломал пальцы и переломал ноги, пока карабкался из-под бетона. У Юри Кацуки остался взгляд той самой псины, которую выкинули на улицу такие же дохуя добрые, как и этот мир, хозяева, и теперь только скитаться, жрать объедки и впиваться клыками в чужую шерсть, в попытке выжить. А зачем? А вот зачем выживать в этом аквариуме, сотканном из зависти и полного отторжения, непонятно. Животные инстинкты, как оказалось, вещь крайне дерьмовая и до безобразия бесполезная. Но у Юри уже в привычке это — впиваться зубами в шею, рвать артерию и не бояться никого. Юри рычит, прокусывает клыками чужую шею и кусками отрывает кожу. — Ей было двадцать два. Юри поднимает голову и смотрит на бармена. У бармена слишком добрая (как раньше у Юри) улыбка и слишком фальшивый (как сейчас у Юри) взгляд. Он смотрит в глаза так, будто они давно знакомы, и в его взгляде Кацуки видит всё: от желания напиться так же, как и он, до желания спрыгнуть с крыши. — Она бросила тебя, когда ты влез в долги. Кацуки давится виски. У Кацуки тяжелеет взгляд. — Через три месяца она объявлена без вести пропавшей, — бармен проводит белой салфеткой по бокалу, отводит взгляд и улыбается. — Где? — хрипло отзывается Кацуки, без лишних слов, вздохов и взглядов. Сплошная сталь в нотах пьяного и прокуренного голоса. — Где? — непонимающе подхватывает бармен, стукнув стеклянным стаканом о барную стойку. — Где ты это прочитал, — Кацуки сглатывает, нащупывая за полоской кожаного ремня пистолет. — Нигде, — растерянно пожимает плечами он. И улыбается. Снова. Так слащаво, мило, любезно, так, будто до этого проломил кому-то череп и теперь чувствовал себя абсолютно счастливо (у Кацуки давно стёрлись черты понимания счастья, а проломить кому-то череп всегда хорошая идея). — Блять, слушай, — Кацуки хмурится, вглядываясь в бейджик, криво приколотый к белой рубашке, и продолжает: — Виктор? Какого хуя. Ладно, не суть. Виктор, ты это… — По глазам прочёл, — он опирается ладонями о стол и, смотря в глаза, шепчет: — А ты изменился, Юри Кацуки. Юри поводит бровью. Игры в мафию до добра ещё никого не доводили. Мафия проглотила, пережевала каждую кость и слепила голодную псину прямиком для охраны их семьи. Теперь на Юри поводок и намордник, чтобы мимопроходящим руки не кусать и не разрывать кожу. Теперь Юри взрослый мальчик с настоящими пистолетами и ненастоящими чувствами. Чувствовать в мафии не положено в принципе. Юри Кацуки изменился. Юри Кацуки — голодная псина. — Помню, у тебя очки такие были, забавные. Да и прическа другая, — он тянет руку к нему, но во время отдергивает, видя в глазах Юри «иди нахуй». — Не помнишь меня? — и опирается локтями о стол, упираясь подбородком о ладонь. — Думаешь, я каждую встречную мне суку запоминаю? — Суку? Обидно-обидно, Юри, — шепчет Виктор, но взгляда не отводит, будто это не у него голос дрогнул из-за чужого взгляда. — Мне твоя семья жизнь разрушила. Ну и ты сам. Юри Кацуки прекрасно понимает, о какой семье идёт речь. И снова касается пальцами ствола — сторожевая псина слишком чётко на всё реагирует. Ни шага назад, ни шага вперед — всё равно разорвут за любое не такое слово. — Я вёл твоё дело. И раскрыл, знаешь. А вы меня заткнули и отправили гнить на самый низ общества. — Значит, нечего было лезть туда, куда тебя не звали. Мы такое не любим, — рычит Кацуки. Он бросает на стойку сотку баксов и выходит под фальшивый взгляд бармена.============= Первый конец лета шестнадцатого. ============= Aquila non captat muscas.
Иссохший кленовый лист на асфальте как олицетворение жизни Юри Кацуки. Юри Кацуки как олицетворение всего самого дерьмового, что придумало человечество. Юри Кацуки не претендовал на счастливую жизнь, богатства, красивых девушек, ну, и, о чём ещё там мечтают нормальные люди? Кацуки вообще ни на что не претендовал. Хотелось лечь на землю под умирающий дуб и умереть. И под ним же разлагаться — очень символично. Типа дуб такой сильный и могучий, и вот, умирает. Типа у Юри нервы не стальные, и он тоже может страдать от панических атак и подкрадывающегося нервного срыва. В округе нет ни одного умирающего дуба. В округе нет ни одного человека, который мог бы предложить верёвку и мыло. Потому что семья. Или что-то вроде того — по крайней мере, здесь каждый готов прикрыть задницу Юри Кацуки, что тоже, если так подумать, сравнительно неплохо. А Виктору, к слову, надо бежать. Из бара. Из страны. Или вообще с этой планеты. Потому что Юри Кацуки, приходящий каждый вечер в бар и не сводящий с него взгляда — как дурной знак. Потом что дикая псина в кожаном наморднике, пускающая на тебя слюни — ну, это как минимум странно. Но не для Виктора-мать-его-Никифорова. Для него нет знака «стоп». Для него слов «слишком». Начал играть — играй до последнего. Последнего доллара, квадратного метра жилплощади, пары носков. У Виктора слишком дерьмовые принципы, на самом деле. Но мафиозные псы не выслеживают мышей. Представлял ли Виктор угрозу для их семьи? Нет. Мог ли он как-то испортить жизнь Юри Кацуки? Абсурд (хуже не сделает даже Виктор). Связан ли он как-то с мафией? Смешно (он связан с помойкой на углу). Тогда что, чёрт возьми, от него хочет Юри Кацуки? У Виктора жизнь ведь тоже не сложилась — домино разбросано, карты порваны, денег не хватает на оплату коммуналки. Виктор тащит с работы украденную бутылку рома. Юри смотрит вслед. И сочувственно качает головой. Ему не то чтобы жалко… хотя, нет, ему жалко. Виктор вызывает жалость и желание его усыпить — чисто для того, чтобы не мучился. У Виктора, если так подумать, и жизни-то нет. Юри улыбается. Жизнь ведь он ему сломал. Совесть его не мучает — у Юри Кацуки эмоциональная палитра выражается в двух словах: пошло всё на хуй или в принципе отсутствует. Юри пожимает плечами. Юри слышит хруст где-то в стороне и, привычно хватаясь за пистолет, идёт вперёд. Вроде, звук с той подворотни, куда зашёл Никифоров — шею сломали? Сам себе чем-то её сломал? В любом случае, всё это звучит неплохо в отношении Виктора. Исключительно для его же блага, садистские наклонности Юри тут ни при чём. В подворотне, к слову, Виктора нет. В подворотне, к слову, труп с перекрученной шеей какого-то парнишки, который, наверное, и жизни не жил. Парнишка совсем молодой — с хорошей кожей, в дорогой кожанке и со взглядом испуганным, бесцельно устремленным в небо. Парнишка, быть может, в подворотню зашёл нужду справить. Или закурить. Или ещё что-то. В подворотню Никифоров заходит, чтобы снять стресс и стащить чужой айфон — хватит на неделю чего пожрать. Никифоров — та ещё псина. Но не сторожевая. Бездомная, с выпирающими рёбрами. Не дрессированная. Никифоров — отродье, на которое не мешало бы нацепить намордник.============= Тёплый холод середины весны семнадцатого ============= Desipere in loco
Виктор проходит мимо. Юри думает, что у него крутая задница. Юри закуривает и говорит: — Сегодня не твоя смена, что ты тут делаешь? Виктор косо осматривает его, ставит на столик бутылку виски и, оглядывая окровавленные перчатки рядом с Юри, хочет покрутить у виска. — У меня к тебе такой же вопрос. — Люди иногда приходят в бар просто виски попить. Сегодня был сложный день, — Юри хлопает ладонью по рядом стоящему стулу, мол, присаживайся, что как неродной. — У меня тут скидки как работнику, так что у меня как-то получше причина, чтобы завалиться бухать именно в этот бар. Виктор выглядит до неприличия уставшим. Заебавшимся. Глаза мёртвые, со стеклянным блеском, улыбки нет никакой — даже совсем фальшивой — и голос непривычно грубый, хриплый, без слащавого послевкусия. Виктор заваливается к нему за стол и отпивает прямо из горла. Юри пожимает плечами. — Тут привычней, — Юри не знает, зачем перед ним оправдывается. Он оглядывает бар, неоновую высеку над барной стойкой. LSD — мигают фиолетово-красные огни. Любовь. Секс. Наркотики. Юри кивает — неплохой план на вечер. Любить ведь тоже по-разному можно. — Рад, что мы друг друга поняли. Они молчат с двадцать минут, пока Виктор напивается до беспамятства и пьяно шутит про геев и религию. Это даже не смешно. Это так тривиально и глупо, что даже для Виктора это слишком. Виктор смеётся и громко говорит: — Потанцуем? Юри поводит бровью, пожимает плечами и хлопает себя по коленям, мол, давай, танцуй. Вообще-то, Юри пошутил. Вообще-то, пьяный Виктор не понимает шуток, поэтому встаёт и, пошатываясь, пытается залезть сверху на Кацуки. — Блять, ты ебанутый? — шипит Кацуки. — Сходить с ума надо в отведенных для это местах. — Туалет? — Виктор опирается ладонью о стол и удивлённо приподнимает брови. — Ко мне, — обрывисто говорит Кацуки, кидая на стол пару баксов. Виктор смеётся пьяно и совсем не в тему. — Помолчи, — Кацуки засовывает за дешёвый ремень Виктора сто баксов. В доме у Юри не пахнет ни чем. Совершенно. Даже самим Юри не пахнет — а он пахнет чистящим средством, наркотиками и смазкой. Юри пахнет немного порохом и сигарами. В доме Юри колом встал ледяной воздух и абсолютная пустота вперемешку с безвкусием. Трахаться здесь у Виктора нет никакого желания, к слову. Юри не спрашивает разрешения, к слову. Через десять минут Виктору уже откровенно похуй на отсутствие запаха, что напоминал ему морг — когда ты с оттопыренной задницей лежишь под мафиози как-то вообще на всё похуй, включая самого мафиози, и в горле только сипы-стоны, и больше ничего. Даже перед глазами нет ни темноты, ни света. Пустошь. Юри говорит: — Мой отец был некрофилом. Виктор многозначительно кивает. Юри говорит: — В подвале воняло так, что меня рвало после первого вдоха. Виктор тянет на языке сладкое: «Во-о-о-о-т как». Юри говорит: — Говорят, гена агрессии не существует. Пиздёж. Виктор смотрит в окно. «Очень интересно». Виктор касается пальцами худой спины, проводя пальцами по выступающим костяшкам и шраму от пули. После такого обычно умирают. Не в счёт же. Сколько раз умирал Юри? Виктору бы это уже остопиздело до такой степени, что он бы точно сделал чей-то неровный выстрел контрольным. Быть пушечным мясом для Юри Кацуки так же унизительно, как и вся жизнь для Виктора. Виктор усмехается. Два разных полюса делают вид, что понимают друг друга. — Что за бестолочь. Виктор пожимает плечами. Виктор не понимает мафиозного. Юри не понимает языка неудачников. Трахаться с Юри как хлесткая пощёчина с двумя выбитыми зубами. Виктору не привыкать. Слышен щелчок. В комнате темно. Виктор не видит Юри, лишь уставился куда-то в сторону декоративной вазы, купленной за завышенную цену — всё равно на качество. Юри ложится на спину и закрывает глаза. Будто не боится, что Виктор может кухонным ножом сделать надрез чуть-чуть ниже ключицы, а потом вниз — так обычно людей вскрывают, чтобы не повредить органы. Потом Виктор может вскрыть череп — мозги держат в банках, а потом исследуют. Мозги убийц и насильников всегда представляют больший интерес. А это значит, что и мозг Виктора, если Никифорова когда-нибудь поймают, тоже будет стоять на полке в банке. — Не убивай в подворотнях. Тебя могут словить. Для этого есть специальные места, где за это пожмут руку. Виктор молчит. Добро пожаловать в мафию, щенок. (Виктор усмехается — попасть сюда через постель слишком по-блядски даже для него).============= Горячий асфальт пятьдесят третьего дня лета семнадцатого. ============= Deus ex machina.
Когда берешь в свой дом собаку ты следишь за ней, как за ручным Иисусом. Лечишь от блох, показываешь, где лоток, пиздишь тапками за подранные обои. В общем, прививаешь хорошие манеры. Проблема лишь в том, то с Виктором это не прокатит — этот уже сам себе на уме. Хочет в тапки ссыт, хочет — разрывает спину Кацуки в кровь, хочет — заваливается пьяным и шутит про проституток и родителей. Друзья косо глядят на Юри. Юри выдыхает. — Да ладно вам, ребят, он прикольный. — Юри, мы не цирк, помнишь? — А какой ещё клоун ползет к Сэвайдам? Кто из вас мог пойти и голыми руками шею перерезать? Вот-вот. Пускай пока с нами, он полезный. Парни кивают. Свыкнуться с тем, что вреда больше, чем пользы тоже можно — главное убедить себя в том, что это так и дано. Что это сам Господь Бог им скинул с небес мешок с собакой. Хотя такой подставы, пожалуй, Кацуки не ожидал даже от Господа нашего. Виктор опирается коленом меж ног Кацуки и говорит: — У меня для тебя сюрприз. Юри замирает и даже вздрагивает, выранивая из рук сигару. Сюрпризы от Виктора — это самое дерьмовое, что вообще может быть. Дворняга ни хрена, на самом деле, не может, кроме как чужим глотки перегрызать (хоть и делает он это так, будто занимался этим ещё в материнской утробе). Юри кашляет и даже взгляд боится поднять, увидев лицо Виктора. Его идеальное, милое, доброе, блядское лицо. — Ты беременный? — у Юри даже попытка отшутиться выходит дерьмовой. В этой ситуации вообще всё дерьмово. Виктор улыбается — и внезапно так по-настоящему, так по-доброму, что даже Юри на секунду становится так по-старинному нормально. (Ладно уж, все же мы когда-то любили). (Даже Юри не застрахован от этого дерьма). — Его имя созвучно с твоим, — Виктор шепчет одними губами. — Что? — Юра. Его зовут Юра. — Что ты несешь, Виктор? — Я не мог оставить его одного. Когда до Юри всё доходит, он хочет завыть, а после выкинуть Витю в окно. — Какого хуя?! Юри резко подскакивает, из-за чего Виктор едва ли не заваливается на пол. У Юри сбивается дыхание и руки начинают дрожать от злости. — Мы что, блять, по-твоему, какой-то сранный приют для бездомных псин? Что мы, блять, по-твоему, Виктор?! Как ты к нам относишься?! Ты можешь своей пустой головой понять, наконец, что мы не в игры здесь играем?! Виктор улыбается. Не дрогнул. Взгляд не отвел. На пальце поблёскивает кольцо — оба они знают, чем повязаны. Обещания эти, дружба, кровавые руки по локоть — всё это одно, что связь навеки вечные, брачный договор. Бред. Договор купли-продажи на самом деле — кто кого купил до сих пор непонятно. Юри чувствует себя использованной блядью со спермой, стекающей с задницы по ногам. — Сам разбирайся, — выплевывает Юри, цепляясь пальцами за край деревянного стола. — Мне заебалось за тобой дерьмо убирать. — Босс одобрил. Улыбается. Мило так, будто реально родит какого-то долгожданного и любимого сына. Ей-богу, лучше бы родил. Юри закатывает глаза. Псина принесла щенков. — Одобрил, говоришь, — отстранённо шепчет Юри, дрожащими руками доставая очередную сигару. — Послушай меня: если он хоть что-то сделает не так — это мы тебе подранные обои прощаем, потому что ты полезный, палки носишь, на команды откликаешься. Это тебе, потому что сам знаешь. Но если он что-то сделает не так — я тебе лично покажу охуенный фокус с исчезновением всех твоих щенков в мешке. Юри смотрит в окно на реку. Топить в мешке. И кивает сам себе. — Он тебе понравится, не волнуйся. Вы любите таких. Юри поводит бровью. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Ты меня пойми, я здесь не как ты оказался — мне ни с кем трахаться не приходилось. Я по бетону забирался, ногти ломал, колени в кровь содрал. Я действительно работал, дорогой. Виктор пожимает плечами. Почему бездомные плодятся быстрее, чем породистые верные псы? Вопрос дня, между прочим. А Юра и вправду внезапно нравится всем. Юра пытается показывать характер — но, посмотрим правде в глаза, зачем всем его характер, когда-то тут андрогин гуляет с шикарной задницей. Большинство в мафии — натуралы. Любят большие сиськи и мягкую задницу. Но, на самом деле, трахаться на стороне тоже бывает опасным. Босс фыркает, глядя на Юру. Босс любит красные губы и кружевное красное бельё. Юри усмехается, когда утром, принося Юре патроны, замечает под одеялом красные кружевные стринги. — Ты вошёл во вкус, не так ли? — Мне нравится это, — Юра приводит тонкими пальцами по холодной поверхности пистолета, как завороженный смотря на пули. — Я не про это, солнце, — Юри улыбается так по-доброму, и к Юре он относиться так по-отцовски тепло, что иной раз сам Юри себя не узнаёт. Но дворняжка ведь и вправду многим природнилась — таких любят. Юра замирает, суматошно оглядывает комнату внезапно опустевшим взглядом и говорит: — Здесь нет выбора, Кацуки. Юри понимающе усмехается и стирает большим пальцем с уголка его тонких губ след от красной помады. Юра ещё ни разу никого не убил — так, ранил кого-то. Юра хорошо бегает на проверки и достаёт новую информацию. Юру любят. Не как мафиози. В это верить он не хочет. Всем на это, в принципе, всё равно. Юри оглядывает нарисованную им картину: Виктор лезет на рожон, отделываясь пулей в ноге. Юра полезный сучёныш — умеет врать и пользоваться подслушивающим устройством. Виктор любит Юри. Все любят Юру — во всех позах. Из хуёвой новости складывается прекрасная ситуация. В общем, Юри доволен.============= Отшумевшая зелень тридцатых чисел ноября ============= Divide et impera
Юра заявляет, что у него есть права. Юри мягко говорит: «Дурачок». Виктор пожимает плечами, потому что знает, кто виноват в постоянных истериках Юры. Юра думал, что будет тут на правах взрослого, а пистолет в руки уже не дают, а если и дают — то пули четыре в обойме, а это же так, на поиграться всего. Виктор вечером и ночью, Юра — утром и днём. Так легче. Так каждый на своём месте. Так следить за бродяжками легче. Хоть и Виктор уже почти сам. На пальце блестит кольцо — они до сих пор повязаны. Связь рвать не особо-то и хочется — они оба знают, зачем это. Не совсем условно, не совсем символично — серьезнее, глубже. Так не порвёшь, потому что оба сшиты, перевязаны, красной нитью сквозь сердце. Привыкаешь. На улице загорается зима. В сердце Юри загорается что-то ещё — более земное, чем было до этого. Менее отстранённое. Утром Юра откликается на «Иди ко мне», слыша в нём тихое «И дико мне». Днём Юра учится держать пистолет под взгляд Юри, а потом готов руки вылизывать за очередной час, проведенный с мишенью — хоть и в глаза этого не скажет. Вечером Виктор откликается на… а впрочем, неважно. С Виктором просто засыпается отчего-то лучше, да и вообще Виктор «лучше». Лучшем, чем… Просто привычка. Вредная/не вредная — это дело уже третье. — Ты Плисецкого ненавидел, что ли? — Юри завязывает галстук. Юри не смотрит на Виктора. — В смысле? — Ты завёл в пристанище голодных собак невинную овечку. На что ты рассчитывал? — Он жив, и это главное. На улице он бы не выжил. Поверь, я знаю, как ему лучше. — Я всегда был уверен, что из нас двоих садист именно я. Никогда так не ошибался. Знаешь, мне его немного даже жалко. — Да ну? Юри Кацуки жаль какого-то парнишку? — Я ставлю себя на его место. — Хватит, — морщится. — Все мы были в дерьме. Нечего тут жалеть. Юри на секунду замирает. А потом усмехается, хватая с тумбы ключи. — Мне нравится то, что из тебя сделала мафия. Виктор смотрит сквозь взглядом выдрессированной псины, которая в принципе ко всему привыкла и ничего не ждёт. Назад пути из мафии нет, ты знаешь?