Трещина

Красное полотно арены неподвижно, как поверхность озера, её горячие огни опаляют худые, натертые подтяжками, плечи. Световая пушка нацелена на Сузую. Может, вместе со всеми этими наблюдателями, вместе с гримасами языческих масок, за улыбкой отца, набранной из металлических протезов, сам Создатель смотрит на Сузую и на сияющий нож у него в руке. Канат, натянутый под самым потолком, скрипит под стертыми пятками. Может, сам Создатель вложил ему в руку этот нож; может, это его благодать опускается на арену с космическим прахом; может, это он неистово кричит с трибуны грудным голосом: «Рей-чан, будь славным мальчиком, Рей-чан!». Но разве у него есть выбор? Плохие мальчики долго не живут: канаты рвутся у них под ногами, ножи выпадают из неумелых рук. Трибуны вдыхают залпом весь воздух над ареной, когда славный мальчик Сузуя перехватывает зубами лезвие, мчится по канату, а потом срывается и летит кометой вниз, туда, где его, замерев от ужаса, ожидает тонущий в красном озере человек. Сузуя опускается на него под восхищенный вой толпы, словно ангел с ножом в руке. * * * Ноябрь подходил к концу, город выстуживался порывистыми ветрами, разносившими повсюду прелую листву в темных пятнах. Сиюминутные разговоры только и были что о прохладной осени и неизбежности наступающей зимы. На столах в кабинете отряда Сузуи вместе с кипами бумаг лежали трапеции убывающего солнечного света. Иногда кто-нибудь оборачивался к окну и задумчиво говорил, что вечер стал наступать рано, а утро — поздно, и из-за этого становится все сложнее подниматься по утрам. Или, например, что было бы здорово прямо сейчас бросить все и скататься в Канто, посмотреть на опадающие красные клёны, но нужно доделать отчеты. Тогда все кивали и неспешно раскручивали подброшенный клубок разговора. Все, кроме Сузуи, который был тише, чем когда бы то ни было. Солнечные трапеции поднялись по стенам, коснулись его щек и обожгли черные глаза. Когда Сузуя поморщился, Хамбее поднялся и закрыл жалюзи. Не то чтобы Сузуя был сам не свой, однако перемены в его поведении вроде недоеденных обедов, вечно забытых личных вещей и сидения в управлении до глубокой ночи порядком тревожили Хамбее. Он еще не знал депрессию Сузуи в лицо, но догадывался, что молчание, брошенный то в кабинете, то в столовой пиджак и бесконечные ошибки в отчетах могли быть ее спутниками. Просеивая испорченные документы через уничтожитель, Сузуя не замечал, как бумажные полоски прилипали к брючинам, и носил их вместе с пятнами от брызг — он всегда стоял слишком близко к проезжей части. Дресс-код давался Сузуе с большим трудом. Хамбее не встревал между начальником и его переживаниями, но неизменно возвращал Сузуе забытый пиджак и подчищал влажной щеткой брюки. С операции по зачистке Аукциона прошло три недели. * * * Сузуя сидел на стуле, подобрав одну ногу под себя, и грыз пластмассовую мешалку для кофе. — Не будете? — Хамбее складывал коробки с обеда в черный пакет. Сузуя уставился перед собой: шоколадная глазурь на обкромсанном пирожном почерствела до состояния матовой корки. — Меня беспокоит, что вы не доедаете. — Прилипшее к бумажной тарелке пирожное отправилось в пакет. Надломанная мешалка была выужена изо рта и загремела следом. — Почему? — задумчиво спросил Сузуя, вынужденный вести диалог. Он подобрал под себя вторую ногу, устроившись на стуле по-птичьи. — Что «почему»? — Почему беспокоит? Стоя к Сузуе спиной, Хамбее шуршал полиэтиленом, перевязывая пакет. — Это признак того, что у вас проблемы со здоровьем. Отсутствие аппетита. Он выдвинул себе стул рядом и сел на него правильно, по-человечески. В этом жесте не было никакого замечания, но Сузуя тоже опустил ноги на пол. — Я ничем не болею, все нормально. — Он вымученно улыбнулся, глядя вниз: они сидели рядом, нога к ноге, и колени Сузуи едва доходили до середины бедра Хамбее, который был выше на голову. — Может, поговорить хотите? Сам Хамбее глядел то ли в точку над черной макушкой, то ли на опущенные ресницы командира — из-за светлых глаз с невыразительным зрачком сложно было уловить, на чем сосредоточено его внимание. Раньше этот взгляд казался Сузуе неприятным, точно его напарник был неизлечимо болен или давно ослеп, а то и вовсе был ясновидящим. В старых фильмах им полагалось иметь как раз такие жуткие глаза, покрытые тонкой пленкой сваренного вкрутую яичного белка. Со временем Сузуя привык к этим лунным глазам и даже стал себе представлять, что Хамбее видел его не таким, каким видели его все остальные. Может, в этих глазах Сузуя был черно-белым и плоским, точно нарисованным тушью. Молчание затянулось, и Хамбее, устыдившись своего вопроса, отвернулся, как бы снимая его. Но Сузуя просто не знал с чего начать. — Вот скажи, Хамбее, как ты поступаешь с деньгами? Если у тебя, скажем, вдруг стало бы много денег, куда бы ты их потратил? Что купил? Хамбее озадаченно поднял тонкие брови. — Много-много денег? — Много-много. — Ну… может, я купил бы себе нормальное жилье, а то и целый дом, — Хамбее принял мечтательный вид человека, воображающего то самое «много-много», — объездил бы весь свет, помог бы семье и нуждающимся. Да много куда можно потратить деньги! — Он смущенно улыбнулся, почесывая ногтем подбородок, и осторожно спросил: — Простите, семпай, что я задаю такой вопрос, но разве у вас так уж много остается? Насколько я помню, всю премию вы потратили на новый мотоцикл для Маруде-сана. И это, честно сказать, был чересчур щедрый поступок для такого человека как… как Маруде-сан. Сузуя подпер щеку кулаком, нервно царапая ногтем край стола. — Мне, вроде, наследство привалило. — Его голос был безрадостным. Хамбее низко склонился к семпаю и заговорил шепотом, обращая разговор в тайну. — Наследство? От кого? — От отца. — …от Биг Мадам? — Да. — Но это… как-то… Ничего не понимаю. — Растерявшись, Хамбее принял свой самый несчастный вид. Сузуя обычно высмеивал эту печальную гримасу, ведь она скрадывала всю застенчивую красоту худого лица. — Я тоже... Только не делай такое хмурое лицо! — Сузуя потянулся и надавил пальцем на складку между бровей Хамбее, точно стирая карандашную линию ластиком. — Угу. — На прошлой неделе меня позвали в юридический отдел, сказали, что была установлена личность Биг Мадам. В его апартаментах произвели обыск и нашли много всякого ценного, документы на недвижимость, кажется... В том числе нашли и завещание. Сузуя опустил подробности о том, как тогда, сидя напротив лощеных юристов CCG, впервые услышал настоящее имя своего отца и даже не успел запомнить его. Они говорили слишком сложно и не давали ему вставить ни слова. В памяти у Сузуи остались только узоры их галстуков и золотистые защелки фирменных ручек в карманах пиджаков, на которые он смотрел немигающими глазами, пока они осаждали его заумной терминологией и неудобными вопросами, ответов на которые у него не было. — В завещании написано, что часть этих ценностей принадлежит мне. Два дома в окрестностях Токио, драгоценности и еще много-много всего. Сузуя только грустно улыбался, покачивая ступнями, пока Хамбее внимал ему с неподвижным, как у статуи, лицом. Ему потребовалось время, чтобы справиться с недоумением. Он слегка наклонил голову и тихо спросил: — Разве гулям вообще положено иметь собственность? В смысле, неужели это завещание имеет хоть какую-то юридическую силу? Гули ведь не являются полноценными членами общества. Сузуя пожал плечами и крепко стиснул руки в кулаки. Глупо было спрашивать его про некую «юридическую силу». Несколько секунд они в полной тишине разглядывали окружающие их рабочие столы, серые принтеры и ксероксы у стен, кожистые листья растений в кадках, пока Хамбее сдавленно не произнес: — Извините. Он вдруг страшно обозлился на себя за то, что не знал о походе Сузуи в юридический отдел и не был рядом с ним, когда семпаю сообщили, что он, искалеченный мальчик-сирота, в одночасье стал сказочно богат. Вот только богатство это досталось ему от того самого извращенца, убийство которого он пережил недавно, и которого, вероятно, по-прежнему считал своим отцом. И пока Хамбее мысленно накручивал себя, снова хмуря лоб, Сузуя продолжил: — В общем, они долго водили меня по кабинетам, а потом отвели к нотариусу. И он выдал мне целую гору каких-то договоров, все мелким шрифтом. Я совсем ничего в этом не понимаю, если честно. — Сузуя стал еще активнее раскачивать ногами. — Почувствовал себя таким дураком. Они хотели, чтобы я сразу везде подписался, но я не стал, потому что… ну мало ли, что я должен был подписывать. Мне никогда не приходилось иметь с этим дело. Поэтому я забрал все эти документы домой, где они до сих пор и лежат. Но мне совершенно не хочется читать их. Сузуя говорил непривычно много и быстро для самого себя и как будто съежился на стуле под весом выброшенных им слов. Под швами на напряженных кулаках уязвимо обрисовались зеленые вены, и Хамбее накрыл обе руки семпая своей широкой ладонью. — У вас еще полно времени, чтобы разобраться с ними. Или вас торопят? — Немного. Все это время я жил при академии CCG, в комнате, которую мне предоставляло Управление. Но узнав, что я теперь при деньгах, они мне сообщили, что было бы очень… «желательно», если бы я смог как можно скорее ее освободить для новых студентов. И вообще «не пристало будущему следователю особого класса ютиться в такой комнате». Они еще немного пробыли в созданной сумбурным рассказом обстановке обоюдной растерянности, а потом Сузуя наконец разжал кулаки. Глядя на расслабленные короткие пальцы, Хамбее вспомнил про ежедневный моцион и достал пилку из кармана. — В общем, я понял, что совершенно не представляю, как мне самому решать эти вопросы. Не хочу переезжать ни в один из его домов, не хочу иметь дело с людьми, которые занимаются жильем и норовят тебя одурачить. Я думал, что это круто, когда ты богат и можешь купить себе вертолет, или яхту, или три мотоцикла. Но… его деньги мне не нужны. Пока Сузуя говорил, Хамбее бережно держал его руку и подпиливал край обкусанного ногтя. — Знаете, семпай, когда я учился в академии, из-за проблем в семье мне пришлось много заниматься бумажной волокитой. — Он прервался, чтобы сдуть с кончиков пальцев белую крошку. — Я могу помочь вам хотя бы с этим… Если вы доверяете мне, конечно. Наблюдая, как Хамбее сосредоточенно орудует пилкой, Сузуя не сдержал признания: — Честно, я надеялся разобраться со всем сам. — У вас комплекс командира, семпай. Вечно вы так, все сами… разрешите хоть в чем-то вам помочь. — Хамбее попытался улыбнуться так уверенно, как только мог под гнетом всей своей неуверенности. — Да, наверное, ты прав. Встряхнув руками, Сузуя посмотрел на ногти издалека. Хамбее так часто и так старательно помогал ему в мелочах, что это стало казаться чем-то обыденным, самим собой разумеющимся. Он отошел, чтобы долить горячей воды в остывший кофе, и, пока его долговязая фигура возилась в углу, Сузуя следил за ним краем глаза. — Спасибо, Хамбее. Тот отмахнулся тощей рукой от благодарности, и она рассыпалась в воздухе, как лопнувший мыльный пузырь. — Мне нужно съехать к концу недели. Я могу остановиться у тебя? Волнение сбило Хамбее с мысли, и он торопливо поставил заварник на стол — не хватало еще выпустить его из рук и выслушивать потом ворчание Микаге о том, что это был его любимый заварник, и только Хамбее мог грохнуть его об пол. Громкий щелчок реле вскипевшего чайника привел его в чувство. — У вас много вещей? — Не очень-то. Телевизор, приставка, обогреватель, микроволновка… — Сузуя мысленно залез в стенной шкаф, где вещи вечно соскальзывали с вешалок, сваливаясь в тряпичную свалку на дне, — куртка, рубашка, два свитера… две коробки обуви...или три. Так же мысленно расставляя все эти вещи одну за другой у себя дома, Хамбее поставил себе галочку, что ему нужно прикупить еще вешалок по дороге домой. * * * Сузуя уже бывал у Хамбее, но мысль о сожительстве с ним, даже временном, вызывала у последнего священный ужас. Когда они с Сузуей только начали работать вместе и Хамбее столкнулся с влюбленностью один на один, он бил себя по щекам, чтобы отрезвить. Размышляя перед сном о том, на что он никогда не осмелился бы не только потому, что у него была «кишка тонка», но и потому, что это могло стать концом доверительных и теплых отношений с семпаем, Хамбее замерзал в своем одиночестве и невольно тянулся за вторым одеялом. Он страшно корил себя за то, что позволял думать в таком неправильном ключе о своем смелом и прекрасном командире, и еще больше за то, что эти мысли обрушивались на него холодным ливнем, который вечно заставал его врасплох, и у Хамбее не было желания скрываться от него. Иногда ему на ум приходила фраза, подцепленная из личного дела Сузуи, но она казалась Хамбее неоднозначной и сухой формулировкой, не имеющей ничего общего с действительностью. «Половые признаки отсутствуют» — только клерк, не видящий дальше собственного носа, мог воспроизвести такое циничное описание на свет. Однако, как бы Хамбее не отбивался, эта фраза отравляла его и путала мысли, застряв в мозгу, точно осколок пули. Все те чувства, которые он испытывал к Сузуе, были такими разными, что Хамбее пришлось сколотить для них многоэтажный дом, и он слонялся по его комнатам, расселяя в них общие воспоминания. Разумеется, самому командиру не обязательно было знать о том, что в их заботливых отношениях за трогательными и невинными диалогами существовал наглухо запечатанный подвал. Там, в его глубине, обитал образ приземистого юноши, похожего на неряшливую девочку, с черными глазами на пол-лица, красным нательным шитьем и подростковой отстраненностью в жестах. Отчасти это видение было навеяно той самой строкой из личного дела. Смеясь высоким, по-детски не сломанным голосом, этот юноша уводил Хамбее от неприятной реальности, в которой он вырос трусливым и незадачливым, куда-то совсем далеко от жертвы отца-инвалида, от постоянных неудач и собственной нерешительности, которую Хамбее ни за что бы не смог победить в одиночку. Он еле справился с беспорядком в квартире, который свирепствовал сильнее обычного, приготовил чистое постельное белье, купил готовый ужин и сладостей к кофе. Садясь в такси, чтобы забрать Сузую с его скарбом, Хамбее страшно нервничал. Они вернулись уже затемно, дождь плескался под фонарями, и две разновеликие фигуры, одна из которых держала над плечом широкий зонт, с коробками и сумками, шлепали по мерцающим лужам к обозначенному светильником крыльцу. Перетаскав все вещи во вторую спальню, они уселись на диван, чтобы перевести дух. Сузуя вытянул ноги в носках с мокрыми ступнями, следом вытянул руки, прогнулся в пояснице и расслабленно откинулся на спинку, а Хамбее сидел, уткнувшись локтями в свои колени. В комнате светило только бра. По деревянному карнизу ударял дождь. — Пахнет жареным мясом, — прервал Сузуя усталую паузу. — Будете? — Буду. Хамбее соскочил со своего места, споткнувшись в потемках о брошенную у порога обувную коробку, чудом сохранил равновесие и, под искреннее пожелание Сузуи «не переломать свои длиннющие ноги» вышел из комнаты, как в воду опущенный. «Ничего такого не происходит», — убеждал он себя, скрючившись над столешницей и потирая ушибленную голень носком другой ноги. — «Он ведь и раньше приходил ко мне, когда я был болен. Приносил мне лекарства, сидел на полу моей комнаты и играл в телефоне, пока я спал. Ничего такого не происходило. Не происходит. И не произойдет». Лапша со свининой грелась на плите, потрескивая. В глубине квартиры скрипнул диван, а потом затрещал отрываемый от картонной коробки скотч. Хамбее отвык от чужого присутствия в своем доме. Когда он был ребенком, никто и никогда не ночевал у него, и он тоже не ходил ни к кому в гости. Вторая спальня давно пустовала, накапливая пыль и бесхозные предметы, уже непригодные для хозяйства, но еще не дозревшие до прощального ухода на свалку. Он не решился ужинать вместе с семпаем, да ему и не хотелось есть, поэтому Хамбее принес еду ему в комнату, на сей раз внимательно глядя себе под ноги. Сузуя уже распаковал телевизор, водрузил его на тумбу и теперь сидел на полу, разбирая пучки проводов. — Я схожу в душ, а потом приготовлю вам ванну, ладно? — Хамбее опустил поднос рядом с Сузуей, и тот повернулся к нему, запрокинул голову, чтобы посмотреть в бледное лицо. — Ты чего так суетишься, Хамбее? Ты же у себя дома. Не парься так. Я вполне могу о себе позаботиться сам. — Он посмотрел на поднос, где в синей посуде остывали лапша и чай, и широко улыбнулся, теребя в руках цветастые «тюльпаны». — Спасибо за угощение. Хамбее закрыл дверь в ванную чуть резче, чем хотел. Вряд ли звук вышел настолько громким, но ему показалось, что он обиженно громыхнул этой несчастной дверью на весь дом, и теперь переживал даже по этому поводу. Он все глядел на мелкий плиточный узор, стягивая кофту, и думал, что семпай уже о чем-то догадывался, видел его насквозь. Хамбее долго просидел в ванной, в которую едва помещался, скрываясь от вечера за шумом воды. Когда он вышел, Сузуя уже успел переодеться, вычистил тарелку, осушил кружку и умиротворенно ничего не делал, привалившись спиной к сумке с одеждой. Увидев Хамбее с чалмой из выцветшего, очевидно детского полотенца, Сузуя неприлично хохотнул, чем поверг своего подчиненного в ужас непонимания и заставил порозовевшее лицо опять съежиться к переносице. Лежа в разных концах квартиры, они пожелали друг другу доброй ночи. Вернее, пожелал Сузуя, и его звонкий голос пронесся сквозняком в убаюкивающем синем полумраке, а Хамбее только ухнул в ответ, как сова, и весь отдался пустому созерцанию до тошноты знакомого потолка, стараясь не впускать в голову мысли, дразнившие его и сбивающие с толку. Но мысли оказались проворнее. Как долго Сузуя собирался у него пробыть? Насколько затянется эта беготня с документами? Как будто сам Хамбее был так уж хорош в решении «взрослых» вопросов. Он просто хотел быть чуточку полезнее, стать немного ближе, но не ожидал, что дыхание Сузуи через стенку окажется таким громким. Спустя полчаса мучительного противостояния Хамбее все же пустил в себя фантазии о том, как входит в соседнюю комнату, приподнимает одеяло и попадает в мир неловких прикосновений и теплых поцелуев. Воображение мигом отравило его тело, и Хамбее тяжело дышал в подушку, уповая на то, что бодрость схлынет сама по себе, без его помощи. Ведь наверняка семпай очень чутко спал. Заснув гораздо позже обычного, Хамбее трижды отверг будильник, безнадежно проспал и, увидев Сузую на кухне, нечаянно приложился виском к дверному косяку. А он-то рисовал себе, что проснется спозаранку, сварит кофе, приготовит завтрак и сделает все, что положено делать по утрам первым! — Хамбее, ты чего убиваешься? — удивился Сузуя глухому стуку. Он стоял босой, еще непричесанный, в подвернутых штанах, и заедал горячий хлеб джемом, который черпал ложкой прямо из пластиковой банки. — Тост будешь? — Почему вы меня не разбудили? — Сонной тенью в мешковатой пижаме Хамбее прошаркал к столу. — Так выходной же. Твой будильник орал так громко, что мне даже стало интересно, как долго ты еще будешь спать. Зарылся под подушку, как кальмар! Ты такой забавный, Хамбее! — Сузуя рассмеялся, а потом вздрогнул вместе с подпрыгнувшим тостером. — Да уж... — Хамбее удрученно тер заспанные глаза. На кухне было тепло, семпай что-то мычал себе под нос, и Хамбее порадовался тому, что переезд взбодрил Сузую, хотя персонально его день все равно начался с очередного провала. С таким настроением он вяло растекался на стуле, подперев щеку рукой. Со лба свешивалась спутанная прядь. — Я заплету твои волосы? — Если хотите. Солнечный луч сползал по оголенному протезу Сузуи, стоявшего у Хамбее за спиной. На поставленной перед ним тарелке лежал ворох перемазанных тостов, ошметки джема поблескивали на подгоревших хлебных краях. Он принялся жевать один из них, иногда подрагивая от прикосновений Сузуи к своим волосам и не представляя, как себя вести. Собрав дурацкие хвостики у него на макушке, Сузуя похлопал его по плечам. — Я закончил, сходи посмотрись! Хамбее послушно пошел к зеркалу в спальне и вернулся со слабой вымученной улыбкой. В плохом расположении духа он как-то особенно печалился тому, что для командира так и оставался просто «забавным». Весь день они провели в гостиной. Хамбее сидел на диване, обложившись папками с документами, а Сузуя — на полу, прислонившись виском к его колену и нажимая на кнопки джойстика. Это прикосновение отвлекало Хамбее, но он перестал его замечать, когда приступил к копии завещания. Оно было написано красивым почерком — трудно представить, что некто омерзительный с такими же омерзительно толстыми пальцами был способен так каллиграфично писать. По завещанию Сузуе полагался особняк в Эдогаве и еще один, поменьше, в Сэтагая, а также все имущество, находящееся в них: дорогая мебель, коллекционные картины, раритетные статуэтки, украшения с гигантскими драгоценными камнями, каждый, должно быть, размером с кулак самого Сузуи. Кроме «моего милого Рей-чана» в списке наследников значилось еще несколько таких же ничего не говорящих имен. Хамбее предположил, что все они были невольниками Биг Мадам и погибли во время зачистки или еще раньше. Договоры и описи имущества, выписки из налоговой службы — Хамбее сосредоточенно вчитывался в них, и от огромных сумм ему становилось не по себе. Как гуль смог нажить такое состояние? Как далеко распространялось его влияние? Кто знал, какой властью в Токио на самом деле обладали гули, если некоторые из них ворочали миллиардами йен? Хамбее иногда отвлекался на движения семпая возле колена, смотрел на его пестрые заколки и снова вспоминал Биг Мадам. Уродливую накрашенную пасть, в которую легко мог поместиться такой худой мальчишка. Бугристые икры под огромным платьем. Громкий, режущий уши, крик. — Сузуя-семпай, вы хотите избавиться от этого состояния, так? — Он потер холодными руками переносицу и посмотрел в экран телевизора. Сузуя продолжал щелкать джойстиком. — Я еще думаю над этим. Я мог бы потратить его с толком. Искупить свою вину, например. — Вину? — Перед Шинохарой-саном. Хамбее снова посмотрел в описи. В общем счете была цифра почти в триста миллионов йен. Многовато для одного только следователя Шинохары. — Будете оплачивать его содержание в больнице? — Да, и переведу часть денег на счет его семьи. Хамбее невольно улыбнулся себе под нос. Он гордился своим командиром и тайно радовался тому, что многие в управлении даже не представляли, каким был «второй Арима» на самом деле. Преданным и глубоко сочувствующим. — Это прекрасная идея, семпай. — Если я что-то могу сделать — я должен это сделать. — Пожал плечами Сузуя и, наконец, отложил джойстик. Они все думали, куда можно потратить нежеланные деньги, а потом, когда опустились сумерки, Хамбее неожиданно для самого себя предложил спустить свой аванс на прогулку в Йокогаме, и Сузуя эту мысль тут же подхватил. * * * Они мчались к заливу сквозь завесу дождя. Придерживаясь за поручень, Хамбее нависал над сидящим Сузуей, словно отгораживая его от мокрых серых людей своей широкой спиной. Он все думал о разговорах про совместную трату денег, покупках и планах на выходные, о радости общего быта, который уже не так сильно пугал его, как вчера вечером. И пока поезд не прибыл в Йокогаму, Хамбее блуждал по комнатам своих чувств, наводя там новые порядки. Он не заметил, как Сузуя потянулся, чтобы застегнуть выпавшую из петли массивную пуговицу его плаща. Колесо обозрения, радужно-неоновое, в гигантских почерневших изнутри лампочках, делало полный оборот за семь с лишним минут. — Вы когда-нибудь уже катались на колесе обозрения? — Хамбее побаивался высоты и смотрел только на черную воду океана, в которой двигались баржи с подъемными крюками на лбу и желтыми фонарями, напоминающие глубоководных рыб. Сузуя прижался щекой к стеклу кабинки, оставляя на нем влажный налет горячего дыхания. В темных, как вода океана, глазах проворачивались вслед за осью огромного колеса крыши одиннадцатого района, огненно-красная телевышка и мутный озноб луны. — Нет, я уже был здесь, очень давно. С отцом. — Он шумно потянул из трубочки переслащенный сиропом коктейль. — Но это было совсем невесело, как и все, что он со мной делал. — Вот как… — Хамбее осекся, не осмелившись озвучить некрасивую мысль. Он в жизни бы не подумал, что Биг Мадам ходил с Сузуей по паркам развлечений и вообще мог вести себя как обычный родитель. Это казалось таким же парадоксальным, как миллиарды йен на его денежном счету. Сосредоточенно глядя вглубь колеса, Хамбее изучал огромные сияющие спицы — они казались неподвижными относительно кабинки и вздымались все выше над горящими контурами кварталов. — Как это было тогда? — Я почти ничего не помню, — уклончиво ответил Сузуя, — помню только, что это было летом, и что в кабинке было душно. И что он купил мне мороженое. Не уверен, что хотел бы помнить что-то еще… Лучше больше ничего не вспоминать. Ни болезненной хватки отца на белом запястье, ни атласного платья с жестким подъюбником, исколовшим ноги выше колен. Ни отражения в витрине мальчика, одетого в девочку и стоящего в очереди на колесо. Темных продолговатых пятен пота у отца на спине. Ноющей боли в промежности. Сверкающего колеса, глядящего, точно глаз в полупрозрачной сетке, на бескрайний залив с разбросанными по нему кораблями и сухогрузами. Хамбее бережно увел его от воспоминаний своим тихим голосом. Как всегда, по-дурацки, «забавно». На самой вершине, где кабинка двигалась почти горизонтально, она сильно качнулась под ветром, и Хамбее сознался, что он боится высоты, что у него кружится голова и ему нечем дышать, а для наглядности даже изменился в лице — его кожа окончательно потеряла теплый оттенок. — Ну и чего ты распаниковался, Хамбее? Даже если это колесо грохнется… — Как это грохнется? — Да не грохнется! Я же говорю, «если». Так вот, «если» грохнется, то я все равно тебя отсюда вытащу. — Меня крутит… Семпай, лучше бросьте меня, мне будет не так стыдно… — Э-э-э? И куда я должен уйти, по-твоему, из кабинки? Ты сейчас такой зеленый, как лягушка! Возьми стакан, нечего пол пачкать. — Я все испортил… Лоб Хамбее покрылся испариной и, сжимая в руках бумажный стаканчик с резким ягодным душком, он проклинал эти бесконечно долгие минуты до земли. А ведь половину пути он держался таким молодцом и надеялся, что старая фобия не напомнит о себе! За стеклом наконец показались подсвеченные кроны деревьев, и сердце перестало заходиться в груди. Все это время Сузуя нерешительно гладил его по спине и смотрел на тянущуюся к колесу очередь, на родителей, держащих за руки своих детей. Мог ли он тогда, будучи одетым в нелепое платье и впервые выволоченный на свет из камеры пыток после двух ударов молотком, поверить, что однажды все действительно станет «хорошо»? Не-мальчик, уткнувшийся глазами в лакированные девчоночьи туфли. Ему вспомнилось, как раскаленная брусчатка жарила сквозь хлипкую резиновую подошву стертые канатом ступни. Они отказались от аттракционов в пользу пешей прогулки и блуждали малоразговорчивыми тенями по набережной в красных листьях и темных людях. Пораженный осознанием собственного счастья, необъятного, как ползущий по воде туман, Сузуя покусывал липкую вафлю в хрустящей обертке, а бредущий сбоку Хамбее со смятым стаканчиком в руке все еще переживал о своем приступе, отбросившем его от возможности приблизиться к прошлому своего командира хотя бы на шаг. Стоящее над заливом гудение, подобно звуковому миражу, отражало дыхание города. Оживленный мост стягивал два горящих берега, как натянутый под потолком черного неба канат. * * * В обеих спальнях не было никакого сна. Хамбее слушал, как гудит кондиционер, как заливается цикада с другой стороны окна, как беспокойно ворочается Сузуя, и сам был на иголках. Все было иначе, не так, как утром, и уж тем более не так, как вчера, и Хамбее все пытался понять, что именно изменилось в их отношениях. Тишина между ними напоминала стекло в комнате допросов, сквозь которое нельзя было услышать друг друга без включенного микрофона, но можно было увидеть. А еще прибавилось случайных прикосновений — они оставались в тактильной памяти глубокими засечками. Хамбее давно понял, что Сузуя не боялся близости, что он был приучен к ней как домашнее животное, и старался не воспринимать такие жесты с его стороны лично на свой счет. Семпай проявлял внимание ко всем членам отряда: брал под руку Накарая, тянул хмурого Тамаки за щеки и звучно хлопал Микаге по плечу. Хамбее просто не мог бездумно присваивать командира себе, хотя никто из них не подпиливал ему ногти, не убирал крошки с лица, не помогал переодеваться и уж точно не сожительствовал с ним. А еще никто из них, вероятно, не читал то самое личное дело… Самодовольная улыбка тронула узкие губы, и Хамбее привиделась сцена из прошедшего дня. Они возвращались вечером со станции через пролеты спящих домов и наткнулись на влюбленную пару. Эти двое бесстыдно целовались под яркой вывеской, и в воображении Хамбее прочно отпечатались скрещенные женские руки, обвивающие мужскую шею, вся ее поза, требующая любви прямо здесь и сейчас, под совершенно не располагающей к романтике надписью «Электроника и бытовая техника». После увиденного Хамбее так и не смог вымолвить ни слова, пока не переступил порог дома. Теперь, лежа в кровати, он мог поставить себя и семпая на место этих двоих, представить, как руки в нательном шитье ложатся ему на плечи, как Сузуя тянется к нему губами, стоя на кончиках пальцев в мягких тапочках. Как утопают их лица в белом свете мерцающего колеса. Хамбее вздрогнул, когда Сузуя в соседней комнате поднялся с кровати, и приготовился услышать привычный шум из уборной, но шаги направились к нему в спальню. Тень прокралась по его одеялу и замерла. Хамбее притворялся спящим. — Ты еще не спишь? Хамбее не шелохнулся, только приоткрыл глаза и посмотрел на стену напротив. Он лежал к семпаю спиной и понадеялся, что тот уйдет, если ничего не ответить. — Я знаю, что ты еще не уснул, — настойчиво произнес командир. Его голос заставил Хамбее подчиниться и повернуться к нему. — Не можете заснуть? Сузуя прижимал к груди свернутое в валик одеяло и подушку. — Ага. И мысли неприятные в голову лезут. — Он виновато улыбнулся, опустив подбородок на уголок подушки. — Можно мне лечь рядом? Стиснув в ладонях одеяло и как бы приподнимая его над животом, Хамбее подвинулся еще ближе к стене, освобождая уже согретую половину матраса. От неловкости он едва мог соображать. — Кровать не очень широкая... — выдавил он, и тут же рядом с его головой плюхнулась голова Сузуи. — Ты же худой, как палка. Думаю, поместимся. — Сузуя сучил ногами, забираясь под свое тонкое одеяло. Размеры постели едва позволяли им обоим одновременно лежать на спине, и Хамбее отвернулся обратно. Даже волнение не привело его в чувство, и теперь он просто смотрел перед собой, борясь с постыдной тяжестью внизу живота. К первой цикаде прибавилась вторая, и они застрекотали наперебой. — Такие громкие, — удивился Сузуя, сложив руки в замок на груди. — Мешают? Я могу закрыть окно. — Нет, наоборот, мне нравится. Я давно не слышал, как поют сверчки. — Да, мне тоже нравится. — Локоть Сузуи упирался Хамбее под лопатку. — Там, где я жил, было много цикад, и я привык засыпать под их стрекот. Они жили прямо над окном моей комнаты, под крышей. Я представлял их себе красивыми, похожими на мотыльков, и откровенно разочаровался, когда увидел сверчка вблизи. Он оказался здоровым и довольно неприятным на вид. Помню, как поразился тому, что такие уродливые насекомые могут издавать такие приятные звуки… — А ведь они и впрямь уродливые. Неоднозначно вздохнув, Сузуя повернул голову к окну. В коротком диалоге была поставлена точка. Хамбее опять отвлекся на исходящее рядом тепло, поерзал, пытаясь отстраниться и едва не прижимаясь носом к стене. — Если тебе неудобно, я вернусь к себе… — Нет, все хорошо. Вы хотели поговорить о чем-то, семпай? — Да, хотел. Но мне не хочется говорить, когда ты лежишь ко мне затылком. Если честно. — Извините… Снова загудели пружины в матрасе. Они лежали лицом к лицу, завернувшись в одеяла, и между ними оставалась разделительная полоса белой простыни. — Это была хорошая прогулка, Хамбее. — Так уж и хорошая… Но я рад, что вы встряхнулись, семпай. На вас было совсем больно смотреть! Лицо Хамбее было высветлено, и его странные глаза, обведенные тонкой тенью, излучали холодное сияние. Лицо Сузуи же таилось в тени, и он улыбался себе под нос. — На самом деле, я совсем не боялся этих денег и этих проблем. Просто… когда оказалось, что отец оставил все это мне, я был в недоумении. Я совсем не понял этот поступок и до сих пор не понимаю. Когда…— Сузуя говорил все медленнее, часто прерываясь и опуская глаза под длинными ресницами, — ты мне тогда закрыл уши, я все равно прекрасно слышал, что именно он прокричал мне. Что он использовал меня, что никогда не любил, что лучше бы он просто убил меня. И я действительно так думал, все время, до тех пор, пока не стал работать следователем. Я не помню ничего хорошего потому, что ничего хорошего не было. И когда все остальные рассказывают истории из своего детства, я завидую вам. Это здоровенное белое пятно мне уже ничем не закрасить. У меня нет таких воспоминаний. То, что я помню — довольно мерзко. Точно я и не жил тогда, не принадлежал себе, делал все, что мне велят... Все было как во сне, где ничего не имеет значения, где все ненастоящее. И боль в том числе. А боли было столько, что я не смог бы ее в себя уместить, если бы не поверил, что ее не существует. Пока Сузуя опять необычайно много и эмоционально говорил, он нервно тер свои торчащие из-под одеяла ступни друг о друга. — Все это время мне было стыдно признаться себе в этом, но сегодня там, возле колеса, я понял, что действительно скучаю по нему. Это ведь безумие, да, Хамбее? Он хотел сделать из меня монстра, и я был монстром потому, что я не знал ничего другого. Как я могу скучать по нему? Мне так стыдно за это. Перед Шинохарой-саном, перед тобой и остальными… И все-таки почему? — спросил Сузуя неровным голосом человека, готового вот-вот разрыдаться, хотя его глаза оставались сухими. — Он ведь знал, что я стал следователем, что я предал его, и что я рано или поздно приду за ним. Он должен был ненавидеть меня. Почему он оставил мне это наследство? — Потому, что вы гораздо лучше, чем думаете, семпай. Я не знаю, каким вы были раньше, до прихода в Управление и потом, до того, как вам вверили отряд. Но я многое слышал о вашем прошлом, и мне сложно поверить в эти слухи. Сложно поверить, что вы были «монстром». А даже если эти слухи правдивы, то какая теперь разница? Я… — Хамбее растерянно запнулся, когда Сузуя вдруг посмотрел ему в глаза, в самый центр полупрозрачного зрачка, точно вглубь застывшего колеса. — Я… не могу говорить за следователя Шинохару, но мне известно, как он отзывался о вас. Он называл вас ангелом. — Это уже чересчур, Хамбее… — Вовсе нет! Такое впечатление вы и производите на окружающих! Я не могу этого объяснить. И я не знаю, что происходило у вас в детстве, чем вы были тогда, но вы сумели тронуть даже такое чудовище, как Биг Мадам. Да и кто еще смог бы принять такого, как он? Смог бы его простить? Думаю, он прекрасно понимал это… Их сомкнутые руки лежали на белом отрезке простыни между складками двух одеял. Назвав Сузую ангелом, Хамбее попал в расставленный самим собой капкан. Библейские ангелы были лишены половых признаков. Сузуя задумчиво уткнулся в подушку лицом и лишь спустя какое-то время задал давно мучивший его вопрос. — А ты? Какой я в твоих глазах? — Вы смелый. И очень открытый. Вы работаете над собой, несмотря ни на что, и становитесь лучше с каждым днем. Вы милосердны и внимательны к окружающим. И я рад, что вы мой командир… Сузуя пристально смотрел в глаза, неподвижные, как лунные кратеры, будто ответ был где-то в них, а не во взволнованном лепете Хамбее. — И все? Ком царапал горло, чужая ладонь горела у него в руке. Сузуя не выдержал и прыснул, окатив Хамбее своим звонким смехом, словно холодной водой. — Нет, еще много всего... может, я просто не понял вопрос? Хамбее почувствовал себя оставленным в дураках. Разве не об этом его спросили? Понимание приходило слишком медленно, отбрасываемое заскорузлой и твердой, как стена, логикой. «Командир и подчиненный», «талантливый следователь и его неуклюжий напарник», «семпай и кохай» — в таких они были отношениях. И для таких отношений подходил именно такой ответ. Сузуя резко оборвал смех и заговорил неожиданно серьезным тоном. — Ладно тебе. Я тоже не знаю, как это делается, раньше никогда не приходилось. Я думал, это просто — взять и сказать. Так ведь обычно и поступают нормальные люди? — Сказать что? — Что ты нравишься мне, Хамбее. Нравишься в том самом смысле. Голова пошла кругом, губы пересохли, как будто Хамбее вновь оказался на высоте колеса обозрения в Йокогаме. Он медленно моргал, и пятна света расплывались на кончиках ресниц, как ползущие огненные острова в бесконечной черноте залива. — Хамбее? — Да? — Ты слышал, что я сказал? — Да. — Тогда ответь что-нибудь. — Вы это серьезно? — Серьезно! — Простите, мне сложно поверить, что вы действительно мне это сказали... — Выходит, ты не веришь мне? — Нет! Нет, конечно! Я верю вам... Просто это как-то нереально, как во сне, и я… Болезненный щипок на тыльной стороне запястья оборвал его заикания, и Хамбее едва сдержал рвущиеся наружу из всех распахнутых настежь комнат обезумевшие чувства. Полтора года или даже чуть больше — столько он наблюдал за тем, как они растут, изменяются, а вместе с ними меняется и он сам. Никогда еще в жизни он так не ощущал свое сердце. Его грохот отдавался далеко за пределами комнаты, словно оно превратилось в колокол, отлитый из бронзовых зеркал. Стрекот цикад, взволнованное лицо его командира, их сцепленные между собой пальцы и откровение, прокинутое как сияющий канат. Сузуя уже ступил на него. — Я не знаю, что я должен сказать. — Хоть что-нибудь, Хамбее. — Я слишком счастлив, чтобы сказать хоть что-нибудь. Полоса между ними исчезла, когда Сузуя распахнул одеяло, протянул к нему руки и прижался к груди под хлопковой пижамой. Монстр, выращенный гулем, и нескладный высокий человек, боящийся высоты. Хамбее всегда смотрел на него снизу вверх, из самого центра ярко-красной арены. Позабыв об ощущениях ниже пояса, он обнимал Сузую изо всех сил, стискивая пальцы на выступающих лопатках. Может, ему действительно стоило еще что-нибудь сказать, вернее — сказать хотя бы что-нибудь, но Хамбее больше не властвовал над внутренним беспорядком. Волосы на макушке Сузуи щекотали острый подбородок, ресницы двигались над ключицами, комната перестала быть той самой комнатой, в которой Хамбее засыпал и просыпался изо дня в день. В этом новом пространстве было куда проще дышать, хотя он боялся стеснять Сузую слишком широкими движениями грудной клетки и глотал воздух маленькими порциями. Это только обострило головокружение, и Хамбее приятно покачивало в затопившей все вокруг близости — он почти забылся в ней, сомкнув веки, но Сузуя вырвал его оттуда самой неловкой фразой на свете: — Кажется, у тебя стоит. Обескураженный, Хамбее тут же предпринял отчаянные попытки отстраниться, и Сузуя предусмотрительно потянул его на себя, в противоположную сторону от сопротивления. — Если ты продолжишь, я свалюсь с кровати… Я же говорил тебе не делать это трагичное лицо. — Простите. Я испортил такой момент. — Испортил? Чем? Тем, что у тебя стоит? — Озвученная еще раз со свойственным Сузуе простодушием фраза больно уколола Хамбее куда-то под ребра, от чего он только сильнее сжался. — Не надо еще раз это повторять... — Прячась от пытливого взгляда, Хамбее отвел глаза и сфокусировался на бархатистой тени, лежащей в аккуратной выемке между ключиц Сузуи, но эта нежная тень только еще больше заводила его, как и бедро, упирающееся Хамбее между ног. — Что в этом такого? Разве это не значит, что я нравлюсь тебе? — Да, но... Нет! Или не совсем так. Это просто позыв моего тела, и он не выражает и десятой части от того, что происходит у меня внутри. И это как-то нехорошо, даже грязно по отношению к вам, особенно после всего, что вы сказали мне только что, к тому же вы…— Хамбее умолк, чувствуя, что может наговорить лишнего. — Вот как. Наверно, ты и прав. — Неохотно отстранившись, Сузуя повернулся на спину и грустно улыбнулся. — Может, ты считаешь меня смелым, но я очень боялся, что ты отвергнешь меня. Если честно, понятия не имею, как вести себя сейчас. Не знаю, что нужно сказать или сделать. Я привык к так называемым позывам тела, вернее — меня приучили. Я не даю эрекции какой-то подтекст. «Хорошо», «плохо» — это было бы слишком для того, о чем я сам не имею понятия. Может, ты прав, и прежде это была всего лишь грязь. Но только не сейчас, только не с твоей стороны, Хамбее. Мне даже нравится, что ты такой искренний. Мне так проще понять тебя. Прежде Хамбее словно отказывался напрямую связывать отсутствие у Сузуи предрассудков с тем, что его растил гуль-трансвестит. Как будто это могло запачкать его, изувечить еще сильнее. Но все было иначе. Когда Сузуя сказал об этом сам, он очертил вокруг себя ореол мученика. — Я сломан, да? — Его звонкий, как клинок, голос дрогнул. И Хамбее мог бы снова собрать в кучу слова, спотыкаясь, множество раз произнести «нет» или «конечно же, нет», «это не так» и «вы вовсе не сломаны», но шокирующая исповедь Сузуи снизила градус его смущения. Хамбее уже и не помнил, когда целовался в последний раз. Эти размытые юношеские воспоминания не имели ничего общего с осознанной чувственностью, которую Хамбее вкладывал всю, без остатка в мягкое прикосновение к своему, вне всяких сомнений, сломанному командиру. Они подстраивались и искали, скромно и немного растерянно, точно пробуя ощущения слипающихся губ, но не переступали черту, за которой трогательные прикосновения превращались в глубокий поцелуй. Сузуя остановился первым и застыл в ожидании. Его теплое дыхание щекотало влажные губы Хамбее, пока он плотно не прильнул к приоткрытому рту. Вот она, реальность глухо запечатанного подвала за плотно сомкнутыми веками. Реальность с бесконечно долгим поцелуем, с руками, которые стискивали длинные волосы и оттягивали ворот пижамы, и привкусом мятного ополаскивателя для полости рта. Внутри как будто лопнули туго стягивающие Хамбее ремни. Он больше не был просто «забавным». Сузуя воспринимал его самого и его чувства всерьез, поддавался ему, прислушивался к движениям его языка. Это доверие придало Хамбее уверенности, когда Сузуя прошептал ему в губы: — Разденешь меня? — Да. Они сели на узкой кровати и несколько секунд отходили от поцелуя, как от катания на аттракционе. Хамбее много раз помогал Сузуе раздеться, но впервые — для себя. Он часто видел его украшенное швами тело, переход между уцелевшей частью правой ноги и твердым, как конечность деревянной куклы, протезом. Эта грань между живым и неживым в теле Сузуи не улавливалась глазом, разница таилась в ощущениях — теплая человеческая кожа сменялась прохладной, напоминавшей мягкую замшу, искусственной материей. Всякий раз, когда Хамбее смотрел на протез, его охватывало болезненное чувство потери. Он пытался представить себе, каково это — лишиться ноги и не контролировать ее полностью, не иметь на ступне подвижных пальцев, но Сузуя смог даже эту свою недостаточность обратить в оружие. Хамбее накрыла новая волна поклонения — как же прекрасен был его командир! Он стягивал пижаму, забыв про пуговицы на воротнике, растрепанные волосы потрескивали от статического электричества. Хамбее расстегнул пуговицу и освободил его от кофты, затем снял штаны и нежно коснулся протеза над коленом. — Вы чувствуете что-нибудь? — Не-а, почти ничего. — Сузуя качнул ногой, и Хамбее уловил, как проворачивается шарнир в колене и как вибрирует протез от усилий изящного механизма. Он поднял руку выше — под кончиками пальцев обозначились похожие на тисненый геометрический рисунок границы выемок под кинжалы. Еще выше, к горячей внутренней стороне бедра. — А вот так чувствую. Вереница поперечных линий на горле Сузуи опускалась по его бледной груди, на солнечном сплетении обращалась в одиночный крест, частила короткими швами и таинственно терялась под резинкой трусов. Раздираемый одинаковой силы смущением и любопытством, но действующий, как в темноте, наугад, Хамбее остановил свою руку. Он все еще не понимал, что испытывает, глядя на неестественную плоскость под плотным черным бельем. Сузуя коснулся его скулы тыльной стороной ладони и шепотом то ли попросил, то ли приказал ему: — Ты тоже все сними. Он сидел на кровати, пока Хамбее раздевался, стоя напротив него. Ни физические нагрузки, ни своеобразное питание следователей Управления не отложило отпечатка на астеническом телосложении Хамбее, и он втайне страдал из-за своей худобы. Ему казалось, что мышцы нарастали на кости слишком плотно, вгрызаясь в них, точно кораллы, а жировая прослойка напрочь отсутствовала. Натянутая на этот скелет полупрозрачная кожа слабо скрывала проступающий рисунок вен. Они особенно просвечивали на кистях рук и запястьях, внизу живота, на икрах и широких ступнях, и Хамбее откровенно стеснялся их. Он сам по себе получился нескладным, а обостренная до предела анатомичность, как он полагал, только усугубляла его положение. Иногда ему чудилось, что он выглядит как окаменелость какого-нибудь доисторического насекомого, большого и уродливого, как цикада. Оказавшись друг перед другом в одном белье, они столкнулись глазами. Хамбее не решался оголить отчетливо видный постыдный бугор, и мялся, сжимая и разжимая ладони. Сузуя тут же ощутил его нервозность. — Почему ты остановился? — Кое-что не дает мне покоя… — Что именно? — Я не могу произнести это слух. Сузуя удивленно вскинул брови, а потом широко улыбнулся, так, как обычно улыбался на операциях, стараясь искоренить из сердца своего подчиненного гнетущий его страх. — Все в порядке, Хамбее. Просто снимай их и иди ко мне. Наспех сложенные пижамы легли на полу возле кровати. Хамбее открыл для себя, что обниматься нагими намного приятнее, чем он себе представлял. Обманчиво хрупкий Сузуя льнул к нему, щедро отдавая продрогшему Хамбее весь свой жар. Его спина была усеяна шрамами, о которых он никогда не рассказывал, но Хамбее не сомневался в их происхождении и пытался заполнить эти крохотные рытвины на гладкой коже своей робкой нежностью. Они снова целовались, уже намного смелее и активнее. Хотя у поцелуя теперь не было никакого специфического вкуса, он был по-прежнему неуклюжим и увлекательным. Но больше всего Хамбее волновали прикосновения чужой руки к его ноющему члену. Он попытался что-то возразить, и тогда Сузуя заговорил с ним сквозь поцелуй. — Я ведь нравлюсь тебе, Хамбее? — Д-да. — Если я нравлюсь тебе, значит, я нравлюсь тебе весь? — Это правда. — Тогда я вообще не понимаю, чему ты так сопротивляешься. Хамбее и сам не понимал. Все верно, он принимал Сузую всего, целиком, не разбираясь в достоинствах и недостатках и, в свою очередь, тоже не задумываясь о бессмысленных категориях вроде «хорошо» или «плохо». Очередное признание, звуки соприкасающихся губ и настойчивая рука размягчали сознание Хамбее, как слюна — нити тугих швов на подбородке Сузуи. Он был похож на собранный воображением образ развратного мальчишки и не похож одновременно. Настоящий Сузуя был куда сильнее искажен, и желание физической близости исходило от него мощной волной вопреки желаниям его собственного тела. Он определенно знал, что делал, растирая скользкую от смазки темно-розовую кожу, местами был даже груб и слишком методичен. Эта его осведомленность о том, как «приносить наслаждение» сбивала с толку, невольно наводя на мысль о том, через что Сузуе пришлось пройти, чтобы заполучить такое знание. Но Хамбее лучше всех понимал своего командира — он во всем проявлял методичность, искусно замешивая ее с тотальной искаженностью. Зараженный таким проявлением внутренней силы, Хамбее положил руку на твердую, подобно щиту, грудную клетку, скатился ладонью вниз, подцепляя ногтями поперечные швы, туда, куда звала его, заигрывая, красная линия. Сузуя вдруг остановился и с прищуром, будто в ожидании чего-то, посмотрел в бесцветные глаза. Сперва Хамбее сжал его через ткань. Разум подло подкинул ему ассоциацию с женскими гениталиями — таким гладким на ощупь был небольшой холмик, сразу переходящий в промежность. Хотя Хамбее мог только догадываться об этом. Набравшись смелости, он приспустил белье. В горле тут же образовался ком. Пустота, занятая продолговатым рубцом, поразила его сильнее, чем он ожидал. Хамбее не испытывал эмпатии, ледяного ощущения от отсутствия конечности. Чувство, которое вызывала эта недостаточность, не шло ни в какое сравнение с рефлексиями об искусственной ноге. Ему мерещилось, что он прикасается к некой глубинной трещине, которая тянется сквозь саму сущность того, кого он так трепетно любит, и края которой еле сдерживают только крохотные красные швы, идущие вдоль измученного тела. Фантомные боли, которые передались, воздействовали на самое нутро. Уголки глаз защипало, он со свистом втянул воздух, как будто его только что полоснули острым ножом, поранив от горла до промежности. — Это так отталкивающе, да? — Словно испытывая вину за причиненную боль, Сузуя опустил глаза. Хамбее покрутил головой и несколько раз моргнул, борясь с неприятным покалыванием. — Совсем нет. Но это очень больно. — Что именно больно, Хамбее? — Эта несправедливость. И то, что вам пришлось вынести. То, с чем вам приходится жить. Это ужасно. — Я, в общем-то, давно ничего не чувствую. Может, я и не умел никогда. Я был еще ребенком, когда отец сделал это со мной. В конце концов, ко всему можно привыкнуть. Хамбее все еще держал руку на трещине, словно это могло помочь ей затянуться. Расстроенный и сбитый с толку, он терял свой запал, и его эрекция ослабевала. — А вот это уже обидно… — горько усмехнулся Сузуя. Взгляд его стал бегающим, нижняя губа и ресницы мелко задрожали. — Пожалуйста, не заставляй меня чувствовать себя еще более ущербным, чем я есть, Хамбее. Он резко свел ноги, зажимая жилистую ладонь между теплых ляжек, и снова полез целоваться, но как-то совсем отчаянно, превращая этот жест в мольбу. — Простите, я немного растерялся. И больше никогда не называйте себя ущербным, это тоже больно. Крепко обнявшись, они перевернулись так, что Сузуя оказался лежащим у Хамбее на груди. Обнимая его за шею, Сузуя опустил голову на угловатое плечо. — Я тороплю события, да? — Может, все дело в моей неопытности, как и всегда. — Фантомные боли отпустили Хамбее, и теперь он ощущал светлую грусть, оттенявшую чистую радость обретения. — Мне очень трудно задавать такие вопросы, но мне кажется, я должен спросить… Вы ведь не можете получать удовольствие, так? — Удовольствие от чего? — От занятий любовью… — Хамбее бережно гладил его предплечье, успокаивая скорее себя самого, чем Сузую. — Тогда это было унизительно и мерзко. Я считал, что никогда не смогу ничего испытывать кроме отвращения, что воспоминания о том, что отец со мной делал, и мое искалеченное тело не позволят мне. И что я никогда не захочу этого сам. Может, я ошибался. Я не могу сказать наверняка, что буду чувствовать, но сейчас мне очень хорошо. Упоминание о Биг Мадам подняло ворох противоречивых образов, но Сузуя опять сменил положение, разведя ноги и охватив ими узкие бедра так, что точка их соприкосновения стала совсем интимной. Хамбее упирался в заштопанный шрам самой чувствительной своей частью и больше не мог думать ни о чем другом. Ощущения были такими острыми, будто в теле прибавилось крови, и она приливала к лицу, кончикам пальцев, ступням и члену. Сузуя льнул языком к его шее и целовал подрагивающий от судорожных сглатываний кадык. Задыхаясь, Хамбее перебирал руками по изогнутой спине, миниатюрные ягодицы Сузуи полностью уместились в его ладонях — он ухватился за них и сильно сжал. Мягкая плоть заполнила треугольники между скрюченными пальцами. И снова поцелуй с горящими нервными окончаниями на губах, и смущающее до потери пульса трение. — Хамбее… ты готов? — Будет ли это честно с моей стороны? — Не думай об этом. — Не могу не думать… — Тогда считай, что это мой приказ. Я сейчас приду. Никуда не девайся… Хихикнув, Сузуя спрыгнул с кровати и исчез в коридоре. Где-то в темноте квартиры щелкнул включатель. Оставшись один на один со своими скомканными чувствами, Хамбее прижал холодные от испарины ладони к лицу и втянул воздух через щель между ними. В этот раз он не должен ничего испортить. В этот раз пришла его очередь искоренять паразитирующий на его командире страх. Свет в уборной погас, и Хамбее с трудом заставил себя убрать руки от лица. Сузуя снова стоял рядом с его кроватью, как и полчаса назад, но теперь уже голый и взлохмаченный, облитый скупым светом безлунной ночи и с тюбиком крема в руке. — Если ты боишься, я сделаю все сам. — Нет. — Хамбее покачал головой и ласково улыбнулся. — Вы и так слишком много на себя берете. Хамбее не был уверен, что его сознание было в состоянии воспринимать то, что случилось потом и в особенности то, что он делал. Он усадил Сузую к себе на колени и, глядя в черные глаза, прощупывал измазанными в креме пальцами его изнутри. Придерживая его лицо в ладонях, Сузуя сам заставлял его смотреть на себя, чтобы Хамбее не потерялся во внутреннем шторме и не провалился глубоко в открывшуюся и ему трещину с теплой пустотой. — Вы точно в порядке? — спрашивал он, когда Сузуя заправлял влажную от пота прядь ему за ухо, и получал в ответ кивок головой. Иногда, точно пробуждаясь от сладкого забвения, Хамбее издавал низкий гортанный стон или кривился, обнажая стиснутые зубы. Сузуя не выдавал своих ощущений — его лицо до самого конца оставалось задумчивым, хотя порой он улыбался, словно поощряя искренность Хамбее и его старания. Да и конец наступил довольно скоро — он был смазанным и невротичным. Уткнувшись в бледные ключицы, Хамбее сдавленно и протяжно всхлипнул и постепенно успокоился, чувствуя, как Сузуя гладит его по голове. Когда сердце Хамбее перестало выдавать дробь, он, не разжимая объятий, но стыдясь посмотреть Сузуе в глаза, печально спросил: — Вы ничего не чувствовали, да..? — Что ты такое говоришь … Конечно…к-конечно же чувствовал. Услышав прерывистый голос, Хамбее выпрямился и удивленно посмотрел в красивое лицо своего командира. Оно было заплаканным, дорожки слез блестели на щеках, на подбородке висела крупная капля, и все же Сузуя счастливо улыбался. Хамбее стряхнул эту слезу и запечатлел у него на лбу нежный поцелуй, который стал последним за эту долгую ночь. Они забрались под одеяло и, вздрагивая и нежась в обоюдном тепле, довольно скоро и почти одновременно растворились во сне, страшно устав от череды эмоциональных потрясений. Сквозь полудрему Хамбее слышал, как за окном все еще поют сверчки. * * * Наутро Хамбее разбудил зарядивший дождь и запах влажного асфальта, проникающий в комнату через кондиционер. В комнате было слишком светло, и он вспомнил, как несколько раз тянулся отключить будильник. Кажется, проспал. Опять. Он резко повернулся, чтобы соскочить с кровати, но по левую руку от него оказался Сузуя — он лежал на боку, подперев щеку и глядя на Хамбее с живым интересом. — Удивительно, что ты вообще встаешь по утрам на работу вовремя… Сузуя успел надеть только пижамную кофту — его голое колено коснулось бедра Хамбее под одеялом. Поцелуй в щеку заставил Хамбее покраснеть, и в утреннем свете этот румянец был виден слишком хорошо. Как и перемена, произошедшая за ночь. Они неловко молчали, словно обговаривая все произошедшее, и понимающие улыбались друг другу. До тех пор, пока одна случайная мысль не залегла складкой у Хамбее на переносице. — Кажется, я все-таки забыл. — А? Что ты забыл? — Я забыл купить вешалки…