Законы пустоты

Зима в этот раз выдалась снежная. Ослепительно белые хлопья засыпали весь город, запорошили небо непроглядной мглой. На высотные здания природа будто надела белые чехлы, оставив их так до самой весны, и лишь телеэкраны мерцали голубым из-под налипших снежинок. Люди не обращали внимания на снег. Он падал им на головы, но людской поток – бесконечный, плавный, все так же пересекал улицы. Снег падал, покрывая асфальт ровным слоем, и люди проходились по нему, оставляя свои следы. Подумать только – сколько следов запечатлел на себе снег. Тысячи, миллионы шагов.…Но сверху летели новые снежинки, мягко укрывая все эти раны, и снова покрывались отпечатками ног. Так могло продолжаться до бесконечности. Приближалось Рождество, и людская давка становилась невыносимой. Все бежали в магазины, стараясь успеть купить подарки, поставить елку, украсить дом. С прилавков подчистую смели все запасы елочных игрушек, а очереди в лавках казались бесконечными. Порой перекрестки были переполнены настолько, что некуда было ступить; предрождественское настроение витало в воздухе, и люди жадно вдыхали его, надеясь унести с собой частичку праздника. С крыши высотки все эти спешащие люди казались не более чем мошками на асфальте. Всего лишь кучка муравьев, копошащихся под ногами. Когда-то так оно и было; но сейчас Мисаки думал, что это смахивает на пепел. Черный пепел на белом снегу. От такой картины ему становилось не по себе. Он приходил на крышу, чтобы взглянуть на небо, но это было бесполезно: оно было таким же белоснежным, как и все вокруг. Казалось, краски вдруг исчезли из всего мира разом, и Ята даже думал, что его собственные руки скоро станут такого же бледного оттенка. С тех пор, как погиб Красный Король, все цвета вдруг куда-то подевались. Яте порой было страшно, так страшно, что он натягивал шапку на глаза, не желая видеть обесцвеченный мирок. Его собственный мир еще недавно замыкался на Короле, на Хомре; но сейчас этого всего у него уже не было. Он уже почти не приходил в их бар, зная, что его там ждет, и не желая сталкиваться с этим лицом к лицу. Он знал, что его друзья все еще там: и Кусанаги за барной стойкой, протирающий бокалы, и грустная Анна, молча перекатывающая шарики в руке, и угрюмый Рикио. Все остальные его товарищи – они там, в темноте бара, все еще скорбят по мертвому Королю, и Ята не желал быть одним из них. Не хотел сидеть там и ощущать, как общее тяжелое молчание постепенно раздавливает его голову, как скорлупу. Не хотел чувствовать руку Кусанаги на своем плече, не хотел обнимать маленькую Анну. Больше всего ему хотелось просто остаться одному. Это казалось таким простым. Натяни шапку на глаза – и вот тебя уже нет. Ята понимал: от него самого и так уже ничего не осталось. Внутри него было так же пусто и бело, как и снаружи. Чертово небо смотрело ему в глаза, и он впитывал его в себя, становясь все более прозрачным. Пустой. Безнадежный. Выжатый. Никогда еще Ята не ощущал себя так паршиво. Нет крови. Нет костей. Нет праха. Просто уже ничего больше нет. Больше ни в чем он не видел смысла. Огонь уже не согревал его изнутри, слезы уже не текли по щекам. Он просто не мог больше плакать, словно бы вся жидкость в нем вдруг закончилось, и наступило время молчания – такое тихое, безмолвное, и жуткое. Ята давно выбросил свою биту на свалку, колеса скейта не касались земли с того самого дня, как метка исчезла с его ключиц. Он вдруг превратился в тень самого себя, и его призрачные руки еле-еле удерживали доску, в которой все равно не было смысла. Смысла не было ни в чем, как бы Ята не пытался его найти. Он оперся на руки, чувствуя, как пальцы стремительно мерзнут. Привыкший к вечному теплу, Ята принципиально не одевался по сезону, но уже ничто не могло его отогреть, и пальцы отчаянно мерзли, зарываясь в холодный бесчувственный снег. От этого ощущения хотелось плакать – но Ята просто не мог. Что-то скрутилось в нем в тугой комок, не желая распутываться, застыло на вдохе, и Ята застыл вместе с этим «чем-то». Его жизнь будто остановилась, снова стала серой и блеклой, какой была до Хомры, и сейчас он был так одинок, что ощущал это почти физически. Одиночество мягко обнимало его плечи, укачивая и заворачивая в снег, а он все бледнел и бледнел, сливаясь с этим покрывалом. Порой он отчаянно хотел замерзнуть и прекратить эту пытку. Под его ногами, свисающими с края, сновали толпы людей, а он был здесь один, под белым непроглядным небом, и ни единого красного пятнышка больше не было в его сжавшемся мирке. Нет крови. Нет костей. Нет праха. Ничего нет. *** Он почти ничего не ощущает, когда убийственно острое лезвие касается его горла. Он даже не пытается обернуться, все так же смотря пустыми зрачками на небо. Яте просто не хочется двигаться. -Если ты не будешь сопротивляться, я убью тебя, - спокойный, знакомый голос. И как он только нашел его в этом переполненном городе? -Убивай, - голос Яты безразличный, серый, звучит, будто из-под одеяла, - я не хочу сопротивляться. Лезвие надавливает чуть сильнее, и Ята ощущает собственную горячую кровь, стекающую по ключицам, тут же удивляясь – как, она еще не промерзла? -Я думал, ты хочешь меня прикончить, - едва заметное сожаление звучит в голосе. -Какой в этом смысл? – Ята едва заметно пожимает плечами, - ты - предатель. Но тот, кого ты предал, уже мертв. Он поворачивает голову, не обращая внимания на лезвие у его шеи, и смотрит на застывшего сзади Фушими. У того на лице явное недоверие и - а, может, лишь кажется - толика беспокойства. -Убивай, - повторяет Ята еще раз, - потому что я совсем пустой. Он вновь отворачивается, намереваясь еще разок посмотреть вниз. И правда, люди – как черный пепел на снегу, жуткая смоляная река. И никому из них нет дела до того, что Ята Мисаки не так давно вдруг потерял сперва своего Короля – а затем и себя самого. Клинок со свистом возвращается в ножны, и Ята вдруг оказывается в воздухе, поднятым за шкирку сильными руками Фушими. Мисаки болтает ногами и спокойно смотрит в лицо своему бывшему заклятому врагу, ожидая, пока тот сбросит его с крыши – за этим же его схватил, или нет? -Ми-и-са-а-ки-и-и, - противно тянет Фушими, надеясь этим разозлить парня, но тот продолжает смотреть, ничего не говоря, и Сару становится жутковато. Зрачки Мисаки совершенно матовые, и в них нет ничего, что могло бы иметь что-то общее с жизнью. Фушими сглатывает, с легкостью удерживая хрупкое тельце на весу. Когда Мисаки успел превратиться в такую пустую оболочку себя самого? Он прекрасно знает – после смерти Микото. Опустив парня на ноги, он осторожно касается его ладони, и вздрагивает от пронзительного холода, впервые жалея, что его собственное пламя не может никого согреть. -Пойдем, - говорит он, и Мисаки послушно идет за ним, позволяя вести себя. Его тонкие, одеревеневшие от мороза пальцы сжимают руку Сарухико, и тот отбрасывает прочь все мысли о битвах и схватках. Сейчас уже не до вражды, сейчас в этом, правда, нет смысла. Его Мисаки нуждается в помощи – это единственное, о чем он может думать. *** Ята вдыхает теплый воздух квартиры Фушими – квартиры, которую он знает с давних времен. Сколько дней здесь было проведено, сколько слов сказано…Порой Ята жалеет, что все так вышло. Этот дом дышит пустотой, и, несмотря на видимую уютность, в стенах затаилось то же одиночество, что и в душе у него самого. Ята уверен, что и Сару пропитался этим чувством без остатка. Фушими мягко подталкивает его к ванной, всовывая в руки полотенце. -И даже не вздумай протестовать, - предупреждает он, как будто у Яты еще есть силы на это ненужное сопротивление. В принципе, ему все равно, что заставит его делать Фушими, и он не пытается прислушаться к своим желаниям на этот счет. Горячая вода обжигает его замерзшую кожу, когда он залезает в ванну, согревая его снаружи. Ята хотел бы, чтобы эта вода могла отогреть его застывшую душу, но это невозможно. Наверное, кроме Микото, никто уже не сможет. Ята разглядывает свое тело, будто оно и не его вовсе, и замечает, что снова похудел, что ребра слишком сильно выпирают. В зеркале отражается его чуть покрасневшее от тепла лицо с яркими синяками под тусклыми глазами, мокрые спутавшиеся волосы. Ята изучает свое отражение, и ему все сильнее хочется натянуть на глаза шапку и избавиться от самого себя хотя бы ненадолго. Он набирает в легкие воздуха и погружается в воду с головой. Все звуки тут же исчезают. Ята лишь слышит свое слишком громкое биение сердца, и больше ничего. Только он и вода вокруг, его уставшее сердце да обволакивающее тепло. Вот если бы так можно было навсегда остаться… Ята выпускает из легких воздух и открывает глаза, видя, как пузырьки устремляются вверх, к свету. Сам же он погружается на дно. Сколько уже так происходит? Ята выныривает, когда кислорода уже полностью не остается, и делает глубокий вдох. Кажется, легкие несколько уменьшились в размере – почему бы это? Наверное, оттого что последнее время он избегает дышать полной грудью. Фушими стучится в дверь – пора выходить. Ята послушно вылезает, вытирается пушистым полотенцем, заворачивается в халат, столь любезно ему предоставленный, и выходит в коридор. Его чуткий нос улавливает вкусные ароматы с кухни, и он идет туда, понемножку осознавая, что голоден. Сарухико уже ждет его. На нем обычная домашняя одежда, и Яте становится немного легче – это напоминает о тех временах, когда он еще никого не терял, и когда его глаза не были такими безжизненными. Он садится, и Фушими придвигает к нему тарелку, полную всяких вкусностей. -Чтобы все съел. Его лицо выражает такую серьезность, что Яте не хочется возражать, и он послушно ест; правда, плохо ощущая вкус, совершенно без разбору, но вот Сару, похоже, доволен. Он даже пытается улыбнуться – уголки его губ приподнялись немного, никто, кроме Мисаки, и не заметил бы. -Вот и молодец, - удовлетворенно говорит он, - а теперь спать. И снова никакого сопротивления. Ята действительно устал – наверное, эта безнадежная тоска по Королю выматывает его до предела, скручивает в жгут, и он сворачивается в комочек на старом диване, где когда-то он спал уже много раз. Натянув одеяло до подбородка, Ята проваливается в беспокойный сон без сновидений, не замечая, что Фушими обеспокоенно наблюдает за его бледным неподвижным лицом и сжимает слишком тонкое запястье. Ночью Ята вдруг просыпается и смотрит в темноту невидящими глазами, и ему все кажется, что в этой ночной мгле перед ним мелькают всполохи красного пламени. Он с трудом отрывается от иллюзий, замечает сидящего рядом Фушими, который так и заснул в той же позе, все еще держа его запястье. Ята с задумчивостью смотрит на него с полминуты, затем аккуратно наклоняет на кровать, ощущая тяжесть на ногах, отцепляет его руку от своей и снова засыпает, на этот раз, уже до утра. *** Дни потянулись нескончаемой чередой. Ята надеялся, что время залечит раны, но пока боль не желала проходить. Время будто остановилось; или же Яте, совершенно не выходившему на улицу, просто так казалось. Его жизнь приобрела некий оттенок постоянности, и он прекрасно знал, что будет завтра. То же, что и сегодня, то, что вчера. Если бы можно было менять будущее и прошлое местами, ничего бы не изменилось в его размеренной жизни. Никто не пришел бы, и никто бы не ушел. Ята отчаянно желал, чтобы так продолжалось как можно дольше. Фушими неожиданно проявил заботу и превратился в того Сару, которого Мисаки когда-то знал. Он следил за каждым шагом Яты, почти не оставляя его одного, и, лишь когда Четвертый вызывал его, он уходил с виноватым выражением лица и обещанием вернуться поскорее. Яте было все равно. Не было разницы, сидит ли он дома один, или же с кем-то. Он не пытался говорить с Фушими, делиться мыслями, как-то впустить его в свою душу, хотя он и видел, что тот отчаянно хочет, пытается дотянуться до него. Ята отгораживался, закрывался, натягивал на глаза шапку и уходил в свой, никому не понятный мир. Фушими наблюдал за ним исподтишка, когда он целыми днями сидел на диване, поджав под себя колени, безучастный ко всему, с этой идиотской шапкой на глазах, будто щитом закрывавшей его от всего мира. Сару казалось, что Мисаки похож на маленького испуганного лисенка, оставшегося без семьи, загнанного в угол, отчаявшегося. В какой-то мере, так оно и было. Фушими было мучительно больно это наблюдать, но он боялся даже подойти к нему, прикоснуться, обнять, хоть порой и очень хотелось. Никто не знал, как бы отреагировал Ята, и всего лучше было оставить его одного в этой комнате, с его собственными мыслями за задернутыми шторками сознания, с его глубинными переживаниями. Может, это было не очень правильно, но Фушими не знал, что еще он может сделать. Ята выглядел таким пустым и сломленным, что было даже страшно к нему притронуться. Ята же совсем не возражал, что размеры его мира уместились в четырех стенах. Ему в какой-то степени нравился свой темный угол, в который он сам себя заключил, где все так тихо и спокойно, и где никто не может его достать. Одиночество все еще сжимало его сердце в стальных ладонях, но дышать уже становилось легче. Тусклый свет пробивался в комнату сквозь шторы, и Мисаки сидел, смотря на пронизывающие воздух лучи и на летающие в этом свету пылинки. Они медленно парили, изредка поднимаясь, изредка опускаясь, и зрачки Яты двигались с ними синхронно. Что-то вроде развлечения. Он ложился, прижимаясь спиной к диванной обивке, и рассматривал потолок, уже успев изучить на нем каждую трещинку. Он оказался прав – этот дом сочился грустью и тоской, как свежий плод соком, и пропитывал весь воздух этим неповторимым запахом. Мисаки ощущал этот запах повсюду – на диване, в ванне, на кухне, на вещах Фушими, на его волосах. Тоска пробралась в Сару давным-давно и прочно в нем засела, устремившись корнями в самое сердце. Его тоска была сильна; но пустота Яты была в разы сильнее. Он ощущал, как внутри него что-то сгорело и пеплом посыпалось к его ногам. Словно какой-то внутренний стержень вдруг надломился, и Ята потерял равновесие и ориентиры. Как бескостная медуза, как бескровный червь. Нет крови. Нет костей. Нет праха. Как заклинание он повторял это про себя. Все его потерянные воспоминания будто были собраны всего лишь в этих словах. Порой он мечтал, чтобы хоть кто-то – может, даже Фушими, - понял его невыплаканные слезы, заглянул ему в безжизненные зрачки, и увидел все его страхи. Но время шло, а Ята все помнил тот жуткий день, когда он внезапно осознал, что больше не может твердо стоять на ногах. И он снова забивался в свой угол, как маленький дикий зверь, с трудом подпуская к себе Сарухико, и хотя внешне он и был так спокоен и бледен, но внутри у него постепенно начал распутываться тот комок, что образовался после смерти его Короля. *** У Фушими сжималось сердце, когда он смотрел на Яту, сиротливо сжавшегося на краю диванчика. Словно побитый щенок, который не смог умереть вместе со своим хозяином; Фушими почти слышал его тихий жалобный скулеж, и ему очень хотелось подойти и потрепать его по медным волосам, когда-то так ярко блестевшим. Но Ята не подпускал к себе чужие руки. Сару очень хотел растормошить парня хоть немного, помочь ему выйти из затянувшейся депрессии, но ему не хватало умения поддерживать и сочувствовать. Все, что было в арсенале Фушими – лишь острые подколы да язвительные фразочки, лишь голос, тянущий его драгоценное имя. -Ми-и-са-аки-и-и… Он даже не поднимал головы. Бесчувственный. Безучастный. Молчаливый и сломленный. У Фушими опускались руки. Он не знал, что поделать с этим. Порой он садился рядом с Ятой, оставляя между ними какой-то промежуток, и начинал говорить о чем-то – неважно, о чем, лишь бы говорить. Рассказывал о Скипетре-4, о своих заданиях, о последних новостях, обо всем, о чем только мог вспомнить. Иногда рассказывал содержание недавно прочитанных им книг, иногда – даже рецепты блюд. Ята смотрел в стену напротив, не выказывая интереса, и было непонятно, слушает ли он вообще, или же снова думает о чем-то своем. Витает в облаках – так это называют? Казалось, Ята бродил в самом Аду. В своем личном и персональном Аду. И Фушими не знал, как же вытащить его оттуда. Он уже позабыл, почему же они враждовали совсем недавно, почему он получал от Яты лишь презрительные взгляды, и как у него самого были силы оставаться так далеко. Несколько недель назад это казалось таким правильным и неизбежным, словно и не было другого пути, чтобы запечатлеть свое пребывание в жизни Мисаки, иначе, чем заклеймить себя его ненавистью. Фушими видел, что все его усилия пошли прахом и не имели смысла. Мисаки больше не ненавидел его. Мисаки больше не любил его. Ужасающее, пугающее равнодушие разливалось в его взгляде. Но чем сильнее было это равнодушие, тем быстрее просыпались в душе Сарухико позабытые давным-давно чувства, когда-то заставлявшие его сердце падать на колени перед Ятой. И, конечно, тот не догадывался об этом, не сомневался, что такого быть никогда не может. Фушими мучительно долго сражался с самим собой, но это не приносило результатов; он мог пытаться перебороть себя, но победа была лишь иллюзорной, и сейчас, когда он сидел рядом с Мисаки, сверлившим стену невидящими глазами, все возведенные баррикады рушились под натиском внезапных чувств. Фушими думает, что все его прошлые действия не имели смысла. И ему хочется остаться, и хочется убежать одновременно. Это тот редкий случай, когда Сарухико ощущает себя недостаточно сильным чтобы сделать выбор, и ему кажется правильным, и в то же время неправильным бороться за что-то важное для себя. Они сидят рядом: застывший восковой фигурой Ята и захлебнувшийся чувствами Фушими. В воздухе витает напряжение, и каждый из них погружен в свои собственные мысли, будто заблудившись в бесконечном лабиринте дум, невероятной тяжестью ложащихся на плечи. Почти физически пригибая их к земле, мечтая сломать позвоночники, отчаяние ласково кладет свою холодную руку на теплые спины, и по коже бегут мурашки. Фушими хочется громко и надрывно кричать, но он молчит, и это молчание ртутью вливается ему в уши. Как раскаленный свинец, что заполняет его легкие, приближая к медленной и мучительной смерти. Теперь он понимает, как чувствует себя Мисаки. И он не может понять, как это маленькое хрупкое тельце выдерживает такую боль в одиночку. *** Неумолимо надвигается Рождество, принося с собой лавину снега, решившую похоронить под собой город. Мисаки смотрит в окно, видя только ослепительно белую пелену, и его душа сжимается до размеров грецкого ореха. Мир все еще бесцветен. Наверное, он просто не замечает тех ярких гирлянд, что висят на окнах, не слышит громких веселых голосов, доносящихся с улицы; или, не желает этого замечать. Кругом снег, и Яте все еще жутко холодно, а пустота внутри никуда не делась. Порой Яте хочется исчезнуть, как исчезло все то, что было дорого ему. Фушими вытаскивает из кладовки елку и заставляет Мисаки помогать собирать и наряжать ее. Он не возражает, просто потому что не видит в этом смысла. Но, когда Ята вешает на зеленую ветвь очередную игрушку, то губы его кривятся от обилия воспоминаний. Он никогда не праздновал Рождество один. Сперва с семьей, потом с Фушими, в прошлом году – с Хомрой. У Яты сжимается сердце, когда он вспоминает, как они все вместе украшали елку, и маленькая Анна вешала вырезанные снежинки на ветки, и приходилось брать ее на руки, чтобы помочь дотянуться. Кусанаги протирает бокалы до блеска, и кругом стоит смех, и веселье витает среди хомровцев. Король сидит во главе праздничного стола – спокойный и ленивый, вроде бы не обращающий ни на что внимания, но Мисаки видит, как радостно блестят его глаза, и сам становится чуть более счастливым. Тогда это было самым прекрасным, самым важным событием в его жизни. Этот год обещает быть совсем не таким. Ята слышит, как Фушими напевает что-то себе под нос, возясь с ужином на кухне, чувствует вкусные манящие ароматы, оттуда доносящиеся. Он помнит, как под Рождество они провели всю ночь за разговорами, обнимая пальцами чашки с чаем, а под утро, уставшие, но довольные, заснули на этом самом диване и проспали почти весь день. Тогда – Ята помнит это совершенно отчетливо – он смотрел на Сару и молился, чтобы они всегда были вместе. Теперь он знает, что это бесполезное и неблагодарное занятие. Ята думает, что потери неизбежны. Огромные, ломающие тебя изнутри и выматывающие потери, которые повергают в отчаяние. Наверное, это надо кому-то – заставлять человека так страдать и мучиться, но Мисаки не может понять, кому и зачем. Ему так отчаянно хочется заполнить чем-то пустоту внутри себя, чтобы больше не оставаться всего лишь бездушной оболочкой, своей собственной тенью, но никак не может найти, чем. Порой, когда Фушими сидит рядом, Ята ощущает исходящее от него тепло, но у него не выходит заставить себя протянуть руку и коснуться его. Слишком много между ними произошло, слишком много было не высказано, и слишком густой воздух в этом доме. Яте трудно продираться сквозь эту тоску, но ему хотелось бы добраться до Сару и сжать его запястье, и он много раз проделывает это – в своих собственных мыслях. Между ними всего несколько сантиметров, но это кажется целой вселенной. Фушими выглядывает из кухни, чтобы проверить, как там его подопечный, и видит Яту, натянувшего себе на глаза шапку и заткнувшего уши наушниками. Снова ушел в себя. Снова отрекся от мира. Сними эту чертову шапку! Фушими хочется кричать, хочется крошить все на своем пути. Он явственно ощущает нестерпимое желание опрокинуть Яту на старый диванчик, сжать плечи и целовать его губы, веки, шею, впадинку под ключицами. Отчаянно хочется пальцами провести по коже, вырвать стон из груди чуть ли не силой, заставить его кошкой выгибаться под своими руками. Неудержимое желание обладать вдруг вырвалось из самых дальних уголков души Сару, хоть он и надеялся запрятать его навсегда. Фушими боится своих желаний. Поэтому он лишь глубоко вздыхает, проводя рукой по волосам, поправляет очки, и возвращается на кухню готовить ужин, который почти наверняка пройдет в полном молчании. *** Ята теперь все время молчит. Ужин, приготовленный Фушими, очень вкусный, но оба знают, что Ята не поблагодарит его за еду. Не пожелает спокойной ночи. Не встретит у дверей. И от этого им обоим немного грустно – но не более того. Ята подцепляет кусочек рыбы и отправляет в рот, почти ничего не почувствовав, делает глоточек вина. Если бы Фушими не настаивал, он бы вряд ли вообще ел или пил, вряд ли стал бы двигаться или открывать глаза. По утрам Яте не хотелось просыпаться, и если бы Сару не заставлял, чуть ли не насильно помогая ему принять вертикальное положение, он бы ни за что не открыл глаза. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра… Вот бы можно было никогда не просыпаться. Сару протягивает руку и касается щеки Яты – нерешительно и ласково, будто пытаясь дотронуться до оголенных струн его одинокой души. Фушими думает, что Ята – его щит, позволяющий держать себя в руках. Ята думает, что Фушими – как холодный компресс на его обожженные нервы. Когда тарелки на столе пусты, а бутылка просвечивает темной зеленью, они встают, не сговариваясь, и идут в комнату, к старому знакомому диванчику. Свет гаснет, и комната погружается во мрак, столь привычный для них двоих. Ята позволяет Фушими скинуть с себя одежду и уложить под теплое одеяло, где так хорошо и спокойно, где никто не исчезает и не умирает. Он замирает, прикрывая глаза, а руки Сару нежно обвиваются вокруг него плотным коконом, и это создает ощущение безграничного спокойствия, которого Ята уже так давно не испытывал. Он утыкается носом в шею Фушими и едва дышит, их ноги переплетаются, и между телами нет и сантиметра для воздуха. Яте кажется, что то, что происходит сейчас – единственно правильная реальность, и никакой другой быть и не может. Будто бы все дни до этого были лишь необходимой мучительной прелюдией, отсрочкой неизбежного, вроде проверки на твердость. Сегодня ночь, когда пустота Яты должна испариться. И он твердо знает это, потому что комок у него внутри уже распутывается, медленно, но неотвратимо приближая его к логическому завершению истории. Он больше не хочет, чтобы его глаза были так безжизненны. -Помоги мне, - шепчет он едва слышно, - я не могу больше быть пустым. Его мир снова сжимается – на этот раз, до тесных объятий Сару. Фушими вздыхает, позволяя своим желаниям вырваться из грудной клетки, и прижимается к безмолвным губам Мисаки, понимая, как же отчаянно долго он этого хотел. Поцелуй – как глоток ледяной живительной влаги из горного ручья, как свежий ветер, обдувающий лицо. Те мгновения, что он длится, Яте кажется, что он будто рождается заново, и ему больно, очень больно где-то внутри, там, где находится сердце. Он тяжело дышит, пытаясь набрать побольше воздуха, но легкие не позволяют ему сделать это в полной мере. Фушими вновь приникает к нему, мягко раздвигая губы, и языки их неловко соприкасаются, порождая дрожь по всему телу. Если зажмуриться, думает Ята, то будто начинаешь растворяться в этих ощущениях, и в мире не существует ничего, кроме этого влажного ласкающего языка, кроме суховатых мягких губ и горячих пальцев на своих плечах. Фушими держит его в объятьях так осторожно, словно тело Яты из хрупкого фарфора, словно он может рассыпаться полуистлевшими листьями и разлететься пеплом в любую секунду. Яте хочется, чтобы от него ничего не осталось. Он поднимает безвольные руки и обвивает шею Фушими, не давая ему отстраниться. Отчего-то ему необходимо впитать в себя как можно больше, поглотить всего Сарухико без остатка, чтобы тот хоть как-то заполнил его космическую пустоту в душе. Ята закрывает глаза, отдаваясь на волю провидению и позволяя Фушими делать все, что ему заблагорассудится. Сегодня он готов пойти до конца и чуть дальше. Сару внемлет его желаниям, целуя каждый сантиметр кожи, заключая лицо Мисаки в ладони и запуская пальцы в рыжие волосы. Это хрупкое нежное тело принадлежит сейчас ему – целиком и без остатка, и от таких мыслей Фушими чувствует сладкую тяжесть внизу живота и легкое головокружение. Ночь сбывающихся надежд и оправдавших себя желаний входит в их одинокий дом, изгоняя, казалось бы, навеки поселившуюся здесь тоску, и Ята трепещет – не от страха, но от бесконечного желания счастья, которое он уже заслужил. Фушими целует его в шею, оставляя маленькие красные пятна, вылизывает соблазнительную впадинку под ключицами, там, где раньше была ненавистная пурпурная метка, сжимает тонкие запястья. Ресницы Мисаки чуть дрожат, дыхание прерывается, щеки его горят от стыда или от возбуждения, и Фушими чуть ли не рычит от такой картины – так сильно ему хочется обладать всем этим. Безоружный, сам отдавший себя на растерзание, его Мисаки прямо перед ним, и это похоже на сказку, на волшебный сон, готовый ускользнуть в ночь. Если это так, то Сарухико готов найти тысячу причин, чтобы остаться. Он прочерчивает прозрачные лабиринты на животе Яты, щекочет кончиком языка твердые соски, и Мисаки откидывается назад, предоставляя всего себя в полное распоряжение Фушими. Его пальцы сжимают в руках прохладные простыни, из его горла рвутся еле слышные, сдерживаемые хрипы, и эти звуки звучат для Сару музыкой, а само тело Мисаки – инструмент, на котором он может сыграть любую мелодию. Фушими добирается до стройных ног Яты, раздвигает их и неторопливо ласкает его рукой, заставляя Мисаки глубоко дышать и всхлипывать от слишком сильного возбуждения, от слишком ярких ощущений, от чересчур глубоких чувств. Его щеки краснеют, его губы раскрываются алыми бутонами, волосы – рыжая солома, разметались по подушке. Белая, словно рисовая бумага, кожа, покрыта бусинками пота, и Мисаки весь горит и пылает, как в те времена, когда жив был его Король. Но даже тогда он не выглядел таким живым, как сейчас. Мисаки прикусывает губу, стараясь сдержать стоны, но самообладание никогда не было его коньком, и он быстро сдается. Фушими ловит каждый его стон, чувствуя, что и сам напряжен уже не на шутку, что каждое прикосновение к столь давно желанному Мисаки сводит его с ума. Уже не нужно возводить немыслимой высоты стены, нет смысла сдерживаться и отворачиваться, отвергая саму свою суть. Фушими прекрасно знает – он любит Мисаки, и может уже не бояться этих простых слов, от которых щемит сердце. Ята кончает, зажмурив глаза и сжав пальцы Фушими в своих. Сарухико касается его губ – медленно, ласково, пропускает волосы сквозь пальцы. Совсем немного нежности, думает он, совсем немного – вот чего им недоставало все это время. Ята дрожит и отчаянно сжимает его плечи, когда Фушими пытается войти в него, такого напряженного, испуганного непривычными ощущениями. Мисаки как ребенок: он все еще боится боли, все еще страшится неизвестности, и когда Фушими все же удается задуманное, на ресницах Яты повисают слезинки, которые он упорно пытается скрыть. Фушими всегда ценил стремление Яты быть сильным. Но Мисаки не удается сдержать себя, когда Сарухико начинает двигаться, и его прерывающийся голос острым ножом разрывает тишину: -Перестань! Фушими участливо склоняется к его лицу, пытаясь успокоить. -Больно? – зачем-то спрашивает он, и Ята кивает, стараясь отдышаться. -Больно… - тихо повторяет он, - но здесь больнее, верно? ... Его ласковая рука ложится на грудь Сарухико – прямо там, где сердце. Фушими замирает на миг, смотря в глаза Мисаки, глаза вечно честные и открытые, и внезапное осознание приходит к нему. Мисаки понял его чувства. Словно согнутая струна распрямилась в его позвоночнике, заставляя разом выдохнуть весь воздух. Мисаки едва заметно улыбается кончиками губ, а в уголках его глаз еще виднеются слезы, и Фушими отчего-то чувствует, что у него в горле застрял комок и глаза странно пощипывает. Рука Яты – все еще на его груди, напротив сердца, и это успокаивает, это согревает, будто бы Мисаки вновь наполнился тем огнем, что был в нем раньше. Они вспыхивают почти мгновенно, стремительно сгорая, и почему-то Фушими ощущает адскую боль во всем теле и внутри него, словно бы весь яд, что скопился в нем за долгое время, выходит наружу. Мисаки выгибает спину – то пустота вырывается из его души вместе с криками, и он дрожит, судорожно дыша. Маски отчужденности уже нет на его лице, она давно отброшена прочь, равно как и притворство Сарухико, и они предстают друг перед другом такими, какими были в дни их знакомства; еще до глупой беспощадной борьбы, до хриплых яростных ругательств, до ожесточенных боев. Будто бы никогда не было ненависти и горечи на их лицах, будто никогда не испытывали они мучительных потерь и неприкрытое отчаяние не сквозило в их уставших взглядах. Сейчас они открыты, и души их обнажены, отзываясь болью на каждое прикосновение. Сейчас они настоящие. Ята скулит и царапает плечи Сару, когда тот начинает двигаться, и хриплые чувственные стоны заполняют привыкшую к тишине комнату. Яте чудится, что его мир начинает трескаться на мелкие кусочки, и он крепко зажмуривает глаза, чтобы этого не видеть. Он явственно чувствует, как неизвестный комок у него внутри плавится, растекаясь горячей водой по пищеводу, и это вызывает непреодолимую сладостную дрожь. Ощущение правильности событий вновь накрывает его с головой вместе с необъяснимой нежностью, вдруг проснувшейся в его сердце. Он приподнимается, дотягиваясь до лица Фушими, и целует его приоткрытые губы, пытаясь донести до него эти чувства, свежим ветром ворвавшиеся в его душу, и Фушими отвечает так откровенно и настойчиво, что дух захватывает. Ята откидывается на подушку, позволяя себе раствориться в наслаждении, которое волной подступает к его сознанию, и только пальцы Фушими на его бедрах позволяют Мисаки оставаться по эту сторону. В темноте комнаты видны лишь два силуэта, слышны лишь тихие стоны и всхлипы. Сарухико кажется, что все его тело – как огромная батарея, впитывающая в себя все до капли, что он весь – оголенный нерв, и каждое прикосновение к Мисаки заставляет его содрогаться. Он уже не понимает, где заканчивается он сам и начинается Мисаки, они будто сплавились вместе, став неразлучными. Словно две несущиеся друг к другу кометы, они сталкиваются и вспыхивают, загораются и сливаются в единое целое. Сейчас все, что их разделяет – лишь тонкая влажная кожа да раскаленный воздух, который уже невозможно вдыхать. Фушими стонет, понимая, что больше не выдержит, и оставляет на бедрах Яты красные отпечатки, которые почти наверняка превратятся в синяки. По его хребту проносится раскаленный разряд, достигая мозга и взрываясь там бомбой, и оргазм заполняет каждую клеточку его тела. Не существует ничего, кроме этих глаз, этих губ, этого восхитительного тела перед ним. Мисаки под ним уже сорвал голос от непрерывных стонов, его руки смяли простыни до совершенно невразумительного состояния. Он даже не в силах открыть глаза и посмотреть на Фушими – все его тело расслаблено и нет возможности шевельнуться. Приятная нега приходит после ошеломляющего взрыва эмоций, и ласковое тепло разливается внутри, где – Мисаки это отчетливо понимает – уже совсем не так пусто, как было раньше. Фушими падает рядом, дыша так же тяжело, его грудь вздымается и опадает, но он все же протягивает руки, заключая Яту в объятья, словно опасаясь, что он растает в ночи волшебным сном. Мисаки доверчивым котенком прижимается к нему и разве что не мурлычет. Он прекрасно понял, откуда такая нежность, проскальзывающая во всех словах и действиях Сару, откуда эта чувственность и страсть. Он знает, он понял – и ему искренне хочется ответить ему тем же. Жаль, что пока он еще не может это себе позволить. Ята прислушивается к себе, затаив дыхание. Мерзкий комок распался, унося с собой ощущение безысходности и потерянности, и Мисаки со сдержанной радостью понимает – он снова стал собой. Ята Мисаки – это снова Ята Мисаки, а не бездушная серая оболочка. Его небольшой уютный мир вновь окрашивается в разные цвета, и можно забыть о бледности и бесцветности на долгое время. Его вдруг посещает непреодолимое желание выйти на улицу, вскочить на скейт и помчаться вперед, без оглядки, как в былые дни. Ему снова хочется увидеть небо – пусть даже и такое белое, хочется вдохнуть свежий зимний воздух. Он выпал из жизни слишком надолго, так ему кажется. Пора расстаться с воспоминаниями и двигаться дальше, потому что прошлое – это прошлое, и всегда наступает момент, чтобы освободиться от него, рано или поздно. Конечно, Ята знает, что никогда не забудет своего Короля, Микото Суо, сколько бы времени не прошло. Но разве не хотел бы его Король, чтобы Ята всегда пылал? Потому что он всю жизнь был таким, и, возможно, именно это пламя и увидел в нем когда-то тот, кем Мисаки так восхищался. Он по-кошачьи потягивается и прижимается губами к виску Фушими. Тот лениво улыбается, гладя его по волосам, и у Яты сжимается сердце. -Я обязательно полюблю тебя, Сару, - шепотом обещает он, правда, непонятно – себе ли, или же ему. Фушими лишь кивает, не в силах что-то ответить. Он знает: Ята Мисаки всегда держит свои обещания. *** На следующий день Ята сжигает свою шапку на заднем дворе, кинув ее в железную старую банку. Огонь лижет темную материю, а Мисаки чувствует непривычную легкость на голове, но это необходимый для него шаг. Ему больше нечего натягивать на глаза, чтобы спрятаться в своем собственном мирке, но это уже и не понадобится: теперь, когда у него есть Фушими, который всегда вытащит его из отчаяния. Шапка легко горит, и вскоре от нее не остается ничего, кроме пепла. Мисаки задумчиво смотрит на него, потом вытряхивает банку, и пепел разлетается в воздухе темным фейерверком, уносясь в небо. ...Нет пепла. Ничего уже нет.