Нура разбита, измельчена, раздроблена на части. В груди зияет дыра насквозь, открывая её кроваво-красный пустой мир. Она вырвала собственное сердце; бережно вручила его Вильяму, растягивая губы в вишнёвой улыбке. Вильям устал играть во влюблённых. Вильям получил, что хотел, утратил азарт. Вильям забыл.
Нура уехала; ушла деловито-важно, гордо вздёргивая подбородок, называя это «перерывом в отношениях». Но это не перерыв — это чертов конец, от которого хочется лезть на стену, истерично вопить и непременно что-то сломать в порыве первородного гнева и обиды. Но Нура не такая — она перетерпит, справится как-нибудь — думается ей. Думается, но не делается.
Каждую ночь Сатре беспокоит собственная глупость, которая засела прочно и глубоко в сознании; глупость, что бьёт по вискам, вызывая тупую боль. Слишком навязчиво скребут где-то в глотке невысказанные слова, — которые хочется сплюнуть вместе с горчащими остатками дешёвого алкоголя на языке, — и щиплют глаза невыплаканные слёзы. Константой остаётся лишь то, что ей хочется забыться.
Рука почти рефлекторно тянется к бутылке, на дне которой плескается янтарная жидкость — манящая своими яркими отблесками в лучах настольной лампы — и Нура, хоть ненадолго, забывается, опустив все свои проблемы, позволяя алкоголю приятно обжечь нутро и разнести, смешавшись с кровью, сладкую негу по всему телу.
Она тонет. Тонет в собственном море несбыточных мечтаний, разрушенных надежд и собственных моральных принципах, от которых так легко отказалась; захлёбывается собственными мыслями.
Нура несильная, как говорила себе. Нура слабая, с надломленным стержнем где-то внутри, слишком уязвимая и слишком поломанная, искаженная и полая внутри. Душа её, будто в кривое зеркало посмотрелась, изуродованная до боли, до щемящего чувства в груди. Карикатура на саму себя в прошлом. Она — настоящая — осыпалась миллионами цветных осколков калейдоскопа; остались лишь прозрачные стекла-пустышки, торчащие острыми кольями в стороны — дотронься, обязательно порежешься.
И Нура — больше не Нура; абсурдно до глотаемых где-то в глотке всхлипов, до кровавых царапин на руках, до боли в челюсти от постоянно сжатых зубов. Она растеряла себя, разобрала по кусочкам — лишь бы не помнить, лишь бы легче, лишь бы дышать. Вильям — он везде — под кожей, в крови, в голове. И, кажется, что Нура — часть Вильяма, как-то обособившаяся от него, но жить без него не умеющая. На её коже чернеет углём его дактилоскопический узор будто, клеймённая она, похоже; запахом его пропитанная — меченная.
Нура Амалие Сатре живёт, пытается. Играет свою роль в этом лживом театре. Ей даже нравится, она сама почти себе верит, когда снова улыбается — чуть фальшиво и вымученно, быть может, — но улыбается.
Ева ведь не слепая — всё видит: замечает, как Нура дольше в окно смотрит, — и не с ней будто, в своих мыслях где-то; замечает больше косметики на её лице, прикрывающей синюю тень, залегшую под глазами.
Ева снова тащит Нуру на пятничную вечеринку:
— Тебе нужно развеяться, — говорит она, рисуя чернильно-черные стрелки на веках. Находит Нуру в отражении зеркала. — Сегодня будет вечеринка. В восемь. Идёшь? — продолжает гипнотизировать Нурино отражение.
Нура кивает — она знает. Чёртова традиция — пьяные пятничные вечеринки, напившаяся до беспамятства Ева — всё как всегда.
***
Музыка бьёт по ушам сильно; душит своей необъятностью, заполняет всё пространство — не убежишь, не сможешь, а слишком хочется. На черепную коробку давит крепко, так, что она вот-вот взорвётся, окрасит мир алой кровью. Сигаретный дым мешается с яркими огнями неонового мира, сизой дымкой обволакивает предметы, на языке горчит, в лёгкие забивается. Вокруг цветными пятнами люди кружатся в хмельном танце, слишком близко друг к другу — вульгарно жмутся, выгибаются навстречу.
Нура бы убежала давно, не по нраву ей это, но не может, Еве пообещала. Сидит смирно на диване в гостиной — не шелохнётся; за пьянющей Евой наблюдает, глаз с неё не спускает — мало ли что. Ева хохочет громко, к парню какому-то жмётся слишком пошло и развязно — Нура морщится. Не нравится ей это. Парень Еву за руку тянет, в комнате уединится хочет.
Сатре встаёт резко слишком, размашистой походкой к Еве направляется, сквозь толпу протискивается. Как только нагоняет её, девушка за локоть подругу придерживает, останавливает.
— О-о, Ну-у-ра, — щебечет Мун, бутылкой салютует, гласные по-пьяному растягивает, путая их иногда. — Что ты тут делаешь?
— Ева, ты пьяна, — равнодушно отвечает девушка. — Может, тебе домой пора?
Мун губы обиженно дует, но даёт себя увести к барной стойке. Нура воды просит. Дожидается, пока бармен подаст ей, разворачивается на каблуках, натыкаясь на стоящую сзади Еву. Ева как-то неуверенно пошатывается, за подругу хватается, повисает на ней, сцепляя пальцы в замок за Нуриной шеей.
Ева — слишком пьяная Ева — губы в улыбке растягивает; к подруге тянется. Нура и не сопротивляется даже, стоит смирно.
Сердце пропускает удар, когда тёплые губы Евы прикасаются к её мертвецки холодным губам. Нура сходит с ума; в глазах её черти беснуются. Девушка подаётся вперёд слишком резко, роняя стакан с водой куда-то себе под ноги.
Она целует слишком жадно, слишком отчаянно, слишком безысходно. Просто слишком. На языке горчит хмельным алкоголем, и пальцы сжимают слишком сильно ткань чужой кофты, и внутри что-то оттаивает будто, — теплеет.
***
Ева глаза открывает. Свет не щадит — бьёт слишком сильно, так, что в голове отдаётся. Во рту слишком сухо и противно и, кажется, что весь мир кружит в адской пляске, до чего ей плохо. Тело наизнанку будто вывернуто, и все органы растеряны.
Ева одной рукой глаза прикрывает — прячет от света; другой по кровати шарит — телефон ищет. На ощупь, перебирая пальцами одеяло. И хочется вскрикнуть, когда она ощущает подушечками пальцев чужую ладонь. Отдёрнув руку, как от кипятка, Ева приподнимается на локтях, осматривая [не]известного.
Нура улыбается едва-едва уголками губ; сидит на краю кровати и протягивает Мун стакан воды и таблетку обезболивающего.
— Ты вчера перебрала с алкоголем, — объясняет Нура.
Ева улыбается, принимая настолько необходимый медикамент.
— Понятно, — смеётся Ева чуть стеснительно, затылок чешет. — Спасибо тебе за всё.
Нура никогда не расскажет Еве, что было этой ночью; а Ева никогда не признается себе, что ей бы понравилось то, что было этой ночью.
Снова и снова.
