дурачьё

Дазай никогда не жалел о выборе своей профессии — учитель звучало очень гордо; Дазай никогда не думал, что это не для него — он быстро находил общий язык как с коллегами, так и с детьми; Дазая никогда не ругали за его решение стать учителем — преподавал он своей предмет — японскую литературу — хорошо, да так, что ученикам не хотелось уснуть на его уроках, потому что спать на уроках, которые ведёт Дазай-сенсей — опасно, ведь, несмотря на безобидный вид, Осаму был очень и очень строгим учителем. А ещё он был одним из самых молодых в их преподавательском составе («— Ему всего 27, мальчишка же ещё», — как один твердили его коллеги), что, конечно же, обеспечивало ему популярность среди учениц и иногда, о боже, среди учеников. Но, если честно, Дазаю это не совсем нравилось, а если ещё честнее — не нравилось совсем: не хотел он любви, особенно той, за которую его могут уволить и лишить квалификации. — Я зубами вгрызался в это место не ради того, чтобы меня с позором выгнали отсюда, глупые, — глотает обидные слова брюнет, выдавая вместо этого простую, безобидную шутку о том, что единственная девушка, которая может покорить его сердце – это литература, особенно японская, иностранная редко, только по вторникам и четвергам. Осаму действительно был литературным маньяком: вместо решения логарифмов он изучал Керуака, во время физкультуры прятался на крыше с книгой какого-нибудь Нацумэ Сосэки, и даже на уроках литературы, которые, казалось бы, должны быть ему интересны, ведь это полностью его стихия, он всё время читал что-нибудь своё, ибо школьный материал был давно изучен-переучен и прочитан по несколько раз — Дазаю неинтересно. Уже тогда все вокруг шутили, что у него больше и не будет никого, кроме книг, рядом, а если и будет, то этот человек должен быть самим Иисусом, чтобы отвлечь его внимание от чтения. Дазай все ещё считает это проклятьем, а не шуткой, ведь все сбылось: ему почти тридцать (его матушка второй год намекает, что порабыужевнуковмнесделать), а на личном фронте все довольно скудно — его недавно бросила девушка, с которой он встречался год (целый год!), оправдав это тем, что внимания мало, романтики мало, да и вообще у тебя, кажется, кто-то на стороне появился. Если бы! — Дазай-сенсей, — звонкий голос ученицы заставляет того отвлечься от своих размышлений, — А вы что-нибудь знаете о новом учителе по английскому? — Знаю чуть побольше вашего, — парень опешил, — Но делиться не буду — завтра сами все узнаете. Осаму и правда о новом преподавателе знал немного больше, чем ученики — тот прожил несколько лет заграницей (во Франции или Англии — Дазай не помнит), его ровесник – плюс-минус год к возрасту брюнета и он достаточно привлекательный — именно так ему описал его Куникида Доппо, учитель математики, который один из немногих видел новенького в лицо. Описание от математика ему определенно не нравилось, ведь если даже он заметил привлекательность новенького, то тот, должно быть, действительно красив. Утром следующего дня он убеждается в чужих словах: новенький очень симпатичен, очень знаком самому Дазаю и, господи, лучше бы все это было простой ошибкой, а не совпадением. — Чуя? Накахара Чуя? / И вот Дазай снова студент токийского университета, снова первокурсник педагогического факультета, снова самый высокий парень на потоке — ему снова исполнилось восемнадцать и его жизнь — совершенно иная и самостоятельная жизнь — только началась. Чуя — такой же первокурсник педагогического факультета — на пару месяцев старше, но на половину головы ниже, что его конкретно бесит. Первая их встреча — абсолютная случайность, когда Дазай врезается в старшего в коридоре — удар не сильный, но книги вместе с малышом Чуей (Дазай был не из тех, кто придумывал прозвища, но в этот раз он просто не смог устоять — слишком мило "малыш" Чуя бесился, когда тот его так называл) упали на пол. Вторая их встреча — простое совпадение, когда они оба оказываются на дне рождении друга, правда, не совсем друга, а у друга подруги его друга знакомого брата друга, как они выясняют позже, будучи совсем пьяными и совсем веселыми — Дазай уверен, что Накахара — неплохой парниша и им обязательно надо будет познакомиться поближе. Третья встреча — самая значимая — не случайность, не совпадение, а воля рока, когда они встречаются на той же вечеринке, но уже не в честь друга подруги друга брата друга, а в честь Рождества или какого-то похожего праздника — Осаму, если честно, плохо помнит этот день, зато хорошо помнит тесный чулан, в котором они спрятались от всего мира, влажные поцелуи длиной во всю ночь и раскрасневшегося Чую утром. Говорят, что эта вечеринка была для Накахары последней и больше он на них (ну, по крайней мере на тех, где оказывался Дазай) не появлялся. / Сейчас Накахара Чуя совершенно другой, Осаму даже думает, что это не он вовсе — не таким пустым взглядом на него смотрел прошлый Чуя, не так спокойно звал его по имени, не так вёл себя с ним. А может он был не в своей Европе, а просто заболел амнезией и забыл меня? Но тот не забыл, тот, наоборот, все прекрасно помнит и даже даёт брюнету знать об этом, когда те остаются наедине в учительской: — Давай начнём все с чистого листа, ладно? Забудем о том, что мы когда-то встречались, — последнее слово Чуя произносит совсем тихо, запинаясь, — Были любовниками и просто начнём общаться как коллеги, хорошо? Дазай чувствует ужасную горечь на языке и не понимает всего две вещи: ему так горько от слов рыжего или от кофе, который он пьёт сейчас, и чувствует ли Накахара то же самое или нет — произносить такое всегда тяжелее, чем слышать. Сделать что-то оказывается сложнее, чем сказать: Чую, после расставания длиной в пять лет и внезапного появления в дазаевской жизни, очень хочется если не поцеловать, то обнять точно — это странно, учитывая, что Осаму нежности такие совсем не любил — его бывшие пассии (все до одной) с этим охотно согласятся. Но старший не давал ему перейти черту и строго его обламывал каждый раз, когда это могло случиться – даже за безобидное "малыш Чуя" он кидал в наглеца что-нибудь маленькое, но тяжелое: ластик или точилку. Не сказать, что Осаму это было больно и поэтому он прекращал — тот просто не хотел, чтобы в него полетело что-то более крупное: в университете, как помнит брюнет, Накахара неплохо кидался учебниками и тетрадями. Грань перестаёт быть гранью в день рождения одной из сотрудниц — Ёсано Акико — учительница биологии и самый заводной человек в их коллективе, чье приглашение отправиться в соседний бар и выпить пропустить нельзя — себе дороже будет и все это прекрасно понимали. Все, даже Чуя, который легко пьянел и поэтому пить старался только в одиночестве, который в этот раз рассчитывал посидеть со стаканом сока в стороне, а потом уйти, когда все будут пьяны в дребезги, но не вышло. Не вышло, и именно поэтому его сейчас на спине несёт кто-то, кого он не видел так много лет и, если честно, не видел бы ещё столько же, и несёт он его не куда-либо, а прямиком к себе домой, ведь, как оказалось, никто понятия не имел, где живёт их коллега, что только сыграло Дазаю на руку. Дойдя до своей квартиры и кинув старшего на кровать, Дазай не раздумывая лег рядом. Его тело ужасно ныло — то ли все дело в расстоянии, что пришлось пройти брюнету, то ли в Чуе, который, несмотря на свой рост, был тяжелым ("— Как в таком росте может уместится столько килограммов веса, господи!?"). — Почему именно ты? — Потому что я был самым трезвым и единственным, кто мог не потерять тебя по дороге? — Я не о том, — Накахара, который звучал на удивление трезво, закрыл глаза, — Почему из всех школ Японии, ты работаешь именно в той, в которую пошёл я? Почему из всех учителей литературы там работаешь именно ты? Дазаю стало гадко, гадко и горько – он не сомневался, Чуя чувствует (да и вообще, чувствовал весь тот месяц, что они работают вместе) себя так же, если не хуже: в его словах не было желчи, была лишь страшная-страшная тоска. — Ты каким был глупым, таким и остался, — не обращая внимания на всю горечь, смеётся Дазай, — Может, судьба просто хочет, чтобы мы были вместе? / Сейчас Дазай второкурсник — почти третьекурсник — и их отношения с Чуей достаточно быстро начали развиваться после той самой вечеринки: через месяц Накахара перестал избегать младшего, а через ещё два позволял целовать себя, но только так, чтобы никто не видел. Позволял целовать и целовал сам. Обидное "малыш Чуя" перестаёт быть обидным, когда касания становятся интимнее, а ночи, проведённые вместе, становятся длиннее; Дазая больше не хочется назвать придурком, но только иногда, когда тот не разбивает чужие чашки ("— Криворукий, ты знаешь, как мне из неё удобно пить было!?“ — вспыхивает рыжий, находя осколки любимицы на полу) или не заставляет своего Чую пролежать весь день в кровати, пропустив не только занятия, но ещё и подработку. Любил ли Осаму его? Конечно. Была ли эта любовь взаимной? Определенно. Все меняется, когда про них двоих — об этом высоком уже третьекурснике и его красивом одногодке — начинают ползти слухи: сначала безобидные — в стиле "Дазай Осаму и Накахара Чуя сидят на дереве и целуууются", а потом те, от которых старшему хочется завыть и спрятаться — он не хотел, чтобы о них узнали, не хотел и боялся этого. Дазай этого не понимал и не считал их отношения чем-то постыдным: любовь — это любовь, а не то, чего нужно стесняться, так что же в этом такого? — Кого ты стесняешься: меня или наших отношений? — от спокойствия Дазая отдаёт холодом и злобой и Чуя считает, что, господи, лучше бы ты кричал. / Дазай замечает, что весь следующий день, следующую неделю, следующий месяц его избегают — зато старший неплохо начал ладить с Куникидой и, как ни странно, Эдогавой Рампо – учителем истории, которому общество Накахары, очевидно, нравилось; Осаму, конечно же, был очень рад за этих троих, но то, что эти двое все время находились рядом с Чуей (где-то глубоко в мыслях Дазай продолжал называть его своим) — его мало того напрягало, так ещё и не давало возможности спросить у него о последнем месяце, в котором их общение не переходило за рамки работы. Даже когда он остаётся один, возможности нормально поговорить у них не было совсем – Чуя считает, что в их отношениях ничего не поменялось, наоборот, они стали такими, какими и должны были быть с самого начала. — И вообще, — резко бросает Чуя, обжигаясь горячим кофе и шипя, — У меня сейчас будет урок, мне некогда обсуждать с тобой такие глупые вещи. Ой дурак. Осаму считает Чую дураком — Накахара с ним согласен: вроде бы взрослый — двадцать семь уже есть, вроде бы учитель, а дурак, дурак страшный. Он вылетает из учительской и, не раздумывая, идёт сразу на крышу — старший солгал об уроке, который вот-вот начнётся, ему просто было необходимо избежать общества коллеги. На крыше жарко, а оно и неудивительно — уже конец мая, но учеников здесь попрежнему нет — вход запрещен, о чем оповещает большая табличка на двери (она Чую не останавливает — в школе он был тем ещё сорванцом). Он роется в карманах пиджака, ища сигареты, находит, закуривает. — На территории школы курение запрещено, — рыжий испуганно оборачивается и, увидев директора, издаёт писк, — В лучшем случае я должен вызвать твоих родителей, в худшем – выписать штраф. Директор — Фукудзава Юкичи — был тем типом начальника, которого больше волнуют его подчиненные, чем деньги, которые они делают, но это не мешало Чуе его бояться — от одного его вида по спине пробегал неприятный холодок, слишком пугающим он казался. — Я, на самом деле, был бы не против, — затушив сигарету, начал Чуя, — Если бы вы меня за это уволили…За это же можно уволить? — Даже если было можно — я бы не уволил, — он сделал небольшую паузу, — Все же интересно, что тут делает мой сотрудник? — Но вы же тоже зачем-то сюда пришли. — Вот поэтому я и спрашиваю: я прихожу сюда, если хочу обдумать что-то, собраться мыслями, принять верное решение; для того чтоб побыть одному – редко, тут слишком шумно для этого. «— И правда, — думает Чуя, но ничего не произносит, — Такое чувство, что я могу услышать буквально все.» Он спускается по стенке, садится и, наплевав на недавнее замечание директора, снова закуривает — Фукудзава не возражает, он, наоборот, даже за, если ему от этого станет легче. Не так далеко слышны крики и смех школьников — перемена, которая, как казалось Чуе, длится уже вечность, жизнь Йокогамы тоже была слышна: шум машин, разговоры — все эти звуки смешались друг с другом, заставляя Чую понимать лишь одну вещь: он не спрячется и не сбежит. Даже тут. — И все-таки, Накахара, могу я услышать причину? — Будет лучше, если вы меня просто уволите. — Мы оба понимаем, что я этого не сделаю, — ухмыляется, — Если ты не хочешь говорить в чем дело, то, так уж и быть, не буду лезть. Но, — оборачивается Юкичи, перед тем, как уйти, — твой ответ спрятан не тут, а на два этажа ниже, у второгодок. / Дазай — четверокурсник, выпускник; теперь он выше Чуи аж на голову: двадцать сантиметров разницы в росте дают о себе знать — Накахару это уже не бесит. Его бесит лишь внезапно появившаяся пропасть между ними двумя, которая будет длиннее двадцати сантиметров. Его бесит то, что он не может вспомнить, когда те в последний раз вместе смеялись, но когда ругались — запросто. Причину ссоры тоже — запросто: Дазай стал ревновать, показывать всем своё обладание Чуей, оставляя на его шее засосы или, забыв о стеснении, целуя его на глазах у их общих знакомых — "они увидят и поймут, чей ты". Чуе это не нравилось: это злило его, заставляло чувствовать себя униженным. А Дазай, казалось, не понимает, что он не любит — он издевается: — Стесняешься ли ты меня сейчас? Боишься, что кто-нибудь узнает о том, что ты мой? Ах, точно, все уже об этом знают! Осаму смеётся злобно — не так, как он смеялся с ним первые месяцы отношений, в его голосе не осталось нежности, зато проскакивали нотки издевки: он топит его в жёлчи. Топит, сам того не понимая. К концу первого семестра Накахара понимает, что устал и первым решает поставить точку: «— Это больше не может продолжаться, мы даже не любим, мы просто соревнуемся в том, кто сделает другому больнее.» — А мы разве встречались? Я думал, что просто снимали друг другу сексуальное напряжение. Дазаю хочется ударить себя — не хочет верить, что эти слова говорит именно он. Чуя смотрит на него стеклянно-пустыми глазами, пытаясь изо всех сил то ли избежать слез, которые будто специально застряли в горле, то ли переварить то, что только что сказал Дазай. В комнате висела тишина — ни один из них не решался что-либо сказать. От их обоюдного молчания сводило уши сильнее, чем от крика, и Осаму казалось, что он слышит, как внутри Чуи что-то необратимо разбилось. — Какой же ты всё-таки ублюдок, — хоть брюнет и не видел его глаза – Накахара закрыл лицо руками – дрожащий голос полностью его выдавал, — Убирайся вон, господи, проваливай и не приходи больше! Дазай не помнит, как дошёл до дома, зато помнит, что возвращаться туда ему не хотелось. Ему, наоборот, хотелось лечь под первое попавшееся дерево и сидеть там, пока все не станет лучше, а значит — сидеть там вечность, ведь лучше не станет. Осаму был на четвёртом курсе педагогического факультета, когда понял, что он — мудак и сердце его, такое уродливое, тоже может болеть. / Старая боль отразилась в сердце Дазая новым флешбэком, заставляя его заныть снова. Но сейчас не время, сейчас он ведёт урок и все должно пройти если не идеально, то хотя бы хорошо — ученики не должны догадаться. Сам Осаму предпочёл бы тоже не догадываться о своих чувствах и той боли, что они приносят, но не получалось — шрамы болят ещё сильнее, чем недавние раны. Был конец июня, когда Накахара хватает его за руку ("Пальцы холодные, — замечает Дазай, — Прям как пять лет назад.") и просит поговорить с глазу на глаз; Парню это совсем не нравится — вид Чуи все ещё бьет по сердцу Дазая чем-то тупым и ему кажется, что это взаимно. И в шесть часов вечера, когда солнце уже начало заходить, а в школе никого, кроме нескольких учителей, не осталось, Дазай смело шёл к месту встречи: записка, которую передал ему Чуя, гласила: "Аудитория 3-B, буду ждать тебя там ближе к шести". Осаму, приоткрывая дверь нужной аудитории, видит, что старший уже там, сидит на парте — совсем как школьник (он даже уверен, что мог бы перепутать его с одним из своих учеников) — ждёт его. Дазай не спеша заходит, садится на соседнюю парту и понимает, что с его метром восемьдесят один выглядит достаточно неловко, в отличие от миниатюрного коллеги. — Я, если честно, — тихо, будто боясь спугнуть, начал младший, — Даже не рассчитывал, что ты захочешь со мной поговорить. Я столько раз думал о тех словах, что скажу тебе, а сейчас, когда у меня наконец появилась такая возможность, я и выдавить ничего, кроме ещё одного, очевидно тебе ненужного "прости" не могу. — Я почему-то все время пытался сбежать, — абсолютно проигнорировал Дазая Чуя, — в первый же день, как тебя тут увидел, решил, что отработаю месяц-другой и уволюсь, перееду в другой город и в который раз попытаюсь начать жизнь без тебя, — делает паузу, — Но я не знаю, то ли это было влияние некоторых людей, то ли я сам понял, что это не выход — я этого не сделал. Не смог. Дазай взглядом сверлит Чую, а тот даже не смотрит на него — слишком увлечён пейзажем за окном. Сделав короткий вздох, парень продолжает: — Я бы солгал, если бы сказал, что не пытался найти тебе замену, но ты ведь такой упрямый, будто специально в душу мне въелся и никуда не захотел исчезать. Я знаю, ты столько раз сомневался в моих чувствах, ведь я их не проявлял — я боялся их проявлять, но, мне так интересно, увидев то, как спустя пять лет я все ещё не могу тебя отпустить, ты бы думал так же? Ты бы начал верить мне? — Чуя, ну не дурак ли ты, если продолжаешь винить в этом только себя, — моментально вспыхивает Осаму, — Я так много раз успел пожалеть о том, что сделал, что сказал, что разбил. Я ведь никогда не думал о тебе так, как я сказал тогда и, — запинается, понимая, что парню рядом с ним сейчас совсем не нужны оправдания старых поступков, — Когда мы увиделись, спустя пять, спустя пять долгих лет, я был просто рад тому, что смогу находиться с тобой рядом, видеть, что с тобой все хорошо…мне и этого было бы достаточно. — Это звучит, как признание в любви, — со смешком произносит Накахара. — Это оно и есть. Я люблю тебя, люблю даже спустя разлуку в пять лет, дурачьё. Дазай подходит к нему вплотную, берет его голову у руки, заставляя того посмотреть на себя. — Можно мне поцеловать тебя? — Когда.., — Чуя краснеет как тогда, когда они были первокурсниками и Дазай понимает, что сейчас где-то в груди зарождается маленькое счастье, — Когда тебе требовалось моё разрешение!? Дазай целует — я люблю тебя, Накахара отвечает — я тебя тоже, и последнему даже не страшно, если их кто-нибудь увидит. И Осаму больше не нуждается в том, чтобы об их отношениях узнали. Дазай Осаму давно не студент педагогического факультета, ему давно — уже почти десять лет — не восемнадцать и он забыл, что такое быть первокурсником, но сейчас, когда он смотрит на Чую — парня, который старше него на два месяца и на голову ниже — он понимает, что для настоящей любви не обязательно быть студентом-первокурсником. И в этот раз он не совершит непоправимых ошибок.