Данко

Ритмом – неравным, рваным – два сердца в груди. (Кто узнает, кривится: «Уродство, вынь»). Ты потому так крепко любишь людей; Лучше б, наверное, было две головы. …Страшным, похмельным сном – умирает мать, Гарь с пепелищ, голодные стаи стрел. Оля – хоть старшая – та не посмела взять Сердце из маминых рук; только ты посмел. Рокот войны двоился в твоих ушах, Мама шептала: «Иванушка, уходи», Даже уже переставая дышать. С этого дня ты не бываешь один. Через пожары, десятки заживших ран, Горькую юность твою – пять лихих веков, Когда по капле, по камешку собирал Мамины земли и земли ее врагов. Пусть говорят, что с детства ведешь игру, Что твоей алчности мира хватит едва; Просто нужна была очень широкая грудь, Чтобы в ней биться смогло не одно, а два. Рядом с твоим, и злее, и веселей, Мамино сердце – как дети в ладоши – бьет. Сколько бы с горьких времен не минуло лет, Не удивляешься, в зеркале видя ее. Вспомнить смешно, как ходил на Москву Литва, Клял самозванцем без имени, дикарем; Сердце с тобой – а значит, и Русь жива. Что до Литвы, тот сам теперь покорён. Память твоя, как вражьи стрелы, остра; Полно тревожить полузаживший струп. …Много кто знает, как любит тебя сестра. Мало кто знает, как ты любишь сестру. Ты возвратился домой в один ясный день, Руки сестричек, как стяги победные, сжав. Младшей тогда, при всей ее красоте, Не приготовил подарка лучше ножа. Зряча, как ось прицела, твоя любовь. У Синеокой пышны покровы трав. Припоминая, сколько под ними врагов – Диву даешься, как ты тогда был прав. Если, ощерившись тысячами забрал, Среди июня грянет опять зима – Ты заслонишь плечом, как должен брат, И утолишь беду, как мать должна. Жарко, до боли, печет иногда в груди; Больно – так больно, что еще за печаль! Если придется однажды сквозь тьму идти – Ты уже знаешь, чем ее освещать.