Salt

Он не думал, что сердце может болеть так, что отнимаются руки. Он не думал, что слез бывает столько — что-то многовато соли для организма. Его полторы недели мучали кошмары и тяжелые истерики, окаймленные легкой паранойей и вечным желанием просто сдохнуть. Освальд очнулся — скорее, воскрес, ведь ощущения после незапланированного плавания с пулей в животе были именно такие — в квартире, которую точно не ожидал увидеть. Джим, усталый, и со следами застарелой скорби в глазах, обнимал так, словно боялся обжечься. Пахло от него кровью, виски и какой-то нафталиновой виной. Ходячая панихида непонятно чему. Его тошнило от себя. Потом, когда отпускало — что-то, раскуроченное внутри, уже не имело физической возможности испытывать дальше, он тупо пялился в потолок, пока из мозга вываливались перед глазами истекающие кровью кадры с пирса. Лицо Эда вызывало боли под черепом, так что почти размывалось. Крики. Выстрел. Толчок. Тонуть в этой бесконечно перематывающейся сценке было приятнее всего. В воде хотя бы было спокойно. Он слушал, как поворачивается замок во входной двери. Как Джим проходит вглубь, стягивая кожанку, как тихо шурша, она сваливается на диван. Как хлопает холодильник. Как звонко виски сталкивается со стеклом стакана. И приглушенные шаги, когда детектив подходил к комнате — видно, считал, что так Освальд может не услышать и не успеть притвориться. Вот только он не притворялся. На начало второй недели он просто перестал говорить. Потому что все исчезло. Вся сила, с которой он мог чувствовать, жрала его, стесывая кости, жадно перемалывая зубами сухожилия и мышцы, его швыряло от крайности в крайность, подтачивало глухой выщербленной болью аж в глазных яблоках, а в итоге пришла пустота. Тихая и спокойная ясность. Словно лихорадка отпустила, и все ее последствия с сознания смыли чистые воды. Остался четкий и логичный итог: «Ты облажался». Джим подходил, смотрел, пил, пытался поговорить, а холодное первозданное ничего разрасталось, делая пустой даже кровь. Подкатывая к кончикам пальцев. В голове в такие моменты било что-то вроде восхищения ученого, добравшегося до нового открытия. Как маленькая ступенька собственной эволюции. Освальд ведь хороший мальчик. Он ходил к кардиологу, читал речи народу, вспоминал отца и мать. Влюбился в своего советника. Затем, спустя время, закрыл глаза в квартире детектива Гордона. А когда открыл — был уже мертв. На третий день после этого он решился на эксперимент. Его подтачивало исследовательское любопытство. Бесшумно подобраться к Джиму оказалось несложно — он, как казалось, глубоко погряз в своих мыслях. Кстати, слово «погряз» невероятно нравилось Кобблпоту — оно так лаконично описывало их всех. Погрязших в Готэме. Освальд целовал его, приподнявшись на носках и для удобства крепко вцепившись в плечи. Прикрыв глаза, чтобы полностью отдаться ощущениям. И… ничего. Богатая фантазия перевоплотила Джима в бывшего советника — он почти чувствовал ставший знакомым за время работы в мэрии горьковатый одеколон и гладкую ткань пальто под пальцами. Это тоже принесло… пустоту со вкусом стерильности. Когда детектив, опомнившись, почти отшвырнул его от себя, Освальд ликовал, потому что все это больше не имело ни малейшего, мать его, смысла, а значит все сильно упростилось. — Какого черта с тобой происходит? — выдохнул Джим, показательно вытирая ладонью губы, но в глазах стояло что-то вроде опаски. Гордон, на самом деле, хороший сторожевой пес, который чутко чувствовал опасность, а Освальд, как — действительно — тощая птица с выеденными солью костями, стоял напротив, наклонив голову к плечу и широко, по-детски улыбаясь. И опасностью от него несло за километр. Для этого ему даже не нужно было держать оружия в руках. — Ничего такого, Джим, — пропел Кобблпот, щуря свои прозрачно-зеленые, подожженные солнечным светом из окна, глаза. Слышать его голос, непривычно спокойный и хрипловатый, было… странно. Это был единственный раз, когда Джим не послушался гласа интуиции. Единственный — потому что в следующий раз руки сомкнулись вокруг подрагивающего Освальда, единственный — потому что уткнуться носом в угольную макушку стало почти естественным. Кобблпот думал, что Джиму идут черные рубашки. Он думал, что ткань под пальцами была приятной — сугубо простые заключения. Объятия вызывали что-то горькое на вкус. Нож, тайком украденный с кухни, вошел детективу ровно под ребро. — Хороших снов, старый друг, — промурлыкал он, ласково поглаживая ладонями по широкой спине, пока в ухо не перестало гулко биться чужое сердце. Псы чуткие, но доверчивые. Вот уж забавно, что так получилось. Он ушел из квартиры, насвистывая под нос незатейливый мотив. Что-то из песен детства. Эд любит шеи, — задумчиво проползло в мозгу. Идея повесить Нигму казалась крайне ироничной, а Освальд очень любил иронию.