Как крылья

КАК КРЫЛЬЯ Как алые крылья взлетают рукава в пламени свечей. Дробью стучат каблуки по полу, звенит посуда, смех и голоса сливаются в единый гул. Или это просто у него в голове гудит — Васюшка толком не знает. Он протягивает руку за чаркой, отхлебывает вина, мутным взглядом следит, как вьются по горнице фигуры танцоров. Двигаются словно текучая вода, волны о берег, только незаметно все быстрее и быстрее, и уже не просто волны, а шторм, захлестывает, будоражит, манит — как будто сейчас накатит и утянет за собой. Может, и утянул бы, да Васюшка слишком пьян, ноги не удержат. Не танцор он, нет. Вот Федор — другое дело. Вроде и не участвует — так, мимо идет — и вдруг молнией рассекает круг, наперекор всем. И уже через мгновение кажется, будто остальных и нет вовсе, не важны они, только на него и можно смотреть, только за ним следить. Ведет за собой, и все следуют, уступают, и ни один с ним сравниться не может. Красиво. Что бы про Федора ни говорили — а кто без греха? — но он один так зажигать умеет. Хоть в танце, хоть в бою. За это он Васюшке и по нраву — весело с ним. Особенно когда выпьешь. Вот только моменты бывают, когда веселье кровью оборачивается — да это дело обычное, волков бояться — в лес не ходить. И опять же, смотря сколько выпить. Можно ведь и столько, чтобы страшно никогда не было, только весело. Распадается хоровод, выскальзывает из него Федор, падает на колени возле царского кресла, прижимается губами к руке Ивана Васильевича. Васюшка встряхивает головой. В глазах двоится от выпитого, но уж больно Федор ярок в своем парчовом наряде. Как райская птичка. Не отведешь глаз. — Что веселиться бросил? — сухие пальцы царя вплетаются в темные кудри. — Соскучился? Федор быстро трется щекой о его ладонь, легко вскакивает на ноги. Но только вместо шутливого ответа — вдруг серьезный, будто и не было никаких танцев. — Пока в кругу хороводы водишь, многое можно услышать. — Да неужто? — кажется, царь смеется, но лицо каменеет, от слов веет холодом. Такие вещи быстро учишься распознавать — даже в разгар пира. Если жить хочешь — научишься. — Правду истинную говорю, — никакого колебания в Федькином голосе. — Не все сюда для веселья пришли. И быстрый взгляд – на соседний стол, где Михайло Зайцев с казначеем Борисоглебским беседует. — Уж больно странные слова я меж них слышал, не о забавах да развлеченье. Вот оно как… не сидит без дела Федор, даже на пиру… — А о чем же? — Мало слышал пока… но странно звучало. Да вот и Вася тоже подтвердит. И внезапно Федор наклоняется к Грязному, темные глаза в тени ресниц сияют ласково, но только если в глубину не заглядывать, не читать, что там написано. И рука на плече Васюшки — вроде легко касается, а только пальцы впились, едва ключицу не ломают. Васюшка всхрапывает, вино выходит носом, и он захлебывается, не может прокашляться, забрызгивает стол перед собой, чуть не опрокидывает чарку. Царь машет рукой в нетерпении. — Вася подтвердит, кто ж сомневается. Как пропьется да проспится — да только доживем ли мы до светлого момента, когда это произойдет. А ты пойди, Федя, пойди, еще потанцуй… да послушай. На миг еще крепче сжимается рука, унизанная перстнями, на плече Васюшки, а потом Федор ускользает гибкой лаской, ныряет в круг танцующих — так, словно и не уходил оттуда. Васюшка еще немного перхает, потом вытирает нос и рот рукавом и сидит, замерев, осоловело уставившись в стол. Привычная для него поза, вот только хмель весь вышел. Украдкой смотрит он в сторону царя, но Иван Васильевич, кажется, позабыл о разговоре, смеется, хлопает и обнимает за шею рынду. Тогда Васюшка встает, пошатываясь, идет мимо танцоров. Вот и Федор. Васюшка тоже умеет хватать, если нужно. И хватает за рукав, выдергивает из круга, тащит за собой, сам не знает куда, вслепую толкает какую-то дверь… Пусто — маленькая коморка и никого, даже слуг. Подойдет. Васюшка пихает Федора вперед, захлопывает дверь и шипит с яростью: — Ты что творишь, ты… Даже браных слов подходящих не находится, чтобы достойно припечатать Федьку. Две тонкие свечки дрожат огоньками у иконы в углу, отражаясь в темных, блестящих глазах Федора — как будто в адское пламя заглядываешь. И пляшут, когда Федор встряхивает головой, брезгливым жестом поправляет помятый рукав. — А тебе-то что? Тебе вреда с того не будет, только прибыток. Прибыток? На дыбе бы не кончить благодаря Федоре — и за то спасибо. — Не нужно мне! — Ой, врешь. Всем нужно. Али святым себя вообразил? Забыл, кто ты, кромешничек? Голос у Федора мягкий, вкрадчивый, но слова режут как лезвия. И все же… что-то странно будоражит этот тон в Васюшке, как будто в груди схватывает и жаром разливается по всему телу. И спорить становится трудно, ругаться трудно. Васюшка вытирает лоб, проводит рукой перед лицом, отгоняя морок. — Нечего мне забывать. Я ничем иным не был и не буду. — И то верно, Вася. Вот и не мешай мне. Опасен Федор, ох как опасен. Такого врага никому не пожелаешь — но и друг такой врага опаснее. Хотя что это Васюшка думает себе — никому Федор никогда другом не был, ему тем более. — Змея ты, Федька. — Не всем же быть аки голубям. — Змея подколодная. Но они оба понимают, кто победил в этом споре. А потом Васюшка поднимает руку — сам не зная, что собирается делать — не пощечину же давать царскому любимцу. И внезапно — пальцы тянутся, почти что против его воли, касаются осторожно, словно боятся спугнуть — проводят по бровям Федора. Темные, вразлет, гладкие — как мех соболиный. И ресницы… такие длинные, что кажутся ненастоящими. Нет, настоящие. Пушистые и дрожат под кончиками пальцев, как будто крылья бабочки трогаешь. — Не замай. Не про твою честь. Но взгляд Федора – настороженный и какой-то удивленный. Словно чего-чего, а этого от Васюшки он не ждал. Да Васюшка и сам не ждал. Он сглатывает с усилием, комок встал в горле, но не отводит глаз. Уголок Федькиного рта начинает кривиться в улыбке — нехорошей улыбке, злой — и тогда Васюшка вдруг ловит эту недо-улыбку кончиками пальцев, накрывая губы Федора. — Не улыбайся так, не надо. Некрасиво. Федькины ресницы взлетают в удивлении, он вскидывает голову, высвобождаясь от прикосновения. — Тебе ли, Грязной, судить, что красиво, а что нет. Васюшку обдает жаром — от сознания, в какую глупость он ввязался, вопросы красоты с Федором обсуждать, но почему-то внезапно он думает, что уже поздно. Все поздно. Поздно было, когда он вообще сюда потащился, в эту комнатку, где только пламя двух свечек дрожит, и они так близко, что почти что чувствуют дыхание друг друга. — Может, и не мне, — говорит он, и слова как пепел у него во рту. — Другим-то небось в тебе все нравится. Другим-то? Нет, не другим, да и кого волнуют другие, когда есть лишь один — чья благосклонность или неприязнь важнее всего? — А то. Очень нравится, — отвечает Федька, и в этих словах и наглость, и вызов, и еще Бог ведает что — от чего Васюшке кажется, что голова у него идет кругом. Он отдергивает руку – как будто обжегшись. А потом медленно-медленно, все еще пытаясь остановить себя на полпути, делает шаг вперед, и Федор отступает, прижимается к стене. Поперек лба Федьки лежит влажная прядь вьющихся волос. А лоб у него чистый, высокий, как у невинной девушки, и это страннее всего. И чтобы заставить его замолчать — или чтобы стереть эту грязь, что пропитывает каждое его слово — Васюшка касается губами его лба. Федор дергается, отшатывается — даже головой об стенку стукнулся; кажется, так бы себя не вел, даже если бы Васюшка его ударил. Его глаза сужены — от обиды, от подозрения. А Васюшка и сам не знает, что сделал. Только продолжает стоять все так же близко. И спустя несколько мгновений Федор успокаивается — берет себя в руки. И его голос звучит снисходительно — как с ребенком разговаривает. — Смешной ты, Вася, ей-богу. Иногда вроде как все… а иногда словно не от мира сего. — Пью много. Сказать это легко; это такой же очевидный факт, такой же привычный упрек, как особое положение Федора при царе. Федор смеется. И не отстраняется, не отпихивает, только ладони его ложатся на грудь Васюшки, касаются почти невесомо, но странно, на миг Васюшке кажется, что сердце пропускает удар. Он приоткрывает рот в испуге, а Федор улыбается, словно все понимает. Конечно, понимает — ему ли не понять. И язык по губам, влажный по розовому. И тогда — все мысли — прочь, по ветру, только одно – взять, мое, сейчас, надо — и будь что будет, Бог не выдаст… никто не узнает. А даже если узнает… а, все равно! И тонкие запястья Федора — вдруг в его руках, и внезапное сопротивление, но Васюшку уже не остановишь этим — притягивает ближе, зарывается лицом в ложбинку между плечом и шеей, в волосы, мягкие, как шелк, в тепло и дурманящий запах. Вплетает пальцы в кудри — так же, как царь совсем недавно… Нет, не надо об этом думать. Ну же, ну, быстрее, одежа мешает, не распутать, пуговки не расстегнуть — так можно и порвать. — Тише, черт! Не тобой куплено. Но Федор смеется, и Васюшка смеется тоже, пьяным, шальным смехом — и в этом смехе все одно — что он, с кем он, что с ним будет, ежели царь узнает… он целует, сминает Федькины губы своими губами, и на них вкус вина, и Васюшка еще не знал вина слаще. Лицо Федора в его ладонях — теплое, нежное, как у девушки, и Васюшка в изумлении ласкает кожу большими пальцами. Вот оно, значит, как бывает… И теперь уже Федор пихает его к стене, губы ловят Васюшкин рот, и язык как молния, как лезвие, но не ранит, а дразнит — столь искусно, что Васюшка и представить не мог, что языком можно такое делать. Он опять как в тумане, почти не сознает, что делает, но это и неважно, потому что его тело лучше знает, что ему нужно. Грех-то какой, успевает подумать он, а потом грешит, грешит с радостью, распутывая завязки на Федькиных штанах. — Быстрый ты, — шепчет Федор, и в его голосе та самая насмешечка, что всегда доводила Васюшку до белого каления, но его глаза в полутьме как два омута, утонешь не заметишь. Зацелованные губы — влажные и припухшие, и то движение, которым Федор проводит по ним языком — от него Васюшка окончательно теряет разум. Васюшка дергает его, поворачивает к себе спиной, нагибает над столом. Дальше все просто — наверное, просто, мало ли у Васюшки девок было. Промельк белой кожи среди парчи и бархата, и Васюшка врубается почти вслепую, по наитию — с силой, с яростью, с нетерпением, одним ударом. Узкая спина под ним прогибается. Федька заглушает стон, вцепившись зубами в ладонь. И шаткий от боли голос. — С-сволочь… Васюшка пугается, но там внизу — ему слишком хорошо, так горячо и тесно, ни в одной девке так не бывало — и он недолго колеблется, начинает двигаться, выходит и входит вновь. Федька под ним дрожит и извивается, и сдавленные стоны такие тихие, Васюшка никогда раньше не слышал такого его голоса. И ему жалостно и стыдно, и он гладит упершуюся в столешницу голову, мягкие спутанные волосы, чуть влажный жаркий затылок. Но он не может остановиться, он не хочет останавливаться. И через некоторое время скользить становится легче — как будто тело Федора раскрывается для него, и в судорожном подергивании появляется ритм — в такт с движениями Васюшки, навстречу ему. И в этом со-единении — быстрее, сильнее, ближе друг к другу — есть такая хмельная радость, что Васюшка входит еще быстрее, как будто в безумном танце, как будто слышит в голове хлопки и стук чарок. «Жги! Жги!» И тогда все имеет смысл, все становится на свои места, и от этого становится легко-легко. И, запрокинув голову, Васюшка смеется, а пламя свечей расплывается перед его глазами, потому что в них — внезапно — влага. И нет грязи, нет греха, а если и есть, то кому какое дело, он за то сам ответит, а наслаждение — это наслаждение — ему никогда не забыть. Федор резко дергается под ним, и Васюшка знает, что все, пора — стискивает его бедра, впиваясь в них ногтями — и изливается, в жар, в тесноту, и валится на Федора, прижимая его к себе. Словно даже сейчас, когда все кончено, еще хочет впитать его близость в себя, еще немного забрать себе — его тела, его жара, его запаха, мягкости его кожи. Он так устал, что так и лежит поверх Федора, все еще соединившись с ним — пока тот не начинает высвобождаться решительно. — Фе-едя… — голос как будто не его, такой томный, разнеженный, и, кажется, хочет попросить — побудь еще, не спеши. Но не успевает. Федька выскальзывает из-под него — щеки горят, брови сведены, в глазах привычные расчет и подозрительность. — Медведь косолапый. Всего помял. И все же — все же — что-то в нем изменилось, или Васюшке так кажется от того, что его губы слишком хорошо помнят тонкую кожу на его висках, завитки волос на затылке. Он улыбается. Ничто сейчас не может ему настроение испортить. — Лыбится еще, — сердито говорит Федор, вытираясь подвернувшейся тряпицей, застегивая одежду. Но Васюшке кажется, что в его голосе нет настоящего гнева. Он протягивает руку — лениво, она кажется слишком тяжелой — чтобы остановить его. Федор презрительно взмахивает ресницами. — Пора, спохватятся. Я один пойду. Ты здесь побудь. Васюшка кивает. Пожалуй, сейчас из него можно веревки вить. А может, уже и свили. И когда через несколько минут Васюшка входит в общую залу, Федор уже там – губы блестят от вина, в темных глазах отражается пламя свечей, белые руки в перстнях порхают в воздухе. Он смеется, и стелется как лоза, наклоняясь то к царю, то к Вяземскому, ластится, нашептывает, и в каждом его движении дерзость, задор и беспечная грация. И расчет, расчет, он не колеблется, не сомневается в осуществлении своих планов, все будет так, как он хочет, ничто не помешает… Васюшка не помешает. Уж его-то согласием Федор заручился. Как будто когти впиваются в сердце Васюшки. А что, он не знал, что ли, что так будет? Разве Федор не всегда таким был? Разве что-то изменилось после того, что было между ними там, в полутемной каморке? Смешной ты, Вася, ей-Богу… Изменилось, уже никогда не будет прежним, и пусть Васюшка знает наверняка, что Федор сознательно сыграл в эту игру, сделал это с ним — чтобы впоследствии воспользоваться. А потом, когда власть над ним станет ненужной, выкинет — или хуже, устранит с пути, чтобы не мешал, не напоминал. И тогда Васюшка тысячу раз пожалеет, что так глупо попал в силки. Но сейчас, глядя, как Федор смеется, запрокидывая голову, и косит нахальным взглядом в его сторону, Васюшка помнит податливость его губ под своими губами — и не может сожалеть ни о чем. * * * И он напрасно боится. Не будет Федор его погибелью. Васюшка не знает, что это последний раз, когда они виделись. Пути их разойдутся, и, как ни горек будет его собственный путь, он окажется для него спасением, когда царь начнет воздавать каждому по грехам его. И все планы Федора выйдут ему боком, и за все он заплатит полной мерой. Но когда, годы спустя, вернувшись из татарского плена, больной и усталый, Васюшка пройдет по опустевшим горницам, залитым серым дневным светом — на миг ему покажется, что мелькнет перед его глазами высверк темных кудрей и алой парчи в танце… как крылья. КОНЕЦ