Я видел во сне, что падает небо. Сколько бы я ни омывал теплой водой кровь, она все равно не смывается, только слова растворяют все, забивают сточные канавы. И так, ты разучился прощать себя.*
Черная шелковая ткань покрывает бледную кожу, чуть сдавливая тонкие запястья и шею; идеально выглаженные темные брюки едва ли не касаются пола. Его глаза — светло-серые, как и прежде. Но они не горят больше той жизнерадостностью. Не горят пылкостью. Не полны добра и надежды. Больше нет. Они похожи на помутневшее стекло, за которым скрывается пучина боли, что каждодневно отравляет тело и разум, заставляет кричать и плакать. Так сильно. Так громко. Так отчаянно; за ним скрывается жгучая безысходность и ужасающая пустота, подобная голоду. Но заполнить ее нельзя никак. Ничем. А по ту сторону — безразличие. До ужаса пугающее безразличие. Седые волосы теребит холодный февральский ветер, неприятно касаясь тонкими пальцами кожи головы, хватаясь кончиками за короткие волоски и хаотично разбрасывая. Черные ботинки с хрустом проваливаются в рыхлый подтаявший снег. Канеки всегда любил окончание зимы— из-под продолжительной мерзлоты просачиваются лучики жизни, согревая и разрастаясь. Ветер больше не кажется колючим. Холод больше не пугает. Кен все еще помнит все — крупные хлопья снега сыплются в феврале. Настойчивые лучи солнца проталкиваются сквозь серые тучи, нависшие над оттаявшим Токио. И он впервые пробует его губы на вкус, чуть шершавые; зарывается пальцами в длинные синие волосы, повлажневшие и вьющиеся от снега. Движения Аято неумелые, но напористые и нежные. Отчего, наверное, по позвоночнику пробегала дрожь, а тело пронизывали электрические заряды. Но Канеки не знает. Больше нет. Помнит все, что связано с ним. Все, до последней мелочи. Но только тех ощущений Канеки вспомнить не может. Не помнит больше того приятного чувства, плавящегося на губах, когда Киришима нехотя отстранялся и чуть краснел; не помнит больше легкой теплоты, когда Аято неуверенно переплетал его пальцы со своими, А Кен мягко улыбался и сжимал его ладонь крепче. Не помнит. Больше нет. Перед ним лишь возвышающийся ввысь мрамор, где буквами написано имя, что оставило в душе глубокий след, с невыносимой болью въелось в сердце. Перед ним лишь его могила и горесть, сдавливающая грудь. Перед ним лишь пустота и слова, застрявшие в горле, остриями царапая изнутри. Слова, которые он сказать не успел. Слова, которые никогда не будут сказаны. Слова, замазанные его кровью. Как и тогда. Когда Кен держал в трясущихся руках еще теплое тело; голубые глаза еще открыты, губы судорожно хватают холодный воздух. А руки Канеки в его теплой крови. Страшно. Так страшно. И слезы сами собой стекают по замерзшей коже, падают на красный снег. Аято Киришима не погиб, не умер. Он живет в сердце Канеки. Живет, поросший толщей льда. Аято не успел слишком многого — не испытал всех радостей жизни, но боли перетерпел свыше положенного. Он подобен неоконченной строчке. Как будто сама судьба, еще пару минут назад выводя пером на совсем свежей бумаге красивые буквы, ненароком сделав кляксу — отвратительную и огромную — положила конец. Кто знал, что будет так больно? И лишь Кен, внезапно ворвавшийся в его жизнь, подняв все с ног на голову, стал светом; стал тем, ради кого хотелось измениться; стал тем, кто дал билет в беззаботную жизнь хотя бы на год. Канеки Кен, чье имя он шептал, уходя. И оно застыло на его окропленных кровью губах. И какой-то час — ничтожные шестьдесят минут — способны так кардинально поменять жизнь. Они кажутся ничтожными до безобразия. — Ешь, — Кен подносит к губам Аято руку. Солнце прощальными лучами обнимает землю, стремительно двигается за линию горизонта и исчезает. Аято тогда в последний раз увидел горящий красным пламенем шар; в последний раз увидел умиротворенного Канеки, развалившегося на его постели и бесшумно посапывая во сне; в последний раз дотронулся до его сухой кожи кончиками пальцев и легко коснулся дрожащих губ. Он подумал тогда, что чертовски изменился за какой-то год. И маска черствого, словно спрятавшего ото всех свои чувства Аято, клочками спадала на пол. Нечто светлое, теплое, то, чего не ощущал он уже давно, наполняло собой все тело, пробираясь все глубже. И это «нечто» казалось чем-то инородным, страшным и неправильным, но с каждым днем становилось все сильнее манящим и уютным. Киришима смеется. Смеется, плюясь кровью и слюной. А Канеки ничуть не изменился. Горячее дыхание касается затылка, заставляя вздрогнуть. Кен стоит сзади, наблюдая за подергивающимися плечами. Хочется развернуться, уткнуться лицом в грудь и потеряться во времени. Совсем на немного. Совсем на чуть-чуть. — Хотел уйти не попрощавшись? — Обычное задание, — Кролик оборачивается. — Всего пару часов. Пару часов. Сто двадцать минут. Всего. Канеки улыбается, так по-доброму, что раньше бы Киришиму вывернуло от подобной улыбки. Но она принадлежит ему, только ему. Всецело. Только ему Кен дарит свою улыбку и взгляды, и объятия. И всего себя, без остатка. Аято сдавленно улыбается в ответ. Улыбается в последний раз. Канеки хватается пальцами тонкого запястья, притягивая чуть ближе. А Киришима сходит с ума от такой близости, от прикосновений Кена; сердце отбивает бешеный ритм. — Хотел сказать…будь осторожен. Аято недовольно вздыхает. Канеки говорит это каждый раз, когда он отправляется на подобные задания. Кролик терпеть этого не может — излишней нежности и заботы. Она вызывает зависимость. А после все крушится, крушится, крушится, причиняя невообразимую боль. — Пожалуйста. — Ешь! — Канеки кричит дрожащим голосом, шмыгает носом. Сжимает руку сильнее, судорожно хватаясь за последние секунды с Аято. Он чувствует тепло его тела — но всего миг и в руку острыми ножами впивается холодный воздух. Тик-так…тик-так…тик-так. И стрелка часов, едва покачнувшись, словно не решаясь идти дальше, замирает. Времени больше не осталось. Пьянящее тепло, превращаясь в холодный пепел, просачивается сквозь пальцы, подобно песку. И осознание происходящего отдается в голове как-то притупленно. — Мне не больно. Больше…(Нет, Канеки Кен. Не больно. Ка-не-ки)
Его губы дрожат, еле шевелятся. Последние слова не слетают с похолодевших губ, остановившись на полпути.Мой мозг прозрачен. Не осталось ничего невидимого. Поняв то, что было раньше непонятно — умри. Я видел во сне, что падает небо. Шахматное небо. Раздавленный под ним, я умер так, как я и желал.*
Аято отдергивает руку, хватаясь за ручку двери и покидая комнату, наполнившуюся вечерней темнотой. Канеки сжимает ладонь в кулак. Он больше не чувствует успокаивающего тепла. Нет.