Его последнее слово

Вот темнота опрокидывается навзничь; пламя, объяв весь мир, достаёт до сердца. Мысли бороться нет — и других нет напрочь. Вдруг звон в ушах взрывает чужое детство: в скверах со скрипом летят в облака качели, катится мяч по траве, хохот льётся, множась. *** ...Мэтт нёс котёнка плюшевого в портфеле, шёл по Нью-Йорку, думая: «Я продолжусь», — сжав в кулаке не трость, а букет магнолий, вечером, как на крыльях, спешил с работы. Лучшее средство от застарелых болей — знать, что тебя дома всегда ждёт кто-то. Пахло цветами, ужином, шоколадом; дочь забралась опять на коленки к Мэтту. Ей было три. Дочка — его отрада, пусть ей вовек не видеть дневного света. *** Летом летят качели почти до неба — дети у пап просят обычно «хватит». Пахло травой скошенной, сыром, хлебом; Таша стелила рядом большую скатерть. Цепь под рукой — мирная и смешная, дочка хохочет. Мэтту тепло и ясно. Ей было семь. Фогги тогда пророчил: вырастет в папу — смелой, шальной, опасной. *** Ей было десять. Мэтт ей бинты на пальцы сам намотал, сам ей удар поставил. Таша узнает — точно начнёт ругаться, но в Адской кухне жить — это бой без правил. Дочка упряма, ведь настоящий Мёрдок — врёт, что совсем ни капельки не устала, и на ногах держится почти твёрдо. Мэтт понимает: может упасть. Но встанет. *** Дочке тринадцать. Таша выносит вещи, больше не слушает хриплые просьбы Мэтта. А в отношениях не было вроде трещин, как, почему с ними случилось это? Таша увозит дочку без объяснений, адрес не называет — куда подальше. Мэтт остаётся в стылой квартире тенью. «Я ж говорила — дьявола воспитаешь». *** Мэтт так отчаянно воздух рукой хватает, словно вновь ищет плюшевого котёнка, словно качели ловит — но те взлетают. Он хочет слышать собственного ребёнка. Кто она, где? Сильно ли с ним похожа? Вдруг она папу помнит едва? Ужасно. Губы разбиты в кровь, и их сводит дрожью. Мэттью зовёт: «Мапон». *** Его сердце гаснет.