Attrition

Бесконечная вереница огромных залов, анфилад, торшеров и люстр, сверкающих ослепительно ярко крупными бликами. Сдержанные мягкие тона, позолота на мебели, отражающая все эту превосходную вычурность цветной бахромы в драпировках в угоду помпезности, торжественности, величия. Захватывает дух последнее помещение: длинное, с грузно нависающим потолком, массивными пилонами, но все ж предельно скромное, подверженное строгой тяжелой архитектуре - зала к парадной лестнице кажется очень высокой и полной воздуха. Из широкого окна с витражом льются потоки холодного света, устремленного к самой глади потолка, охватывая все первозданной свежей красотой. Лишь лепные карнизы, ниши с причудливыми статуями и монументальные колонны, подпирающие потолочную твердь, вторят мерным ритмом гротескно тяжеловесным лестничным маршам. И я, наконец, вижу сотни твоих отражений в зеркале во всю высоту стены прямо напротив дверей. Средь обитого малиновым бархатом пространства бельэтажа ты сам, как одна из хрупких стройных дворцовых статуэток: красивый наряд с оборками, чистым шелком, парчой складками, рюшами, полами до середины бедра. Стук каблуков по мрамору пола, белое, даже бледное лицо, коротко стриженные темно-русые волосы послушного мальчика-принца, холодность черного бездонного взгляда и длинные пушистые ресницы – все это вновь ослепило меня. Сыроватое дыхание молодости, погребенной под гнетом ответственности баюкает, нежит, погружая в грезы, и я то засыпаю, то пробуждаюсь, то открываю глаза, находясь будто в бреду. С тех пор как я, блуждая в вековом саду, узрел бархат твоего обнаженного тела стиснутый в жадных объятиях двух пьяных солдат, там, средь виноградников, за раскидистым цветущим кустом дикого шиповника, я будто достиг края неба, пал в бездну видений, и нет мне покоя. Твоя неподражаемая странность – да, я влюбился в нее и в фальшь, в обман сияния, но если раньше я любил его, как священную реликвию, то теперь этот свет томителен, скорбен для моего потрясенного сердца, волнителен. Нелюдимая красота, полная вежливой строгой отстраненности, которую хочется остановить дерзким жестом и покорить грубой страстью. "Было б невообразимо приятно, льстиво, сладострастно сделать это.. желанно до безумия, не так ли?" - вновь и вновь сам себя спрашиваю и от безысходности мой голос бессилен, а мысли спутаны. Мы очень многого себе не позволяем, ведь просто не можем позволить, а потому ограничиваем. Заламываем кисти рук так, чтобы торчала косточка на запястье, много курим, заливаем отсутствие решимости терпким алкоголем в надежде на то, что туман в голове и полная бессознательность позволят нам забыть о разуме, и тогда возможно будет совершить непозволительное. Лечь в траву, припасть своими губами к чьим-то губам… к губам того, кто недопустим, кого нельзя коснуться. Но руки предательски дрожат, а трусливое сознание пятится, и пятимся мы вместе с ним, и никогда не делаем того, что хотим. И страдаем. Мы безмолвны, безъязыки, нам затыкают вежливостью рты и сковывают наши руки цепями дружелюбия, этикета. "Пожалуйста, не.." - и ты уже молчалив, тих, послушен. Тебе говорят "Спасибо", и ты несчастен. Ты все это прекрасно понимаешь и ненавидишь всем сердцем. Рождение предрекло тебе святость и недоступность, а ты, обозленный, ядом на это льешь все новые и новые порции Порока, воистину наслаждаясь собственной одержимостью и безумием, сокрытым от глаз воспитателей и твоего отца за внешней непогрешимостью. Ты полон неумолимого желания запачкаться, погрузиться в то, что тебе запрещено господом и твоим долгом. За фимиамом ладана и цветочного одеколона – запах дешевого вина, распитого из похотливых уст многочисленных мужчин, посещающих твой кабинет по вечерам. Идеальность тела твоего – склеп захороненной под обломками правил, ограничений, послушания, души. Даже на воскресных служениях ты ни разу не произнес молитвы, лишь приоткрываешь губы, словно бы тихо читаешь, но на самом деле ни фразы, ни слова не произнося; улыбаешься после мессы гадливо иконам святых, проклиная строгие церковные своды храма, священнослужителей в темных рясах, законопослушных марионеточных верующих. Мы вступили в узкий темный коридор, и я услышал то, что пронзило меня, обрекло на погибель: невнятный шепот, тихий смех. Твоя рука, вцепившаяся в мои замерзшие пальцы, быстрые шаги… ты влечешь меня за собой сквозь рукава дворцовых лабиринтов в свой кабинет. Неужели я – новая Жертва и твой очередной Палач? Лампа, письменный прибор на столе, пыль старины - памятная известка. Взволнованный жаждой исполнить приказ собственного рокового желания, я словно забылся, здравость рассудка сошла на нет. Все утратило значение, когда ты позволил мне облапить тебя за талию, коснуться той самой мягкой белой кожи, которая чудилась мне в беспокойных снах и видениях наяву, когда я смог, наконец, впиться в твой рот поцелуем, вдохнуть, а не представить, твой запах, сорвать спелые плоды стонов нервными жесткими движениями. «Ах, аккуратней, глупец, не оставь заметных следов», - щекоткой, дрожью, капризом пропел высокий голос. Будоражили естество шорохи ткани, касаний, твоя податливая легкая дерзость и то, как ты надменно подчинялся мне, отдаваясь. Бумаги, чернильница, перо – все летит к чертям с письменного стола, полированная мореная древесина – ложе для соития, прохлада его тебя не мучает. Готовый, доступный, привычно закидываешь длинные ноги на мои плечи, а я… пользуюсь этим. Требуешь еще и еще, восторженно задыхаясь, невыносимо тесный, жаркий, прекрасный, и тогда… Блестит кинжал в моей левой – я приставляю его лезвие к коже на твоей тонкой. почти девичьей шее, а тебе нравится, ты смеешься и приближаешься к острию, приоткрывая в довольствии чувственные губы. Для тебя все это – игра, нечто интересное, увлекательное, захватывающее. Опасное манит тебя, как мотылька губительный свет масляной лампы, и ты не замечаешь, как бьешься о стекло, как задыхаешься гарью чадящего дымом светила. Хватаешься за ткань рубашки на моей груди, выгибаешься, и там, за чистотой, вышколенной беспорочным образом бытия, фигуры клокочут загубленная юность, грязь и порок. Ты шутливо льнешь ко мне, восхищаешься, называешь желаннейшим и любимым, а я вижу ложь в твоих словах и мрак, и плавно, как во сне, хватаю жестоко тебя за короткие мягкие локоны, чтобы ты вскрикнул и сильнее поддался вперед, прямо на клинок. И вот уже множится кровяная гуща, чернит одежды очерками, пятнами, чудовищно багровыми кляксами, и страх, и ужас, и раскаяние оживают в твоих обычно бесстыдных прекрасных глазах, и крик будто бы готов прорвать пространство гортани просьбой о спасении… однако, ты лишь дышишь хрипло, алое булькает в горле, хлещет, пачкает, а ты позволяешь себе жалобно заплакать, задыхаясь кровавой влагой в моих объятиях. Безжизненное великолепие убило удушливое представление о твоем гниющем нутре, заставив его рассыпаться кристаллами ангельской пыли на моих ладонях. Мертвый, ты лежал на столе: бездыханный, холодеющий, распростертый птицей, освобожденной раскаянием в своих грехах. С оборванной полою и до крови, до смерти оцарапанный сталью клинка, принявший смерть и прощение от моих рук и безумной любви. А я вновь и вновь слышу эхо твоего последнего слова, самого искреннего, самого нежного, ласкового, благодарного: «Спасибо». За наглухо занавешенными портьерами начинало разгораться пламя заката. Дверь кабинета жалобно скрипнула.