Дерево жизни

Есть у нас в центре поселка рядом со старым кладбищем (в пятидесятых там начали хоронить, а в девяностых закончили, напичкав его до отказа) дерево – высоченный толстенный дуб, на коре которого каждый пьяный мудак считает своим долгом оставить «автограф» - компоненты вонючей мочи. А еще малолетние влюбленные чуда любят вырезать на нем огромные сердца, проткнутые стрелами, подписывая корявые имена ниже художеств. Представьте себе красоту: Маша+Коля=LOVE под гигантской жопой (ибо настоящее сердце выглядит иначе), и все это в темное время суток закрепляется раствором отфильтрованного почками какого-нибудь Макарыча пивасика… Романтика. В сорок втором году дуб уже стоял, твердо упираясь корнями в слои почвы на много-много метров вниз. Он был тогда еще молод, можно сказать, но уже не юн – еще до того как царскую семью расстреляли, он вовсю ловил своими ветвями пух соседей-тополей. Кстати, их-то как раз давным-давно нет. Срубили. Вид, видите ли, портили. Вид на погост, угу. На кресты. На затоптанные могилы без единого обозначения. На ржавые железяки, изображающие памятники, хотя на них все стерлось от времени. Так вот в сорок втором на том дубе вешали партизан, вешали активно – по мере ловли. Иногда это было просто делом принципа, поскольку замученных (а порой и затраханных, о чем не пишут в учебниках) достаточно было выбросить в сугроб или сразу закопать. Вешали гражданских – когда доставали. Своих не вешали никогда. На своих, если надо было, тратили патроны. Впрочем, это было за всю оккупацию поселка один раз. Мертвее мертвого был Ваня Фомичев шестнадцати лет и его двадцатилетняя сестра Липа (Олимпиада, в честь бабушки), когда их в одних рубахах, словно двух цыплят с переломанными шейками, определили на ветки. Его справа, ее слева от ствола. Как жуткие сережки на ушах. Мертвее мертвого была баба Клава. Она порядком надоела полицаям, продавшимся фашистским ублюдкам, и те забили ее ногами, а повесить решили в качестве назидания односельчанам, чтобы труп гнил на солнышке, на видном месте, так сказать. Мертвее мертвого была беременная Праша. Кстати, беременной ее сделал родной дед, но это уже другая история. Деда-то повесили за неделю до нее, правда, еще живого. Странная семейка была, да, странная. Но не был мертвым Влас, мальчишка, мечтавший о фронте. Власу было чуть больше двенадцати и, надо признать, никому особенно он не был из родни нужен на тот момент – батя на фронте, мамка от родильной горячки умерла, а воспитывала его тетка, женщина нравов суровых, даже, порой, чересчур. Била за все, била страшно, до кровавых соплей. Вот он и повадился, значит, к партизанам бегать со сведениями из поселка. Добегался. Высекли его, пальцы все попереломали, но ничего не сказал. Ни словечка. Стонал только. Ближе к утру, когда рассвет только-только засобирался вытеснить июльскую ночную тьму, набросил очкастый фриц на шею Власу веревку, заботливо потрепал по щеке (у него самого дома два таких пацана было) и вздернул. А дуб возьми и подведи: сломался сук. Запротивился. Терпел-терпел, а легонького Власа не смог выдержать. Заругался немец, на другую ветку, на которой прежде висела бедная Липа, забросил веревку, а она и эта с хрустом рухнула. Червяком вился на земле мальчишка со связанными руками и ногами, пытаясь отползти от дуба-защитника, да только куда ему, замученному, было ползти? Слева почта, справа хата начальника полиции, перед ним трое фрицев, а позади прямым лучом идет улица на два километра к железной дороге. Это сейчас тут аллеи с туями, а тогда пыль да туман. И он пополз, пополз к железке, виляя тощими бедрами. Немцы от этой наглости даже опешили, переглянулись, но промолчали. Что им двенадцатилетний покалеченный парнишка может сделать, в конце-то концов? До своих, до партизан, засевших глубоко в лесу, там, за линией, он не доберется: подохнет на путях в лучшем случае или пойдет волкам как провиант. Нет, не доползет до своих. Этот русский поросенок, из которого все сало выкачали? Смеетесь? Нет… И только дуб зашелестел на ветру листьями: - Сможешь, Влас, сможешь… Никто из немцев в него не верил или?.. Или было в нем что-то, перед чем человеческая сущность пусть и мысленно, пусть и безмолвно преклонилась? Вытерпел бы хоть кто-то из этих взрослых ту боль от розг, от пассатижей, ломающих суставы, не проронив ни слова? Никто из них не был в том уверен. Рассвет полностью вступил в права, а Влас исчез из виду. Больше его в поселке никогда не видели, но поговаривали, что после войны он подался в летное училище, закончил его с отличием и… Хотя знаете, мало ли что и кто поговаривал. Отец Власа не вернулся с фронта, тетка умерла, будучи старой бабкой, и только дуб, дерево жизни, по-прежнему тянется к небу могучими ветвями как могучий свидетель той ушедшей эпохи. А ты ворчишь, что он корнями могилку дедову разворошил… Эх…