Никаких вторых шансов

Героическая Элли Поттер героически отмечает свое героическое восемнадцатилетие. Стоит, как дура, посреди банкетного зала (сняли аж целый зал, нет, ну вы представьте!) в дебильной красной помаде, в черной нарядной мантии, в линзах, без очков, типа красивая такая вся, и улыбается, улыбается, у-лы-ба-ет-ся. Чего бы ей не улыбаться-то, правильно? Волдеморт наконец-то умерщвлен, жизнь продолжается, на той неделе возобновило работу кафе-мороженое Фортескью, солнышко светит, птички поют, и у Элли Поттер есть почти все, что ей нужно, включая бумажку, подтверждающую факт ее зачисления в Школу Авроров. И гора подарков. И вся нежно любимая ею семья Уизли среди толпы ненужных ей гостей. Но кое-чего у нее все-таки нет. У нее нет Гермионы Грейнджер, спешно сбежавшей в Австралию сразу после Битвы. И у нее нет желания быть здесь, сейчас, в этом платье, в этой спешной одолженной у Джинни помаде, в этом зале, среди незнакомых ей людей. И у нее нет свободы выбора. С тех пор, как одним майским утром она проснулась еще более героической, чем раньше, ее взяли в оборот так плотно, что она с тех самых пор и не делала ничего такого, что хотела бы сама. Ей говорили: "нужно быть там, нужно выступить тут, нужно подбодрить людей, сдать экзамены, добыть подштанники Мерлина", — и она шла и делала. Потому что почему бы и нет. Надо же что-то делать, куда-то двигаться. Жизнь же продолжается. Мертвых хоронят, солнце светит, птички поют. И какая к дементорам разница, о чем там она мечтала, лежа в промозглой палатке где-то в лесу этой зимой. Тем более, что примерно это она и представляла. Торжество, праздник, больше никакого Волдеморта, наконец-то попробовать примерить линзы... захочешь — не найдешь больше десяти отличий (все отличия, кроме одного, — в списке жертв Битвы за Хогвартс). Всё так правильно, всё так похоже — и все такая лажа! Потому что Гермиона в Австралии, и это не изменится, сколько ни загадывай желания над тортиком с волшебными свечами. Элли искренне считала, что они будут вместе. Вот победят Волдеморта — и будут, потому что они любят друг друга, они друг другу признались в этом, им все давным-давно ясно друг про друга. Говорят, любовь может обрушиться как снег на голову, как волна на незадачливого пловца: только что все было нормально, а вот уже ты дезориентирован, испуган, беззащитен, и мир вокруг изменился до неузнаваемости. У Элли было не так: она просто жила себе, жила, дружила с Роном и Гермионой и твердо знала, что жизни без них не мыслит. А потом — однажды — просто честно призналась себе, что "я люблю тебя, Рон" значит "ты мой лучший друг, я хочу болтать с тобой и играть в шахматы", а "я люблю тебя Гермиона" значит "хочу быть как можно ближе, хочу дотронуться, хочу поцеловать". Ну и все. Призналась и призналась. Никаких особых потрясений в этом не было. Она же и раньше знала, что любит Гермиону. А это... ну... просто оттенок значения. Важный, конечно. Но не единственный. Гермиона потом говорила, что почти тогда же все поняла, на четвертом курсе, когда Рон орал на нее на балу, ревнуя к Краму, а она все думала, как Элли идет ее парадная мантия. И когда целовалась потом с этим самым Крамом, не чувствуя — ну, не то чтобы совсем ничего, но гораздо меньше, чем ей самой представлялось естественным. Никакого там сердца, выскакивающего из груди, восторга, головокружения и дрожи в конечностях, ничего такого. Только легкое волнение и легкое недоумение от того, что вокруг вот этого действа столько шума поднимают. "Но потом оказалось, что шум поднимают не зря, — признала она. — Просто все очень сильно зависит от того, с кем целуешься". С Элли все оказалось куда более волнующим. Ну, или Гермиона так говорила. Они просто взялись за руки однажды вечером — и все стало вдруг настолько понятно, что объясняться почти что и не пришлось. Конечно, они скрывали это: быть другом Элли Поттер и так серьезный риск, а уж "любимая девушка Элли Поттер" — это практически нарисованная на спине мишень. У них впереди была вся жизнь — в случае, если они выживут, конечно. И у них все получилось. Они выжили. У них все получилось, а отношения Элли и Гермионы так и остались тайной, о которой знали только Рон и Джинни. Потому что на следующий же день после того, как Элли проснулась еще более знаменитой, чем раньше, Гермиона объяснила ей, что быть вместе они никак не смогут. — Пойми, ты героиня, тебе сойдет с рук что угодно: не та ориентация, сомнительные связи, да любая причуда. А мне этого не простят. — Кто не простит, почему не простит? — не поняла тогда Элли. — Волшебники не простят. Если я хочу делать хоть сколько-то приличную карьеру, а я хочу, то мне не стоит быть замешанной в такого рода скандалах. Понимаешь, будь ты менее известной личностью, никто бы, может, и не узнал, но если я останусь с тобой, то без шансов... — Подожди, ты сейчас серьезно? Ты серьезно хочешь закончить наши отношения из-за, прости Мерлин, какого-то драного общественного мнения?! — Элли, ты же сама много раз становилась его жертвой, — Гермиона упорно смотрела в стол и поднимать глаза категорически не желала. — Ты знаешь, как это тяжело. А сейчас, вне школы, будет в разы тяжелее. Ты победительница Волдеморта, ты некоторое время, возможно, будешь защищена от нападок. Но я-то нет. — Бред какой-то, — Элли озадаченно потерла шрам. Ей очень хотелось проснуться и убедиться, что это просто такой причудливый сон, но увы, проснуться все никак не получалось. Мир рассыпался на части, логика выворачивалась наизнанку, и она ничего не могла с этим сделать. — Ты ведь тоже героиня, славы у тебя и своей предостаточно, разве нет? — И что я сделала? — скептически отозвалась Гермиона. — Чуть больше полугода была в бегах и приняла участие в Битве за Хогвартс. Это, знаешь ли, далеко не уникальные заслуги, таких половина Магической Британии сейчас. — И поэтому ты предлагаешь... что, кстати, ты предлагаешь? Просто взять и сделать вид, что ничего не было? — Элли никак не могла поверить, что это происходит на самом деле. Но Гермиона кивнула, по-прежнему не поднимая глаз. — Я тебя... мне с тобой очень... ну, ты знаешь. Просто в жизни есть и другие вещи, кроме любви. Вдруг я могу что-то важное сделать, что-то по-настоящему меняющее мир? Я очень этого хочу. Это очень важно для меня, Элли. — Важнее меня? — возмутилась Элли и тут же почувствовала себя очень, очень плохо. Эгоцентристка паршивая! Ведь она всерьез верила, что она важнее всего на свете! Это она-то! Для Гермионы! Только потому что она, во-первых, ее любит, а во-вторых, она же Элли Поттер. Вот тебе урок, Элли Поттер: никто не поставит тебя и твои чувства выше собственной жизни. Даже если ты пойдешь на встречу с Волдемортом, чтобы умереть за этого человека. Твои решения — это твои решения. Ты, если хочешь, можешь жертвовать свою жизнь кому и чему угодно. А другие люди скажут тебе "спасибо". Но не отдадут свою жизнь тебе в качестве ответной жертвы, а сделают с ней что сами захотят. И Гермиона не будет преданно сидеть у твоих ног только потому что ты ее любишь. — Элли, Скитер же нас просто размажет! Ты этого хочешь для меня? А для себя?.. Элли не любит вспоминать, что было дальше. Все эти "ты же гриффиндорка, как ты можешь так трусить", "да ты просто мне врала", "ты предательница, я все равно тебя люблю", "ну теперь еще выйди замуж за Рона, это вообще отлично будет с точки зрения карьеры", все эти глупости, гадости, мольбы, — конечно, они не могли ничего исправить, а сделали только хуже. Гермиона даже не защищалась, только отмалчивалась и оправдывалась, видно, и правда чувствовала себя виноватой, и Элли до сих пор становится стыдно, стоит вспомнить каждый из выпадов, оставшихся безответными. Гермиона уехала в Австралию, а Элли осталась делать вид, что ее радует победа, и этот мир, и вообще хоть что-то. Теперь, когда главное, чего она хотела для себя, оказалось то ли недостижимой мечтой, то ли вовсе фантазией, в которую только такая идиотка, как она, и могла всерьез поверить. — У тебя такое лицо, будто ты хочешь кого-нибудь загрызть, — шепчет ей Рон, Элли вздрагивает, перестает скалиться и чувствует, как ноют лицевые мышцы. — Часик еще остался, терпи. Потом свалим по домам, я узнавал, уже можно будет. Элли благодарно прислоняется к нему. Рон сбежал от нее зимой, в тяжелейший для них период, а потом вернулся. Гермиона сбежала от нее, когда все закончилось хорошо. Чей побег более тяжелый проступок? И можно ли считать проступком хоть один из них? Если Элли договорилась с собой, что Гермиона имеет право отказаться от нее, чтобы блюсти свои интересы, то можно ли осуждать Рона за то, что он хотел спасти свою жизнь? Впрочем, да, он ведь не поэтому сбежал. Хотя ставки там все же были повыше... В любом случае, Рон у нее есть, а Гермионы нет. Такой вот странный расклад. Элли восемнадцать, она сбегает с торжества по случаю собственного Дня Рождения, как только это оказывается возможным, и возвращается на площадь Гриммо, вся такая красивая, в линзах, черной мантии, слегка стершейся помаде и даже все еще не лохматая. А Гермиона Грейнджер сидит на ступеньках ее дома и говорит ей "привет". — Значит, ты вернулась, — говорит Элли, просто чтобы что-нибудь сказать. — Да. — Как родители? — Они меня не помнят. Но у них все хорошо. Кажется. — Мне... жаль. И ей правда жаль. Ей хотелось бы, чтобы ей не было жаль, ей хочется злорадствовать, хочется, чтобы это стало чем-то вроде ее реванша. Но на самом деле ей жаль. — Ничего. Так ведь и было задумано. — Все равно. — С Днем Рождения. — Спасибо. Ты пришла меня поздравить? — Ну... да. Как ты? Плохо. Знаешь, разбитое сердце и всякие такие вещи. Наверно, в восемнадцать лет звучит довольно смешно, но это правда больно, когда тебя отвергают, потому что соображения о том, насколько отношения с тобой выгодны или не выгодны, перевешивают чувства. — Я? Я хорошо. Элли стоит напротив, молчит. Уходить в дом одной как-то неловко: это выглядит как побег. Приглашать Гермиону в дом она тоже не хочет: это какая-то такая... капитуляция, что ли. Ты можешь разбить мне сердце, уехать, не писать три месяца, а потом вернуться и продолжить с того же места. Ну уж нет. — Мне можно войти? — Ты знаешь... давай не сегодня. — Я хотела поговорить. — О чем? — Мне кажется, я была... не права. — Ты извиниться хочешь, что ли? — Элли не выдерживает и говорит чуть резче, чем хотела бы. — Нет. Не только. Хотела спросить, можно ли что-нибудь еще исправить. — Не надо жертвовать ради меня карьерой, — Элли пытается улыбнуться, но подозревает, что получается похоже на оскал. — Мне не нужны подачки, спасибо. Вид оторопевшей и обиженной Гермионы частично служит ей наградой. А частично делает еще больнее. Элли хочется, чтобы эта сцена поскорее закончилась. Чтобы она закончилась прежде, чем выдержка изменит ей, и она сделает что-нибудь такое, из-за чего потом перестанет себя уважать. Пригласит в дом, кинется на шею, разрыдается, будет просить прощения за резкость и так далее. — Ты не так меня поняла, — говорит Гермиона. — Может быть, — легко соглашается Элли. — Я сейчас слишком уставшая, извини. Пойду, пожалуй. — Можно, я все-таки зайду? — Все-таки нет. Элли заходит в дом и закрывает дверь. Гермиона остается снаружи. Часть сознания Элли бьется в истерике: она только что упустила свой последний шанс. Ей предложили, она отказалась. Зачем? Ведь Гермиона не будет бегать за ней и предлагать примирение снова и снова. Но если не будет, если для нее это недостаточно важно, зачем же Элли на это соглашаться? Она садится прямо в прихожей, прислонившись затылком к двери, и слышит (хотя и не должна бы) хлопок аппарации. Чем хороша аппарация — она не дает времени передумать и броситься вдогонку. Был человек рядом — и вдруг его нет, и все, никаких вторых шансов. Возможно, позже она передумает. Если не передумает Гермиона. Возможно, она не передумает никогда, и будет счастлива — больше, чем способна сейчас вообразить — с кем-то совсем другим, ни капли не похожим на Гермиону Грейнджер. Сегодня Элли Поттер просто сидит, прислонившись к двери, и ничего не хочет знать о своем будущем.