My golden boy

В особо холодные вечера Мойст приводил патриция в свои комнаты в Банке, потому что мысль о том, как по ночам ногу сводит резкой болью и чередой судорог, не давала покоя. Он представлял холодные комнаты дворца, толстый многовековой камень которых впитывал тепло без остатка, явственно мог видеть, как, закончив с работой, патриций шел по пустым ночью коридорам, как единственным, что могло его согреть такими ночами, был страшненький кривоногий пёсик, тянувшийся лизнуть в нос, в шею — везде, докуда мог дотянуться его мокрый язычок. Поэтому Мойст прибегал во дворец, несмотря на поздний час, быстро, зябко ежась, преодолевал путь на второй этаж, буквально насильно накидывал на любовника что потеплее и увлекал за собой, уводя его подальше. Они шли по улицам города — под покровом тьмы, неузнанные, безликие, ставшие единым целым, — а по пятам за ними, тяжело пыхтя, ковылял Хлопотун. На относительно чистом воздухе, который не ставил себе задачей задавить тяжелым слоем истории, бледность Ветинари переставала быть нездоровой, а во взгляде что-то неуловимо менялось, словно он переставал быть тираном, становясь просто человеком. Уголки тонких губ слегка приподнимались, и, хотя он шел, тяжело опираясь на трость, вся поза патриция переставала быть тугим клубком нервов, плечи слегка расслаблялись, а чуть теплое дыхание вырывалось небольшим облачком пара и тут же бесследно таяло в ночном воздухе. До Банка они доходили пешком, всегда пешком. Они словно переставали быть строителями и мастерами города, оставляя все это где-то позади. Они сливались с толпой и смотрели по сторонам, удивляясь тому, что такая громоздкая махина, которой являлся Анк-Морпорк, работала, несмотря ни на что. Ветинари осторожно вешал пальто у входа, словно боясь, будучи случайным гостем, задержаться дольше положенного времени, или повлиять своей мрачной тяжелой аурой на комнаты, заполненные светлым золотом. Постепенно помещения все же сдались под напором быта, стали пристанищем пары книг, которые перелистывали тонкие пальцы, приняли в гости теплый халат, который Мойст умудрился притащить из дворца, на столе Председателя устроились стопки бумаг, ожидавшие своего часа, тонкие аккуратные перья, не слишком дорогие, но зато удобные в использовании. Камин всегда горел, заботливо растопленный заранее, и к их приходу многочисленные комнаты переполнял сухой разогретый воздух, который ласкал кожу теплыми прикосновениями. Мойст сразу отводил Ветинари в купальню, предусмотрительно наполненную горячей водой, за что стоило бы поблагодарить Пэгги. Сведенные болью мышцы, отогревшись, начинали ныть с удвоенной силой, поэтому Мойст усаживал патриция на низкий бортик, вставал на колени и, хитро прищурившись, начинал раздевать его, как иной раз дети разворачивают подарок — осторожно, пытаясь не порвать обёрточную бумагу, добираются до содержимого. Вот только патриций был завернут не только в одежды; Мойсту предстояло также избавиться от нескольких слоев самого Ветинари, чтобы, минуя тирана и единовластного правителя города, добраться наконец до Хэвлока, до главного приза, замершего в ожидании протянутой руки, удивленного, что кому-то хватит труда и терпения, чтобы добраться до него, пораженного, что кто-то пытается. Вот и в этот раз Мойст, отмахнувшись от возражений, помог Ветинари опуститься на самый край бортика, сочувственно цыкнул языком, когда патриций осторожно вытянул больную ногу перед собой, стараясь не совершать резких движений. Мойст опустился на колени, затаив дыхание, приподнял край юбок, провел рукой по узкой щиколотке, огладил остро выпирающую косточку, скрытую тканью чулок, и, осмелев, пробежался пальцами по голени, постепенно пробираясь все выше и выше. Он хотел превратить процесс в ритуал, любовь в преклонение, хотел, чтобы хоть на совсем короткий промежуток времени усталость, сковавшая напряженные плечи, сменилась расслабленностью. Мойст знал, что в его компании Ветинари позволял себе эту слабость — на это ушло немало времени и усилий, затраченных на уговоры, но в голове Ветинари словно повернули выключатель. Сначала он позволял себе доверять все больше и больше, постепенно, по ничтожным крупицам, боясь обжечься, а в один прекрасный момент внутри него словно проломило дамбу, и на Мойста вылилось все — в том числе и те вещи, которых патриций не хотел бы показывать даже самому близкому человеку. Мойст и не заметил, как стал заглядывать в Продолговатый кабинет без дела все чаще, либо принося с собой различные сладости, либо же уводя Ветинари темными вечерами прочь. Место не имело значения, главное было ни за что не дать черной меланхолии, которая так часто разливалась океаном, завладеть Ветинари и превратиться в депрессию. Сначала казалось, что сделать это в Анк-Морпорке почти невозможно, но, боги, сделать Ветинари приятное было слишком просто. Он не понимал широких жестов, не видел в них ничего особенного и личного, лишь поднимал бровь и молчал, ожидая объяснений. На то, чтобы наконец-то перестать запинаться перед Хэвлоком, у Мойста тоже ушло какое-то время. Ему привычно хотелось заполнять тишину словами, но Ветинари прикладывал палец к губам, и Мойст послушно затихал, садился рядом и наслаждался близостью человека, которого так и не смог разгадать до конца. Он сменил подход, заменив громкие жесты чем-то маленьким, незаметным, но тем, что для Ветинари никто и никогда не делал. Мойст добывал редкие клатчские сладости, за которыми нужно было выстоять дичайшую очередь; заваривал чай с убервальдскими травами и разливал его по чашкам намного после того, как часы били двенадцать. Как ни странно, но это работало. Уголки тонких губ приподнимались, и меланхолия отступала. Каждое ее поражение Мойст считал личной победой и праздновал это событие тем, что накидывал теплое пальто на плечи патриция и увлекал его на ночные прогулки — по паркам, улицам и крышам, если это позволяла старая рана, начинавшая противно ныть в самые неподходящие моменты. Мойст готов был поклясться, что еще никто не целовал тирана в холодный кончик носа и не видел, как смешно тот моргает в недоумении; еще никто не покрывал поцелуями тонкие пальцы, согревая их своим дыханием; еще никто не спрашивал, как у Ветинари прошел день, не устал ли он, не хочет ли чего-нибудь прямо сейчас. И совершенно точно еще никто не называл Ветинари «дорогим». Лежать в чужих объятьях тоже пришлось привыкать. Никаких резких движений, только мягкие прикосновения и тихий голос. Это они уже проходили — испуганный сонный взгляд и лезвие, вовремя замершее у шеи. Мойст не возражал, у него даже мысли такой не возникало; он прекрасно понимал, что были ночи, когда именно эти инстинкты спасали жизнь патриция. Более того, он буквально заставлял Ветинари ложиться у стены, а сам устраивался с краю, крепко обнимая его и надеясь заставить вечно напряжённого патриция хотя бы во сне расслабиться, чего тот никогда не мог себе позволить. Первые несколько недель Ветинари вздрагивал от любого неожиданного прикосновения, мышцы под рукой Мойста напрягались, словно Ветинари боролся с желанием вскочить на ноги и оказаться как можно дальше. Мойст терпеливо ждал, целовал бледные тонкие пальцы, седеющие виски, готов был прыгать от счастья, когда впервые не оттолкнули, не отшатнулись, вместо этого прижимаясь ближе. На то, чтобы Ветинари смог заснуть в чужом присутствии, ушла не одна неделя, часто мешала проклятая бессонница и постоянные мигрени, из-за чего патриций просто лежал, бессмысленно глядя в потолок. Чувство относительной безопасности дарила твёрдая каменная стена, к которой можно было прижаться спиной. Мойст до сих пор помнил растерянный взгляд голубых глаз, попытку оправдаться. Помнил, как трудно было доказать этому невозможному человеку, что готов ждать, сколько угодно, что его доверие для Мойста стоит дороже всего на свете — не уверенность, что на почтмейстера можно положиться в государственных делах, а уверенность, что любимый человек не сделает больно, всегда будет рядом. Мойст ещё долго не мог забыть мурашки, пробежавшие по спине, когда Хэвлок впервые заснул в его руках, уткнувшись холодным носом в тёплую шею, а его тихое дыхание ощущалось только по коротким выдохам. Он обнимал тонкие плечи и думал о том, как же крупно ему повезло, какое богатство ему досталось. Никто, совершенно точно никто до него не шептал «спи, мой хороший, спи», не слышал усталого вздоха, не запускал пальцы в темные волосы и не прижимал к себе, обхватывая за тонкую талию. Мойст бегло провел пальцами по материи, пробежался невесомыми прикосновениями вверх по талии, добрался до груди и принялся медленно, размеренно расстегивать маленькие, обтянутые тканью пуговички одну за другой. Из-под черной ткани сутаны показалась белая рубашка, и Мойст, довольный результатом, легко коснулся чужих губ своими, согревая. Верхний слой одежды постепенно сдавался, и он смог наконец сбросить такую ненавистную в данный момент сутану в сторону. Правда, под взглядом Ветинари тут же нехотя протянул руку, аккуратно свернул и положил рядом с бортиком. Осторожно положил — в самый первый раз он неосмотрительно отбросил одеяние в сторону и чуть не подскочил, когда услышал звон стекла. — Не разбей, — устало выдохнул Ветинари, проследив за траекторией полета без особого интереса. Мойсту не хотелось думать о содержимом этих флаконов, темная жидкость в прозрачном хрустале на кожаном ремешке, обнимавшем бледную шею, до сих пор вызывала каскад холодных мурашек по спине. Патриций Анк-Морпорка был практичным человеком, который просчитывал все возможные варианты событий. Такой вариант он тоже учел. Запасной выход в любой ситуации. Открытая дверь. На самый крайний случай Хэвлок Ветинари припас для себя кулон, заполненный до краев ядом. Емкость была похожа на кристалл и не имела острых краев. Её ведь вряд ли заберут в случае чего. Оставят в качестве сувенира. — Быстро и безболезненно, — задумчиво поделился тогда Ветинари, отстраненно поигрывая стеклышком между пальцев. — Хоть что-то в этой жизни. Мойст грустно улыбнулся и отточенным жестом помог патрицию избавиться от обуви. Снова прикоснулся к ткани чулок, огладил икры, перебежал пальцами выше, на бедра, пока не уперся левой рукой в кинжал с правой стороны; зачем-то в очередной раз огладил ножны кончиками пальцев. Он осторожно отстегнул оружие и положил рядом с аккуратно свернутой сутаной; придвинулся ближе, коснулся острой коленки, припал к ней губами, ощущая чужую дрожь. Нащупал на левом бедре арбалет размером чуть больше ладони, погладил потертый кожаный чехол, стянул конструкцию с ремешка и уложил в общую кучу. Ветинари с отстраненным безразличием наблюдал за процессом из-под прикрытых век, но Мойст слишком хорошо помнил, как он вздрагивал от каждого прикосновения в первые разы, как каждый шаг затягивался на мучительные минуты, как тонкие пальцы вцеплялись в бортик, чтобы сдержать непроизвольную реакцию, отточенную годами. Сначала Ветинари усиленно возражал, не понимая, что это и зачем, а Мойст не мог найти нужных слов, чтобы объяснить, что еще ни перед кем ему не хотелось опускаться на колени, прикасаться, словно к божеству. Его пальцы пугливыми пауками поползли вверх по бедрам, нащупали подвязки, скользнули выше, задирая полы рубашки, наконец коснулись пояса и расстегнули его, невесомо пробежавшись по коже рядом. Почувствовали, как ремешки тонкими змейками обмякли в его ладонях, замерли безжизненными полосками ткани, и он, как и в прошлые разы, разжал пальцы, позволил им упасть; зацепился за края чулок и потянул вниз, все больше обнажая молочно-бледную кожу, оставляя за собой след из поцелуев. Стянул темную ткань не до конца, чтобы Ветинари не пришлось касаться холодного пола голой кожей. Пальцы Мойста снова зарылись под белую ткань, на этот раз уже осязаемо коснулись плоского живота, стянули белье вместе с чулками, оставляя патриция в одной нижней рубашке. Мойст прикоснулся губами к развороченным мышцам бедра, сведенным судорогой, и Ветинари запустил руки в его непослушные кудряшки, пропуская их между тонкими пальцами, пригладил, словно успокаивая. Мойст извернулся, поймал подушечки холодных пальцев приоткрытыми губами, провел по ним горячим языком. Рубашку Мойст оставлял на откуп патрицию. Пока тот медленно расстегивал и сворачивал её, Мойст успевал полностью раздеться до белья и уже был готов к тому, что ему протягивали левую руку, к предплечью которой на тонких ремешках крепились специальные ножны с небольшим метательным кинжалом, устроенные таким образом, что оружие падало в раскрытую ладонь лезвием вниз, таким образом давая возможность удобно ухватиться за рукоять. Это было оружие, оставленное на крайний случай — если не считать, разумеется, яда на тонком шнурке. Патриций старался не афишировать тот факт, что обеими руками он владел одинаково хорошо, поэтому никто не ожидал удара с левой стороны. Если бы не паранойя Ветинари, если бы не его напряженные плечи и вечная усталость, если бы не его острый взгляд, пытающийся что-то высмотреть в темных углах, Мойст обязательно припал бы к голубым венкам, просвечивающим сквозь бледную нежную кожу на тонких запястьях, непременно попытался бы губами сосчитать сбившийся пульс, замер бы так, не желая ничего больше, но плиты под ногами были ледяными, и он не смел тянуть время и дальше. Мойст быстро вскакивал на бортик, помогал спуститься, протянув руку, терпеливо ждал, пока патриций, полностью безоружный, медленно садился на дно купальни, погружаясь в воду до ключиц и блаженно прикрывая глаза. Ветинари словно не знал — смущаться или получать удовольствие. Однако горячая вода делала своё дело, и, измученный, изможденный, он запрокидывал голову, устраивая её на бортике; словно потеряв всякую опору, расслаблял постоянно напряженную спину и замирал, прерывисто дыша парами, исходившими от поверхности воды. Мойст всматривался в расслабившиеся черты лица, жадно запоминал их, откладывал на потом, чтобы в одинокие ночи вспоминать, вызывая образы из памяти. Он уходил и тут же возвращался с махровыми полотенцами и халатами, одним движением стянув белье, присоединялся к Ветинари, осторожно придвигался все ближе и ближе, пока места просто не оставалось, проскальзывал между патрицием и узорной плитой, усаживался, касаясь чужих бедер своими. Мойст неодобрительно оглаживал тонкую злую линию, оставленную краем бортика на любимых лопатках, оставлял дорожку мучительно-медленных поцелуев между ними, и чувствовал, как Ветинари выгибался в спине от острых ощущений, к которым тонкая чувствительная кожа не была готова. Он провел ловкими пальцами по выступающим ребрам, словно играя затейливую мелодию на скрипке, и Ветинари рвано выдохнул, прижался ближе, устроил, запрокинув, голову на чужом плече и закрыл глаза. Загорелая рука Мойста потянулась не вниз, а вбок; провела дорожку по бедру и спустилась ниже, туда, где мышцы были повреждены, разворочены, где рана давно уже зажила, но продолжала доставлять неудобства. Ветинари сначала вздрогнул от неожиданной резкой боли, а потом снова расслабился, когда под умелыми прикосновениями боль отступила, оставляя после себя лишь легкую резь и усталое исступление. Ветинари был слишком напряжен, слишком скован. Быть может, сказалась накопившаяся усталость; быть может, погода была особенно мерзкой последние две недели; возможно, Совет продолжал вести себя как сборище детей, не поделивших совки и ведерки в песочнице. Или, что более вероятно, все эти факторы наложились друг на друга, сцепились в снежный ком и обрушились на уставшего человека, брови которого до сих пор были сведены в ломаную линию на переносице. Мойст долго не мог решиться, боясь реакции на свои действия — так далеко они пока еще не заходили. Его руки осторожно переместились на плечи, разминая, провели по линии выступающих лопаток, огладили спину, правая ладонь опускалась все ниже и ниже. Ветинари ощутимо вздрогнул, рванулся вперед, хотел отодвинуться, но Мойст удержал его другой рукой за талию, зацепился пальцами за плоский живот, притянул к себе ближе, успокоил его одним поцелуем в шею, где губами ощутил, как быстро билось чужое сердце. — Тшшш, — попытался прошептать как можно нежнее Мойст. — Я просто хочу, чтобы ты расслабился. Это так легко, вот увидишь. Тебе ничего даже делать не придется. Просто получай удовольствие. Хэвлок тяжело вздохнул и снова прислонился к нему спиной, однако тут же сделал попытку развернуться, от чего его удержали только ловкие руки мошенника. У Мойста стояло до сладкой боли внизу живота, до тягучего ощущения тепла где-то внутри, и от соприкосновения с чужой кожей он словно вспомнил о проблеме, которая слишком часто посещала его, если поблизости оказывался патриций. — Мойст… — Ветинари попытался хотя бы повернуть голову, чтобы посмотреть на любовника, и это ему частично удалось только благодаря чрезмерной гибкости. Однако у того были другие планы. Он легонько прикусил патриция за шею, оставил мокрую дорожку из поцелуев, отправляя по чужой спине каскад мурашек. — Нет уж, хороший мой, — проговорил Мойст, старательно опуская тон голоса и мучительно растягивая гласные, — сначала мы позаботимся о тебе. Он нащупал узкое отверстие ануса, обвел пальцем кольцо сокращающихся мышц, выдохнул в предвкушении и лишь покачал головой, когда Ветинари замер, задержав дыхание. — Расслабься, да, вот так, молодец, — пропел Мойст, одним пальцем проникая внутрь, вводя его все глубже и глубже, пытаясь нащупать простату и с удовольствием отмечая, как патриций начал ерзать. — Разведи бедра, Хэвлок, ну же, совсем чуть-чуть, мне этого хватит. Ветинари дернулся, на этот раз не так зажато и напряженно, послушно развел согнутые в коленях ноги, упираясь носками в дно купальни, пытаясь нащупать хоть какую-то опору. Мойст собственнически притянул его еще ближе, наконец введя палец до конца. Угол слегка изменился, однако этого вполне хватило, чтобы он достиг своей цели: его любовник вздохнул шумно, пытаясь удержать стон, уже сам попытался придвинуться еще ближе, насаживаясь на палец. Мойст чуть не взвыл. От соприкосновения с кожей его член мучительно вздрогнул, отправляя по всему телу волны дрожи, и он не удержался, попытался продвинуть палец еще дальше, касаясь простаты, задвигал им, растягивая. В награду он услышал лишь сдавленное шипение, которое сорвалось с тонких губ, когда патриций постарался не издать ни звука. — Мы здесь одни, нас никто не услышит, — умолял Мойст, — я хочу слышать твои стоны, пожалуйста, ну пожалуйста. Еще Мойсту хотелось любоваться тем, как патриций теряет контроль над собой, но он разумно промолчал. Ветинари снова устроил голову у него на плече, подставляя шею поцелуям, и Мойст впивался в нежную кожу зубами, посасывал особенно чувствительные места, наслаждаясь открытостью, доступностью, ни на секунду не прекращая движение пальцем. Ветинари тихо застонал, не в силах больше сдерживаться, его острые бледные скулы покрывали алые пятна, а взгляд полуприкрытых глаз сводил с ума своим жаром. — Хочешь еще, м-м-м? — усмехнулся Мойст, активнее заработав рукой и вырвав в ответ вереницу тихих сдержанных стонов. Ветинари просто не умел быть громким, но и таких тихих звуков, рожденных где-то глубоко в груди, Мойсту хватило, чтобы все его тело отреагировало, чтобы рука, надавив на низ живота патриция, насадила его еще глубже. Он снова поцеловал Ветинари между лопаток, и тот выгнулся дугой, словно у него совсем не было позвоночника. Мойст расстроенно цыкнул: если бы не бедро Хэвлока, которое в любой неподходящий момент все могло испортить, он непременно воспользовался бы гибкостью бывшего ученика Гильдии Наемных убийц, которая выходила за все пределы разумного. Почувствовав второй палец, который, подразнивая, ощупывал вход, Ветинари попытался, шумно дыша, насадиться, но Мойст остановился, замер, наблюдая за тем, как любовник заерзал, пытаясь вернуть утраченные ощущения. — Сейчас, мой хороший, сейчас, я все сделаю, только не торопись, ладно? — Мойст снова медленно задвигал пальцем, мягко массируя, поступательными движениями ввел второй палец, постоянно останавливаясь в процессе, боясь переступить возможные границы, не оговоренные заранее, предоставляя возможность привыкнуть к новым ощущениям. Ветинари задержал дыхание, замер, и Мойст тут же остановился, успокаивающе поглаживая патриция ладонью по животу. — Нет-нет, не зажимайся, все хорошо, — прошептал он, чувствуя, как чужие мышцы послушно расслабились слегка, пропуская пальцы все глубже и глубже. — Во-от так, да. Ты слишком узкий, все нормально, да? Все нормально. Сейчас будет хорошо, обещаю, только не вздумай напрягаться. В такие моменты он был благодарен железному самоконтролю патриция, который по одному желанию мог расслабить группу мышц, заставить себя не реагировать, застыть на месте. Меньше всего ему хотелось причинить боль, и он, располагая только возможностью шептать успокаивающие слова любовнику на ухо, старался, как мог. Другой рукой Мойст пробежался чуть ниже, наконец-то коснулся чужого возбужденного члена, который уже какое-то время красноречиво свидетельствовал о степени получаемого патрицием удовольствия. Патриций вздрогнул, но послушно заставил себя расслабиться, принимая два пальца полностью, отвлеченный новой волной удовольствия, которое прокатилось по всему телу. Мойст прекрасно знал, насколько у Ветинари тонкая кожа, помнил, как близко к её поверхности расположены вены, но все равно не смог сдержать удивленного вздоха, когда ладонью ощутил прилившую кровь, которая теперь тихими толчками отдавалась в пальцах, обвитых вокруг ствола и ощущавших все неровности из-за набухших венок. Мойсту стало обидно почти до слез, когда он вспомнил, что толща воды помешает рассмотреть такое зрелище. Он продолжил неспешный поглаживающий массаж все в том же выбранном неторопливом темпе, одновременно с этим начав, постепенно наращивая темп, движения левой рукой, стараясь провести по всей длине члена, коснуться основания, почувствовать пульсировавшие венки, задеть головку и ощутить, припадая губами, как стон за стоном вырывался у Ветинари, который был больше не в силах сдерживаться, сумев направить остатки самоконтроля на то, чтобы сохранить их такими тихими, что в гулком помещении почти не образовывалось эхо. Мойст, воспользовавшись ситуацией, не торопясь ввел еще один палец, по мере продвижения все наращивая темп, заданный левой рукой, доводя любовника до исступления. О доверии, которое такие движения предполагали, Мойст задумается потом. Пока он мучительно медленно шевелил пальцами внутри, растягивая, легонько кусал бледную шею, когда уже не было сил терпеть самому, любуясь алыми следами, которые оставались, усмехался и оставлял кривую дорожку засосов, стараясь превратить выбранное место в одно алое пятно. Мойст сдерживался изо всех сил, чтобы не двигать бедрами, чтобы не намекать Ветинари, который и так задыхался от удовольствия, что можно расширить опыт. Хватит с него и этого на первый раз. Хотя кое-что, чтобы отправить его через край, сделать было можно. — Хэ-э-влок, — пропел Мойст, беспорядочно покрывая поцелуями истерзанную и покрытую алевшими пятнами шею, острые плечи — все, до чего мог дотянуться, — может быть еще лу-учше. Хо-очешь? Он ощутил, как вздрогнул член в его руке, как Ветинари придвинулся ближе, выгибаясь, запрокидывая голову, и Мойст не удержался, оставил след на не тронутой до этого территории; ощутил прерывистое дыхание, которое вырывалось вперемешку с хриплыми тихими стонами. — М-мойст… — у Хэвлока, кажется, сел голос, либо же от возбуждения и нескрываемого удовольствия он приобрел хрипотцу, зазвучал на несколько тонов ниже, и Мойст ощутил новую волну возбуждения, эхом отозвавшуюся в его собственном пенисе. — Может-может, ты уж мне поверь, — пропел он и замер, полностью прекратив движения пальцами внутри тугого отверстия, продолжая лишь ласково поглаживать член Ветинари рукой. Мойст отодвинулся от бортика, уложил Ветинари спиной себе на грудь, полностью изменив угол проникновения, и возобновил прерванное занятие, задав новый темп, представляя, как заменил бы пальцы собственным пульсирующим членом, двигая рукой все быстрее и быстрее, касаясь простаты все чаще и чаще. Если до этого Ветинари задыхался от удовольствия, то теперь он сходил с ума, не зная, куда себя деть: он то пытался отодвинуться от сладкой пытки, то пытался сам насадиться на пальцы; он цеплялся, изогнувшись, за плечи Мойста, царапая смуглую кожу; он не успевал делать вдохи, давясь стонами и просьбами то остановиться, то продолжать. Мойст не только ускорил темп — он загибал пальцы внутри крючками, цепляя чувствительные края простаты, ударял точно по её центру, от чего Ветинари придвигался все ближе и ближе. — А в следующий раз будет еще лучше, мой хороший, а сейчас уже почти все, дыши, ну, — направлял его Мойст, любуясь тем, как патриций совершенно потерял контроль над своей мимикой и теперь сладко жмурился, то поднимая брови, то сводя их на переносице. Его дыхание сбилось еще сильнее, Мойст ощутил дрогнувший в своей руке член, понял, что Ветинари близок к оргазму, что ему нужно лишь чуть-чуть, чтобы его накрыло с головой. — Ну же, не сдерживайся, — низким голосом протянул Мойст. — Маленький мой, еще чуть-чуть, и будет совсем хорошо, слышишь? Кончи для меня, м-м-м? — Я… я… н-не могу-у, — смог выдавить между стонами Ветинари, до боли впиваясь ногтями в плечи Мойста, словно это хоть как-то могло помочь. Мойст грязно выругался — в первую очередь на себя. Ну конечно. Ветинари так привык терпеть в подобных ситуациях, что теперь просто не знал, как отпустить полностью, как позволить себе такую слабость. Затягивать удовольствие, которое могло вскоре перестать быть таковым, не стоило. —Я тебя держу, можешь совсем расслабиться, хорошо? — доверительно попросил Мойст любовника, доведенного до состояния, когда он уже мало что мог понимать в какофонии ощущений, которые объяли его полностью. — Просто кончи, ладно? Мойст попытался двигать пальцами еще быстрее, тогда как левая рука полностью сменила тактику: теперь он переместил ловкие пальцы на головку члена, сжимая, оглаживая, стараясь приблизить оргазм. Снова поцеловал лопатки, оставил очередной засос на и так уже красной от ласк шее. Пустил в ход последнее средство и поцеловал за ухом. В отчаянии еще больше наклонил Ветинари на себя, снова сменив угол, и наконец тот кончил, выдохнув, и Мойст, засмотревшись на ниточку белой спермы, поплывшей в воде, понял, что он так и не сделал вдоха, когда прошла уже почти минута. Прежде чем он успел хоть что-то предпринять, Ветинари вдохнул рвано, задышал, выравнивая дыхание; его руки, до этого вцепившиеся в Мойста, ослабли, безвольно опустившись в воду. Собственного оргазма Мойст не заметил. Он помнил только, что целовал висок, слегка тронутый сединой, наконец-то расслабленные брови, что Ветинари позволил уложить себя на спину и потом приподнять, чтобы одна очень ловкая и сильная рука нанесла на темные волосы шампунь, а вторая бы присоединилась, массируя. Потом он смутно помнил, как нежно обтирал бледную кожу полотенцем, как Ветинари обмяк в его руках, не в силах прийти в себя. Мойст подхватил на руки не особо сопротивляющегося патриция, завернул его в приготовленное заранее полотенце и направился в сторону спальни; уложил драгоценную ношу на расправленную постель и замер, глазами пожирая такие знакомые черты тела, которые теперь были открыты его взору. Он специально подбирал темные простыни. Они, разумеется, не были черными, но и на их фоне бледная кожа выделялась ярким пятном, привлекала к себе внимание. Мойст не смог удержаться: начал покрывать рваными поцелуями, посасывая нежную кожу, сначала бедра, осторожно разведя их и устроившись между ними, потом перебрался на впалый живот, прокладывая влажную дорожку через пупок и выше, выше. Его остановила рука Ветинари, обвившая его вновь возбудившийся член. Впервые за вечер Мойст ощутил, что и его возможно свести с ума одними пальцами. — Хэвлок, я не… — он попытался отодвинуться, но ему не дали, начав осторожные движения рукой вверх-вниз, вверх-вниз, обязательно задевая на верхней точке головку члена, вырывая теперь уже у него стоны, а Мойст не старался сдерживаться, да и не смог бы. Он смотрел на то, как тонкие, уже успевшие остыть от горячей воды пальцы, белее бумаги, обхватывают его достоинство, как поглаживают, медленно, ласково, как маленького ребенка. Мойст наконец-то взвыл в голос, наконец-то толкнулся бедрами вперед, нелепо глотая ртом воздух. — Теперь твоя очередь, мой мальчик, — севшим голосом пообещал патриций, и Мойст чуть не кончил от одного только ласкового прозвища, произнесенного любимым голосом. Он как-то раз спросил, почему именно «мальчик», почему не что-то другое, и больше не спрашивал. Ветинари тогда лишь отмахнулся, но Мойст прекрасно понимал, как его энтузиазм порой ощущался для человека, старше на двадцать лет, — как самое настоящее мальчишество. Эту тему он больше не поднимал; Ветинари имел полное право называть его так, как хотел. Но больше ему нравилось, когда Хэвлок называл его иначе. Казалось, в том слове патриций сосредоточил все чувства, которые только мог: надежду, веру, любовь, привязанность и что-то еще теплое и неосязаемое. — Золотой мой, — прошептал Ветинари, невесомо целуя Мойста в лоб. И мир взорвался. Когда Мойст пришел в себя, первым, что он услышал, был глухой размеренный звук прямо под ухом. У него ушло какое-то время, чтобы понять, что Ветинари устроил его голову у себя на груди, и Мойст заснул, убаюканный биением любимого сердца. Он поцеловал бледную кожу там, где до этого лежал, прижавшись щекой, заметил бордовое пятно, отливавшее лилово-синим, поднял голову и замер. За то время, которое он провел в объятиях Морфея, Ветинари не сдвинулся с места. Даже не удосужился натянуть легкую ткань простыни выше, хоть как-то расправить её. Теперь он лежал, мечтательно прикрыв глаза, и рассеянно водил тонкими пальцами по собственному впалому животу, и под подушечками пальцев яркими бутонами расцветали… боги, расцветали многочисленные следы засосов в тех местах, где Мойст прикоснулся губами, где задержался, выводя горячим языком рисунки и узоры на тонкой прохладной коже. Рядом пестрели синяки, оставленные ловкими пальцами там, где Мойст схватил, притянул ближе, прижал к себе. Мойст перевел взгляд выше и ожидаемо увидел более яркие следы на острых ключицах, на шее, которую ему так доверчиво подставляли. Он знал, просто не мог не знать, что одних прикосновений хватит, чтобы чувствительная бледная кожа расцвела бордовыми и лиловыми цветами, чтобы стала картой прикосновений, чтобы заставила Ветинари прикасаться к следам как к трофеям, как к чему-то ценному. Но он слишком увлекся, забыл, не отдавал себе отчет и теперь воочию мог видеть, к чему вела потеря контроля. Анойя всемогущая, некоторые места походили на простые синяки, оставленные грубыми руками, хотя Мойст помнил, как касался кожи губами, как кусал или посасывал, радуясь, когда участок кожи краснел практически сразу же! Он снова залюбовался острыми чертами лица и встретился взглядом с голубыми глазами, которые смотрели на него изучающе. В них не было упрека или недовольства, лишь желание отгадать чужие мысли. Тонкие брови слегка нахмурились, когда Ветинари оценивающе прищурился. Он наконец перестал оглаживать оставленные Мойстом следы, вместо этого коснувшись кудряшек любовника, тонкими пальцами зарываясь в непослушные локоны. — Боги, Хэвлок, — растерянно прошептал Мойст, не в силах оторвать взгляд от бледной кожи, которая теперь напоминала поле жестокой битвы. — Я не знаю, что на меня нашло, пожалуйста, Хэвлок… я не… ты… пожалуйста… И он замолчал, не в силах подобрать слова, не в силах выразить всю бурю эмоций, которые его одолевали. Кому-нибудь другому долго пришлось бы объяснять, что все в порядке, что все так, как должно быть, что не надо просить прощения за свои чувства, что оставленными следами еще долго можно любоваться и прикасаться к ним, что Мойста они заведут буквально за несколько минут. Ветинари же просто приподнялся на локтях, увлек Мойста в протяжный поцелуй, и тот понял все, на что у другого человека ушли бы минуты объяснений, притянул к себе за слишком тонкую талию, перевернул их так, что теперь голова Ветинари лежала на груди Мойста. Тот завозился, устраиваясь, уткнулся вечно холодным носом в его горячую шею, вдохнул привычный запах и затих, мазнув длинными ресницами по коже, вздохнул, пощекотав тихим дыханием. Мойст обвил его плотным кольцом рук, привычная тяжесть довольно легкого патриция приятно ощущалась всем телом. Седеющие виски он поцеловал по привычке и сам удивился, каким обыденным это показалось. Хлопотун, до этого уютно устроившийся с костью где-то в комнатах, приковылял, смешно передвигая кривыми ножками, засопел обиженно, гавкнул пару раз, усевшись у кровати, пока Ветинари не нагнулся и не поднял волосатое тельце на кровать. Пёсик облизал руку патриция, прошелся по одеялу, загребая его короткими лапками, лизнул плечо Мойста и устроился в изголовье, уткнувшись плоской мордочкой в одеяло. Натопленные комнаты нельзя было сравнить с тяжелым, источавшим холод камнем дворца. Мойст представлял, как Ветинари, уже успевший уснуть, проворочался бы всю ночь, не в силах унять сведенное судорогой бедро, согреваемый лишь смешным кривоногим мопсиком, как встал бы раньше обычного просто потому, что смысла лежать без сна не было, как прохромал бы, тяжело опираясь на трость, в кабинет и весь день провел бы с мигренью. Наконец-то картина реальности оказалось более предпочтительной. С утра их будут ждать кофе и легкий завтрак, заботливо приготовленные Пэгги, которая была рада готовить не только для Председателя, но и для Заместителя Председателя, а также и для, хм, любовника Заместителя Председателя. Потом они пешком пройдутся до дворца, и Ветинари совсем не будет опираться на трость. В кабинете их будет ждать чай, заваренный предусмотрительным Стукпостуком, который одобрительно кивнет почтмейстеру, прежде чем уйти в архивы за новой порцией документов. Патриций снова даст ему поручение, которое сможет осуществить только честный мошенник, перехитривший богов, и Мойст убежит, чтобы поздно ночью вернуться и снова увести Ветинари в тепло. Хэвлок Ветинари был тираном в конце-то концов и мог жить там, где ему захочется. И если ему так понравились комнаты Мойста в Банке… разве Мойст не сможет поделиться?