Сustodi et serva

      Куроро верит в Бога, верит в Ад и Рай. Верит, что его душа будет вечно вариться в чугунном котле, покрытым толстым слоем сажи. Куроро почти физически ощущает ядовитое зловоние, забивающееся в нос и рот, в каждую пору на бледной коже — так пахнет его душа, плавящаяся в адском огне. Душа, которую он продал за бесценок, едва научившись говорить.              В руках Куроро Библия, и он так часто её читает, что может цитировать. Но каждое прочтение открывает для него всё новые и новые глубины. Куроро скользит взглядом по мелким строчкам, едва хмурит брови и переворачивает страницы, погружаясь в тот мир, который однажды отправит его на самое дно.              Куроро знает Заповеди наизусть. Куроро не следует им, считая, что Бог — трусливое создание, ограничивающее людей заповедями только из страха, что его когда-нибудь свергнут с вершины облаков и займут его место, отберут силы и отправят жить в этот убогий мир, где невозможно остаться счастливым или просто живым, не нарушив хотя бы одну Священную Заповедь.              При входе в церкви или соборы Куроро не пронзают молнии, и каменные горгульи не оживают, чтобы выклевать ему грешные глаза. Куроро проходит между деревянными скамьями и опускается на самую первую, не сводя взгляда со священника, читающего главу про Иуду — не предателя, продавца. Тридцать сребреников малая цена, Куроро попросил бы больше, Иуда продешевил, и именно за это Куроро относится к нему с презрением.              — Я грешил, святой отец, — говорит Куроро, прижимаясь затылком к деревянной перегородке. С другой стороны слышится шуршание сутаны, когда священник устраивается на своём месте удобнее. Куроро представляет, как он тяжело вздыхает, смотрит на часы и мысленно прикидывает, через сколько он сможет поужинать.              У Куроро давно нет души, вместо неё сплошная чёрная пустота, но он старательно делает вид, что желает очиститься, исповедуясь перед тем, кто совершенно точно никак не влияет на судьбы и прощение грехов. Бог не наделил своих служителей такими полномочиями, люди сами придумали их, пока Бог трясётся на небесах в страхе быть преданным и забытым.              — Я воровал и убивал. Я прелюбодействовал…              Куроро рассказывает в красках, описывает несколько случаев и почти ощущает, как содрогается всего лишь человек за тонкой перегородкой. Куроро жадно облизывает сухие губы, поглаживает меховой воротник своего пальто и трогает пальцами татуированный крест на лбу, не прикрытый сейчас повязкой.              Каменные горгульи хрипло каркают, кружа над шпилем небольшой церкви, иконы мироточат, словно перед концом света, а пламя восковых свечей дёргается от сквозняка. Куроро рассказывает о своих грехах уже остывающему телу, чувствуя на руках горячую кровь, засыхающую бордовыми пятнами.              Этот человек, называющий себя служителем господним, обычный мошенник. Надев сутану и повесив на шею крест, не станешь святым. Ты так и останешься таким же человеком в чёрных одеждах с безделушкой на груди. Куроро берёт тонкую цепь пальцами, снимает с переломанной шеи и рассматривает мелкую россыпь рубинов, покрывающую крест.              Ценная штука, редкая. И как только оказалась в столь грязных руках того, кто лишь притворяется святошей?              Куроро не жалеет чужих жизней. Он топчет их на пути к собственным целям. И его маршрут укрывают тысячи трупов. Куроро их не считает. Они все — грешники. И если Бог посчитает нужным взять их в свой так тщательно оберегаемый Рай, то Куроро даже делает им одолжение, избавляя от жизни, которая приносит только смятение и страдания.              — Ты будешь проклят, — Курапика появляется между скамьями внезапно, но Куроро готов к его приходу. Курапика следит за ним, тащится даже на край света, чтобы удостовериться в том, что он, Куроро, всё такой же ублюдок, каким и был.              Куроро вытирает руки о сутану священника, прячет крест в карман и делает незамысловатое движение ладонью, с едва заметной насмешкой глядя в глаза Курапики, в которых бушует целый океан.              — Ты ошибаешься. Я уже проклят. Мне нечего терять. А тебе, мой мальчик? — Куроро оказывается рядом с Курапикой так близко, что тот может ощутить его ледяное дыхание на своей щеке. Тонкие пальцы хватают Курапику за подбородок, вздёргивают его и заставляют смотреть прямо в глаза, с предвкушением ожидая, когда полыхнёт алое пламя, сжигающее на несколько метров всё вокруг. В том числе и Куроро — раз за разом. Его личный маленький ад.              Куроро любит ломать чужие мечты, любит утаскивать из-под носа цели, любит убивать веру.              Но Курапика не верит, в нём клокочет лишь ненависть и гнев. У Курапики нет богов, над плечом не машет крыльями ангел, уберегая от катастроф, Курапика не читает Библию и не исповедуется. Курапика — ненавидит. Чисто и искренне, сжигая ненавистью дома, пастбища и посевы. Топя в этом океане себя и затаскивая в омут Куроро, злясь на своё обещание не убивать. Но Куроро знает — рано или поздно Курапика не выдержит, он всадит кинжал ему в грудь, а в следующий момент его собственное сердце лопнет и развалится на миллиард кровавых ошмётков.              Губы у Курапики сухие и шершавые — обветренные. Куроро не целует его — кусает и затягивает в свою игру, ставя новые условия и правила. Его кости брошены и показывают «глаза змеи», у Курапики нет ни единого шанса сдвинуть фишку со старта, потому что он — загипнотизированный кролик перед удавом.              Пол в церкви холодный, неровный, с острыми выступами. Белая кожа Курапики моментально покрывается царапинами от трения, глаза закатываются, но из горла не вырывается ни звука. Куроро нравится его упрямство, но он совершенно не понимает извращённого желания причинить себе боль: физическую и душевную. От которой выворачивает наизнанку, а желудок сжимается в спазмах, но наружу вырывается лишь вязкая и горькая слюна.              Курапику тошнит каждый раз, когда они заканчивают. Он часто дышит, стоит на коленях и упирается руками в пол, его щёки красные и горячие — и это единственное, что выдаёт в нём живого человека.              — Мы похожи гораздо больше, чем ты думаешь, — Куроро ставит свечу перед алтарём и, сложив ладони вместе, проговаривает короткую молитву.              — Заткнись, я не имею ничего общего с тобой, — Курапика с трудом заползает на скамью. Его тошнит от самого себя, от единственного способа, которым он может себя наказать за бездействие и нерешительность — нахождение рядом с Куроро, насквозь пропитанным запахом разлагающегося тела и сгнившей души. Но до отвращения честным с другими и с самим собой. В отличие от него, Курапики.              — Ты спишь со мной, — уголки губ Куроро слегка приподнимаются. — С завидной регулярностью.              Курапика молчит и лишь смотрит, как дёргается пламя свечей от едва заметного сквозняка. Отблеск от их огня отражается в круглых серьгах Куроро, и Курапика ловит себя на том, что рассматривает украшения, лишь через несколько секунд, когда Куроро перехватывает его взгляд и подходит ближе.              — Но не секс делает нас похожими, — Куроро опускает ладонь и запутывается пальцами в тонких волосах Курапики. — Мы оба — мертвы. И оба будем гореть вечность в Аду.              Курапика не верит в Бога. Не верит в Ад и Рай. Он ни разу не держал в руках Библию и не знает, что Иуда не предатель, а продавец. Он не в курсе, что тридцать сребреников — такова цена за того, кто мог лечить одним прикосновением. Такова цена за доброту, сострадание и милосердие.              Куроро — знает. Куроро беспринципно этим пользуется. Куроро общается с Богом с помощью молитв, но не просит его о прощении и помиловании. Куроро не хочет в Рай, он готов растоптать Врата и апостола Петра вместе с его турникетом, сканирующим количество грехов и делающим сверку с правилами. Куроро смешно, что есть вообще какие-то правила, какие-то исключения, и Резиденция Бога напоминает очередную земную контору с бюрократической волокитой и «своими» людьми на руководящих должностях.              Куроро не пропустят за райские ворота, а Пётр сожжёт его одним лишь взглядом, сколько бы Куроро ни молился и ни стоял на коленях. Сколько бы он ни читал Библию и ни исповедовался. Святые отцы грехи не отпускают, а Бог не прощает. Согрешив один раз, назад пути нет — Куроро свято уверен в этом. Он отходит от Курапики, задувает свою свечу и смотрит во влажные глаза Богородицы, смотрящие на него с безнадёжным укором.              От церкви остаётся лишь пепел, от священника — только крест в кармане Куроро. От Курапики — глаза, горящие алым, и ненависть, пожирающая его изнутри. От Куроро — уверенность в том, что он, пройдя свой кровавый маршрут до конца, усеивая его трупами и заливая кровью, пережив личный маленький Ад в глазах Курапики и впитав его ярость, создаст своё царство, в котором станет равным Богу, создаст ему достойную конкуренцию и приютит в своей Резиденции тех, кто не смог сторговаться с Богом.              Потому что Бог — есть, а Дьявола никогда не существовало, это лишь выдумка Бога, не желающего признавать, что его создания, люди, не идеальны. Бог уверен, что их совращают, а Куроро знает, что и у Бога есть тёмная сторона. Поэтому Куроро возглавит Ад, создаст его на земле и оправдает божьи надежды, возьмёт на себя ответственность. Потому что кто-то должен. Потому что Куроро может.              И, вероятно, он найдёт в Аду место и для Курапики, не оставляя его маленькую сгорающую душу неприкаянной, слепо мечущейся в тонкой и сухой оболочке давно мёртвого тела.              Курапика смотрит на него так, словно читает мысли. Куроро исчезает в пепле сгоревшей церкви, вложив в ладонь Курапики добытый крест, украшенный кровавыми слезами рубинов.              Пусть Курапика не верит в Бога, но он совершенно точно знает — Дьявол существует. И Курапика уже давно отдал ему душу вместе с алыми глазами своей семьи.