~ Я древнее изобретенье, бываю малым и большим По всему миру я имеюсь, для дома я необходим Сквозь стены видеть помогаю, и без меня совсем темно Теперь же, долго не гадая, ответь-ка: что же я? ~
Освальд не может припомнить точно, когда это началось. Когда из чего-то необычного и тревожащего это превратилось для него в обычную рутину. Абсурдную, но терпимую. В каком-то смысле это началось после Аркхэма. После первой настоящей встречи Пингвина и человека, который теперь известен под именем «Загадочник». Тогда Освальд Кобблпот наконец-то, наконец-то закрепился на троне «Короля Готэма» и командовал своей империей. Он поселился в отцовском поместье и получил в своё распоряжение так много власти, что начинал от неё задыхаться. Это началось с зонта. Один из его телохранителей сказал, что нашёл зонт лежащим на пороге, без какой-либо записки или угрозы, прикреплённой к нему, и что он не нашёл в нём ничего вредного или опасного. Настороженный и в то же время заинтригованный, Пингвин решил взглянуть на находку. Зонт был угольно-чёрный, крепкий и — неожиданно — идеальной для него высоты. Размеры были подогнаны так, чтобы зонт доходил ему до пояса и идеально подходил для облегчения его хромоты. Ручка зонта легла в ладонь успокаивающим весом — так, будто находилась там всегда. Разумеется, находка была тщательно обследована профессионалами: предосторожности никогда не лишни. Ничего вредоносного вещь действительно не содержала — однако и обычной назвать её было трудно: при нажатии дольше пяти секунд на определённый паз в ручке острый конец зонта начинал вращаться на невероятной скорости. По сути, он превращался в довольно неприятную гидравлическую дрель. Потенциальный урон от зонта как от оружия был разрушительным. Освальд испытал его на специалисте, который и обнаружил эту чудную маленькую особенность, — и да, сработало прекрасно. В самом деле, лишними никакие предосторожности не бывают, а он пока не хотел, чтобы слухи о новой игрушке Пингвина распространились по подполью Готэма. Нет уж, пусть половину всего веселья обеспечит шок его противников при виде такого необычного оружия. Последнее запоздалое открытие состояло в том, что материал зонта не пачкался. Удобно. Засыпал Освальд с усмешкой на губах, ощущая волнение, гудящее под кожей: у него была новая загадка, которую следовало решить. Похоже, Пингвин обзавёлся благодетелем. Другие две посылки прибыли вскоре после первой, обе были оставлены у порога. Запонки в виде зонтиков и чёрные карманные часы с инициалами «О.К.», со вкусом выгравированными золотом на обратной стороне. Ни записки, ни объяснения — никаких следов отправителя. — Возможно, это подарки, сэр, — подал голос его заместитель. Освальд шумно выдохнул и заковылял прочь — но слово, тем не менее, уже прочно засело в его голове. «Подарки». Ну, если эти вещи и были подарками, Освальда они привели в странную смесь смятения, потрясения и зудящего любопытства. В последовавшие за третьим подарком два месяца молчания ему так ни разу и не пришло в голову то, что все они являлись компонентами какой-то загадки. Он не понимал этого вплоть до прибытия четвёртого дара. Четвёртый пришёл с запиской. Ясным морозным утром Освальд обнаружил на пороге запечатанный чистый конверт. Всё говорило в пользу того, что это нечто большее, чем простая деловая корреспонденция. Так что, когда из конверта на стол Пингвина вывалился сложенный лист, Освальд почувствовал, как кровь застыла у него в жилах. Партитура. Написанная от руки. Цветными чернилами. «Моя матушка присматривает за мной». А между страницами — старая визитная карточка Пингвина. Поверх гладкой чёрной поверхности ложился чей-то небрежный почерк — чернила были яркого, оскорбительно-зелёного оттенка. На одной стороне визитки — жирный, ленивый знак вопроса. На другой же значилось:За воспоминания х
Руки Освальда затряслись от гнева, ярости и странного унижения, потому что — конечно же, это был Эдвард Нигма! Кто ещё это мог бы быть? Это было настолько очевидно, что его даже немного беспокоило, как он мог не понять этого раньше — в конце концов, этот старый друг был из тех немногих людей (оставшихся в живых), кто видел Освальда в самый тёмный период его жизни. И он послал ему болезненное напоминание об этом факте, доставленное точно на порог его дома. Загадочник, человек, за создание которого Освальд нёс частичную ответственность. Ублюдок даже не раскрыл в загадке свою личность. Освальд не знал, принимать ли это как оскорбление или как комплимент — и, что важнее, он не был уверен, было ли это объявлением войны, или же предложением… чего? Союза? Дружбы, которая, казалось, была целую вечность назад? Игры, чтобы разнообразить скучную рутину? Он действительно не знал, что и думать. И почти поддался соблазну сжечь зонт — просто из вредности. Но когда первоначальная ярость утихла, его взгляд против воли зацепился за крошечное «х». Поцелуй был самонадеянным и полным дерзости: Освальд практически мог видеть подмигивание Эда, когда он читал это. Его затылок обожгло жаром. Воспоминания. Картинки в его памяти медленно отслаивались одна за другой, открывая дорогу эмоциям, которые очень давно лежали под спудом, а теперь снова принялись изводить его. Удивительно, как одна-единственная буква, один бумажный поцелуй мог вернуть из небытия весь поток чувств, оставленных когда-то невысказанными и неподтверждёнными. Губы Освальда сжались в твёрдую линию, и он осторожно сложил партитуру в нижний ящик стола. Визитку он — после секундного колебания — сунул в левый карман пиджака. На следующий день прибыла ещё одна посылка. Внутри обнаружился носовой платок — того самого оттенка фиолетового, цвета спелой сливы, который так любил Освальд, оливковая ветвь (честное слово, Эд, где ты только нашёл оливковую ветвь в Готэме) — и ещё одна его старая клубная карточка, на этот раз украшенная только одним знаком вопроса. Освальд знал, что это было. Приглашение. Зелёные чернила ещё не успели высохнуть. Они оставили след на большом пальце его руки, которым он проследил изгиб вопросительного знака на карточке.Поверь мне, путь, который ты выбрал, не ведёт ни к чему, кроме разрушения и боли.
Тем вечером Освальд пришёл в «Айсберг» с фиолетовым платком Эда в кармане. Пять человек сделали ему комплимент. Эд так и не появился. После этого подарки стали более частыми — и гораздо более разнообразными. Освальда приводила в замешательство бессистемность этого разнообразия, очевидный контраст между явным расчётом и тем, что, на первый взгляд, не имело под собой никакой особой причины. Некоторые подарки были сентиментального характера: очки Эда, одна из его лабораторных мензурок, которые в его старой квартире использовались как чашки, баночка острой горчицы… С каждым разом, когда Освальд получал подобный подарок, всё труднее становилось игнорировать оседавшее в животе тепло и то, как болезненно билось в груди сердце. Он тосковал по чему-то, что случилось давным-давно и было теперь надёжно заперто за прочной решёткой времени. Другие были… причудливыми. Например, в какой-то момент Освальд обнаружил, что стал обладателем растущей коллекции шахматных фигурок, сделанных из нефрита и обсидиана. А однажды утром он нашёл на веранде детскую книгу под названием «101 факт о наших антарктических пернатых друзьях» — и Освальд был слегка встревожен тем, что первая его реакция походила больше на смущение, чем на искреннее оскорбление. А вот третью категорию подарков можно было назвать откровенно странной. Как-то Эд прислал ему монокль, затем — маленький фиолетовый цилиндр и даже длинный, вытянутый портсигар (на вкус Освальда, это было слишком уж в духе Стервеллы Де Виль). Целыми днями Освальд безнадёжно пытался понять, что за подвох или загадка стоят за этим. В итоге он пришёл к выводу, что Эд, должно быть, просто находил невероятно забавной картинку с воображаемым Освальдом, носящим что-то подобное. Не забавнее, чем Эд, одетый в спандекс. Если бы он знал текущий адрес Загадочника, такой костюм был бы первым, что он бы туда отправил. Тем не менее, Освальд простил его за это. Потому что в то время как одни подарки озадачивали — от других захватывало дух. Освальд никогда не забудет, как услышал репортаж, что был украден знаменитый на весь мир перстень с изумрудом стоимостью в миллион долларов, ещё недавно хранившийся в частной коллекции в Готэме. В новостях говорилось, что драгоценность, неофициально известная как «Плач Красавиц», прошла через руки «Четырёх Красавиц» — четырёх самых красивых женщин в истории Китая. Короли преклонялись перед ними, и целые страны почитали их, как богинь, но под конец они потеряли всё, что имели: слишком ярко они сияли. Подозреваемых по делу ещё предстояло найти, однако ответственность за ограбление взял на себя Загадочник: его фирменный знак украшал пустой футляр из-под перстня, как прощальный поцелуй. Той ночью Освальд нашёл его на своей подушке. Огромный изумруд, столь великолепный, что, казалось, он поглощает весь свет вокруг — как если бы он ревностно жаждал внимания окружающих только для себя одного. Он был прекрасен. Освальд быстро налил себе бокал шерри. И ещё один. И ещё. Выпитое никак не помогло ему справиться с внезапной ошеломляющей сухостью во рту — но, по крайней мере, он мог обвинить алкоголь в том, что чуть не выронил кольцо, когда взял его: так дрожали руки. И только на следующее утро до него дошло: Эд каким-то образом сумел проникнуть в его спальню. Вообще-то это был явный недочёт в системе безопасности. Если уж неуклюжий, неловкий Эдвард Нигма умудрился просочиться в его личные апартаменты, это наверняка было под силу кому угодно. Освальд должен был немедленно перепроверить защищённость дома, удвоить количество охраны, переустановить всё оборудование. Ничего из этого он не сделал. Вне зависимости от того, какими были подарки, вне зависимости от ценности, Освальд хранил их все под замком. Он даже установил для этого специальный сейф над камином, прямо за его любимой картиной. И говорил себе: это только потому, что в офисе требовалось больше места для хранения важных документов, и так уж совпало, что ящик его стола переполнился подарками Эда как раз тогда, когда сейф был установлен. Конечно. Это и было причиной. Только и всего. Освальд был очень, очень осторожен. Дотошен настолько, насколько он вообще мог быть, чтобы убедиться, что никто и никогда не обнаружит этот тайник и не сможет никоим образом соотнести его с Загадочником. В конце концов, Освальд, ни много ни мало, возглавлял преступную организацию — нет, целый преступный мир. Ему требовалось заключать и поддерживать союзы со всевозможными могущественными людьми из каждой сферы жизни Готэма. И если произойдёт нечто непредвиденное, то малейший, самый незначительный промах может стоить ему всей его поддержки в результате одного-единственного звонка. Загадочник был непостоянным игроком. Доверие к нему и его влияние в преступных кругах города постепенно росло — и всё же его «особые проекты» не затрагивали чьих-либо интересов в подполье Готэма. Пингвин такой роскоши позволить себе не мог. Любая связь или — Боже упаси! — дружба с Эдвардом Нигмой могла обернуться для него катастрофой, если бы стала известна общественности. Словом, перспектива была не из приятных.Для некоторых любовь — это источник силы, но для таких, как мы, она всегда будет нашей самой опасной слабостью.
От него не ускользнула ирония того, что именно Эд преподал ему в своё время этот урок. Позволить себе лишние эмоции означало бы добровольно подписать себе приговор. Совершить акт самосожжения — в котором Освальд уж точно был не заинтересован. И всё же — всё же каждый подарок толкал его ближе и ближе к этой пропасти, и какая-то часть его даже не хотела об этом задумываться. Говоря по правде, это понемногу начинало его пугать. Не намерения Эда, нет. Да, этот человек обладал недюжинным интеллектом, эго, сравнимым размерами с эго Джима Гордона, и опасной уверенностью, что он всегда будет самым умным человеком в любой компании. Но это был всё тот же, прежний Эд. Тот же самый Эд, с его серьёзным и нетерпеливым взглядом, полным обожания и голода одновременно. Он знал, что Эд хотел… большего. Был ли это его ум, его жизнь или просто он — Освальд не имел понятия. Но он понимал Эда, а человек не боится того, что он понимает. Нет. Освальда пугал он сам. То, как бездумно он принимал подарок за подарком. То, как он рисковал трудом и достижениями всей своей жизни ради какой-то игры с человеком, у которого наблюдалась нездоровая одержимость загадками. То, как его сердце каждый раз предательски пропускало удар, стоило ему взглянуть в направлении сейфа. Этот невыносимый жар, от которого становилось трудно дышать всякий раз, как он представлял Эда в его комнате. С ним. Наедине. Он находился на волосок от падения. А пингвины не умеют летать. Освальд может точно определить момент, когда всё зашло слишком далеко. Однажды ночью Освальд отправился спать, наконец-то впервые за долгое время свободный в мыслях от Эдварда Нигмы и его интеллектуальных игр — и только для того, чтобы, проснувшись, обнаружить розу, лежащую на столике возле кровати. Чёрные — как уголь, как гниль — лепестки торчали из перекрученного шипастого стебля неестественно-зелёного цвета. Цветок пах одеколоном Эда. Роза выглядела уродливой, вульгарной и самонадеянной, и от одного только взгляда на неё Освальду захотелось кричать, потому что она обещала вещи, которым не суждено было сбыться. И ещё это значило, что Эд был в его комнате. Снова. Пока он спал. Он глубоко, прерывисто вздохнул — просто чтобы доказать себе, что он всё ещё может дышать. Воздух был на вкус, как Эд. Освальд не знал, почему он сделал это ночью. Никто в доме не интересовался, как Пингвин проводит свои вечера, но он отчаянно нуждался в некой приватности, в том, чтобы никто не застал его за этим занятием. Он вышел на улицу. Его дыхание превращалось в пар в морозном зимнем воздухе, а изнутри смутно грыз стыд. Каждый шаг ощущался, как предательство. Он похоронил зелёную мерзость под грудой земли и листьев. В какой-то мере он надеялся, что, сделав это, он словно бы выключит в своём разуме ту безумную часть, которая позволяла этому нелепому фарсу продолжаться так долго. Надежды не оправдались. Будто этого было мало, на прощание роза уколола его в палец. Чёрно-зелёный цветок остался лежать на земле, украшенный теперь каплями ярко-красного. Больше всего Освальда возмутило то, что именно этого Эд наверняка и добивался. После розы подарки стали приходить реже, как будто Эд внезапно растерял энтузиазм. Или потерял интерес. Освальду слишком часто приходилось напоминать себе, что это и было его целью, что он должен был испытывать облегчение и благодарность по этому поводу. Не сожаление. И не вину. Он пытался отвлечь себя от этих навязчивых эмоций размышлениями над тем, как Эд узнал о розе. Освальд не сомневался, что Эд знал — слишком уж точно всё совпало по времени. У него не было ни одной мысли относительно того, как бы выяснить правду — кроме как спросить у Эда лично, а этого он делать не собирался. Когда дело касалось его слабостей, Освальд становился таким слепым. Он помнил первый раз, когда он обнаружил одного из информаторов Загадочника в его рядах: воспоминания жалили даже сквозь все эти годы. Мистер Кэссиди был тощим, низким и запуганным, и так уж случилось, что он затаил злобу на Освальда Кобблпота. Слабый физически, незаметный, сообразительный. То, что он работал на Эда, казалось теперь болезненно очевидным. Их взаимный друг передавал секреты Пингвина Загадочнику на протяжении трёх месяцев — и довольно умно это скрывал. В конце концов, кому как не Освальду было знать: легко избежать подозрений, когда все вокруг тебя недооценивают. Он был бы даже впечатлён — если бы не пребывал в таком ужасе от того факта, что всё-таки на это купился. Каждый безвкусный подарок постепенно отравлял его разум, заставляя забыть о реальности. Забыть о том, что Эдвард Нигма был прежде всего Загадочником: достаточно серьёзной, достаточно реальной угрозой. Время, проведённое вместе, позволило этому человеку до опасного близко узнать Пингвина, и это было смертельно.«Посмотрим, не зелёная ли кровь течёт в ваших жилах, мистер Кэссиди?»
Освальд не получил никакого удовольствия от его убийства. Это было сделано публично, жестоко и грязно, и каждый крик, который Пингвин выбивал из него, оборачивался смехом в его ушах, каждый всхлип словно бы принадлежал Эду — такому, каким он был когда-то. Кровь, попавшая на кожу Освальда (посмотрите-ка, такая же красная, как у любого предателя), обжигала, как кислота. Люди Пингвина наблюдали за казнью с мстительным удовольствием, издеваясь и улюлюкая. Освальд же чувствовал себя просто уставшим. Он использовал для убийства зонт. Неудивительно, что после этого подарки прекратились. Жизнь вернулась в своё русло. Вот только — ничего подобного. Освальд ждал возвращения старого доброго гнева, огня, который обычно сжигал его изнутри и заставлял предпринимать один болезненный шаг за другим. Но всё, что он ощущал — странную, безликую пустоту. Выпивка не помогала. Убийства — тоже. На самом деле, эта пустота была слишком уж похожа на ту, которую он испытывал после смерти матери. «Прекрати это сейчас же, Освальд. Не смей думать о Загадочнике так же, как о матери. Она была святой, она была всем твоим миром, а Эдвард Нигма — ничто. Игры разума и пустые загадки. Ничто». Каждую ночь слова обращались в пепел во рту и застревали у него в горле. Во сне он всё время видел Эда в своей комнате. Иногда это было просто ощущение чужого присутствия, смутное движение в темноте, которая словно была живой и внимательно за ним наблюдала. Иногда он ощущал фантомные прикосновения рук к его волосам — самый ласковый способ его уничтожить. Иногда он чувствовал те же руки на своём горле. Он усилил меры безопасности на территории поместья, нанял десять дополнительных охранников. Люди шептались между собой, что у Пингвина опять просыпается паранойя. Сны всё не прекращались. Через тринадцать месяцев после самого первого подарка Эд попал в Аркхэм. Джим Гордон, по обыкновению мрачный, объявил об этом утром в новостях. Последняя афера провалилась; кое-кто оказался слишком заносчив, недостаточно быстр и не смог справиться в одиночку. Эдвард Нигма был в Аркхэме. Снова. На этот раз Пингвин кричал. Бесновался. Швырял в телевизор всеми хрупкими вещами, до которых мог дотянуться. Потому что — нет, Эдварду Нигме не позволено быть там, не позволено быть схваченным, не позволено отправляться туда, куда Освальд не мог за ним последовать. Там ему будут причинять боль, там его внутренности вывернут наизнанку ради чьей-то забавы, его личность сломают, перекрутят и изменят так же, как сделали когда-то с Освальдом — и это было абсолютно неприемлемо и немыслимо. Прежде он не был уверен, что ему стоит думать и чувствовать, но теперь… Неистовая потребность защитить затопила Освальда с головой. Ему было всё равно, ему было плевать на последствия, ведь Эд… Освальд не мог потерять его. Даже после всего этого. После информатора, после отчуждения и после всей этой боли — в этом человеке всё ещё было что-то такое, без чего Освальд не мог представить своей жизни. Осознание ударило его, как пуля в голову. Все эти подарки — кольцо, роза, зонт — чёрт, да даже ещё раньше, до того, как этот странный танец вообще начался. «Это мистер Леонард». Первое, что Эд сделал для Освальда — подарил ему подарок. Чтобы угодить ему, чтобы помочь ему воскреснуть из пепла, когда он сам не желал спасения. Хотя Нигма и манипулирование шли рука об руку сейчас и будут идти так, вероятно, всегда, не это было истинной его целью. Нет, подарки были… подарками. Искренними подарками, ради которых — Освальд знал наверняка — Эд тратил целые часы, планируя ограбления и рискуя в любой момент попасться. Каждый из них имел своё собственное значение, что-то, что восхитительный ум Эда находил стоящим того, чтобы послать их своему кумиру и другу. Это были подарки ради удовольствия, подарки для выражения благодарности, подарки просто так — потому что совершенно естественно делать это, когда ты… Освальд подавился воздухом. Мир вокруг стал вдруг тихим и холодным. Нет. Не усложняй. Правда была простой и прямой, как палка, а это слово всегда делало всё слишком сложным. Всё, что имело значение — Эдварду Нигме нужен был Освальд Кобблпот. И, по всей видимости… Освальду тоже нужен был Эд. Вот так просто. Ещё прежде, чем его первый день в лечебнице подошёл к концу, Эд получил подарок от Пингвина: маленькую чёрную карточку, сохранившуюся в том же состоянии, в котором она была тринадцать месяцев назад. Она была украшена небрежной зелёной надписью «за воспоминания», нежным поцелуем и знаком вопроса, который спрашивал о том, чего нельзя выразить словами. Уже через неделю Эд сбежал.?
— Эд? — Хмм? — У меня вопрос. Они лежат, переплетясь конечностями, в роскошной кровати Пингвина, под балдахином, и никто из них не уверен, где кончается один и начинается другой. Отблески огня в камине придают коже Эда мягкий золотистый оттенок — не такой привлекательный цвет, как зелёный, но тоже неплохо. Они оба ждали слишком долго. Эд поднимает бровь. Усмехается уголком рта. — Это загадка? Освальд хмыкает, невольно закатив глаза. — Я даже не собираюсь удостаивать это ответом, Эд. Нет, я всё думал во время твоей недавней пародии на Санта-Клауса… как ты тогда проник в мою спальню? Эд в этот момент ужасно похож на кота: свет огня отражается от расширившихся зрачков, ухмылка — ну точь-в-точь Чеширский кот. — Это разрушит тайну. Освальд фыркает — сквозь дымку удовольствия ощутимо просачивается досада. — Эд, я серьёзно. Прекрати ухмыляться, это вопрос безопасности, я должен знать... Эд касается его губ своими — и от досады не остаётся и следа. Поцелуй нежный, дразнящий и не несёт в себе ни капли прежней напряжённости — и тем не менее, он лишает Освальда силы. Целовать Эда — это одновременно самое волнующее, самое приятное и самое разрушительное, что он когда-либо делал. Эд отстраняется и вздыхает — преувеличенно и наполовину насмешливо. Освальд поражён тем, как сильно он изменился. Став Загадочником, этот человек приобрёл определённую склонность к театральности, гораздо менее явную раньше. Теперь же он, кажется, наслаждается новообретённой уверенностью; каждая самодовольная чёрточка на его лице переполнена высокомерием. Освальд улыбается. Он мог бы к этому привыкнуть. Палец Эда лениво вырисовывает на груди Освальда вопросительный знак. — Ах, мистер Пингвин, вы ведь никогда не закрывали окно.~ Окно ~