Его философ.

Темнота подступала со всех сторон, словно вражеские войска, но, как и перед лицом врага, Кимбли был спокоен, немного надменно-холоден и слегка взбудоражен волнующим ожиданием. Чего он ждал? Сложно было сказать. Сложно и, в то же время, поразительно просто - он ждал лишь часа. Каждый раз, глядя в стену своим немигающим по-змеиному взглядом, он ждал лишь часа, что напрочь изменит всё. Он не верил, что темнота не расступится. Перед выжившим, перед преодолевшим смерть, перед сильным и темнота, и время были бесправны. Так был устроен мир. В это верил, оставаясь спокойным, Лотос, философ, пишущий свою увертюру кровавыми красками на шахматной доске мировой истории. Наконец тьма действительно расступилась. Резкий голос охранника что-то промолвил, и на колени безмятежному Кимбли легла приятная тяжесть того, что он ждал так долго. Затем дверь закрылась вновь. О, передачка от мамы. Её утвердившиеся в выживании и вкуснейшестве майонезные шарики, чесночные, так сказать, угощения, отдающие в привкус яйца. Родные её песочнейшие печенья, покрытые джемом из слив, чернослива, изюма. Ох, это было оно. Это было то самое... Лотос принялся выживать, жадно сжевывая долгожданный ужин. Эта был обычный криминальный вечер. Вернее, не очень-то криминальный, поскольку все преступления нынче известного Багряного Лотоса имели свой неприятный конец в этой самой камере. Нельзя сказать, что она не была уютна по-своему - Зольф Дж. Кимбли никогда не был придирчив, скорее, просто же эстетичен. Эстетику он находил во всем. Говорил, что её скорее уж трудно бы упустить, чем и не заметить однажды вовсе. Темная, мрачная камера напоминала ему родной полумрак сельского туалета, а так же небезызвестных маминых погребов и окопов, увиденных им на войне (весьма, стало быть, узкие проходы, и уж тем более для откормленного багажа, так сказать, позади) - все эти места были чем-то особенным, тем, где он мог засиживаться временами часами, особенно он любил при этом листать кроссворд, каждый раз неизбежно додумываясь до решений. Зольфу было достаточно просто прикрыть глаза, и тогда он как будто бы мог почувствовать сырость земли, дуновение ветерка из сердечнообразного окошечка свыше, если думать о сельской приятно пахнущей древом кабинке. О, Залупбург, родной его Залупбург. Доведется ли вновь ему пробежаться, тряся очертаниями окружностей, по извилистой гладкой тропинке навстречу улыбчивой матери, светлому дому, подпрыгивающему радостно верному псу его Хавчику? Отведает ли он вновь дуновение сладкой, как патока и победа, свободы? Сказать было тяжело. Тюрьма отличалась иными нравами - здесь без возможности схлопотать нельзя было прогуливаться замедлительно, просить добавки бесцветной угрюмой подливы и долго намыливаться в душевых. А впрочем, тюрьма и не так-то была отлична от повседневности, прежде цветущей перед глазами Дж. Кимбли: и там, и здесь свои правила, свои опасности, свой особый шарм. Кимбли, посмеиваясь исподтишка, считал минуты до ужина и ещё, что всё-таки тюрьма лишь обнажает корыстную суть человека, который прежде мог прочим казаться простым и добрым. Тюрьма вскрывала всю темноту людских душ, не оставляя шанса на милосердие, сострадание - впрочем, как и война. Это нравилось Кимбли, ведь он считал сострадание лишней частицей мозаики, так что, легко было догадаться, что здешний порядок и здешний быт были для него лишь новой войной - не с ишварцами, но однако же на выживание, как положено человеку, мужчине, собаке. - Стало быть, вы не видели прежде, как реет над темной от крови землей дух войны? Его можно почувствовать носом, - смеялся кровавый алхимик, просиживаясь в столовой. Хмурый бугай-сосед таращился странно, словно же не понимал ни слова, но Кимбли, впрочем, и не волновало, способен ли тот осмыслить его изыскания. - Я повидал немало смертей и, поверьте, они все прекрасны - эти звучания, эти влекущие взрывы, что я порождал. Глядя в глаза врагам, я не прекращал видеть собственное отражение - это и было тем единением, на которое способны только лишь жертва и её палач. Убивать, чтобы выживать. Что за прекрасная ирония! Осмелюсь решить, что в тюрьме действует тот же затейливый метод. Могу ли я поинтересоваться, за что Вы здесь отбываете срок? Здоровяк покосился с какой-то банальной глупостью. - За воровство. Пожимая плечами в ответ, Лотос рассмеялся, немного кокетливо стрельнув взглядом. - Ох, Вам придется многому научиться, юноша. Я здесь лишь второй день, но, поверьте... О, я всё пытаюсь спросить, не могли бы Вы поделиться со мной этой любопытной на вид пюрешкой? Это был первый раз, когда Кимбли был повержен не красотой силы философского камня, а кулаком в лицо.