Der Engel und der Daemon

Матс никогда не отличался терпением. Он все делал под влиянием какого-то тёмного импульса. В его взгляде было что-то жесткое, и этот взгляд, избирая короткие отрезки, прерывисто и стремительно скользил по ним. Когда он был на поле, он делал всё по максимуму с самого первого мгновения. Он рвался, бежал, и ярко-золотая колдовская искра тонула в глубине карих глаз. Но, казалось, что он сам и не замечал этого. Выражение его лица — неизменно непринужденное с коронной ленивой ухмылкой, подбородок вздернут. Одет — с иголочки. Идеально выглаженная рубашка, заправленная в джинсы, из карманов которых ни разу не выглядывал нелепо кончик подкладки. Несколько верхних пуговиц расстегнуты, а по загорелой коже скользила серебряная змея, заключившая в мощные объятия небольшой крест с распятием. Но никто никогда не видел, как строгий, величественный Матс иногда в порыве необъяснимых чувств целовал этот самый крест перед важной игрой. Никто, кроме Ману. Хуммельс называл его ангелом во плоти, порой всерьёз молясь на него. Не вслух, про себя. И только по ночам. По тем ночам, которые принадлежали им, потому что потом Матс возвращался в свой образ неприступного короля. С высоты своего роста, не весьма сильно отличающего его от остальных членов команды, он смотрел гордо, с вызовом. Будто хотел всем им что-то доказать. Будто хотел, чтобы они видели и признавали его превосходство. Но когда его взгляд встречался с ангельским взглядом Нойера, демоническое в его глазах исчезало. Мгновение он смотрел с умиленной нежностью, а затем принимал абсолютно равнодушный вид, стараясь не выдать того, за чем именно следил его взгляд: за движениями ли сильных ног, за маневрами рук, которые поправляли растрепанные светлые волосы и иногда отирали капли пота с крепкой шеи. В такие моменты Матс нервно сглатывал. Но от Ману не отходил, ревностно охраняя. Его фантазия рисовала любовника в постели кого-то чужого. Молодого Йосуа с горячей кровью, задорного Роберта или близкого Нойеру смуглокожего Жерома. И Хуммельс сам же смеялся над своими глупыми догадками​. Близкого… А он не был ли близок? Близок настолько, что мог себе позволить нетерпеливо прижаться к Мануэлю в раздевалке, когда любопытные глаза не докучали им. Приникнуть требовательным поцелуем к влажным губам и получить в ответ укоризненный взгляд, который немедленно сменялся каким-то снисходительно-ласковым, похожим на взгляд старшего брата. Матс тогда покорялся и отходил, закусывая губы. Становясь под теплые струи душа, давал волю воображению и воспоминаниям. Как обнимал, целовал, прижимал, внезапно хватал, меняя тональность стонов Ману. Порой от картинки, всплывающей в памяти, возбуждение накрывало настолько сильное, что терпеть становилось трудно. Осознавая, что Нойер здесь, рядом, в каких-то двух-трех метрах от него, и его разгоряченное, расслабленное тело именно сейчас готово принять даже самую дерзкую ласку, он терял контроль, и в нем вновь просыпался демон. Темными глазами он бесстыдно начинал скользить по фигурам товарищей, жадно ища одну. И Ману кожей чувствовал этот взгляд. Пожирающий. За таким обычно следовало крепкое объятие, не слишком долгое, сопровождаемое смелыми, развязными движениями длинных пальцев сначала в районе груди, затем и паха. А от того, как он целовал, дрожали руки. Потом этими дрожащими руками было очень трудно стаскивать с него его вечно идеальную одежду (да еще и стараться не помять — ведь Мануэль всегда был из хороших мальчиков). Хуммельс на удивление спокойно это терпел. Потому что любил долгие прелюдии. Он был воплощением вихря, урагана, безумной скорости во всем. И лишь в сексе он не переносил спешки. Отчасти и потому, что ему нравилось наблюдать, как Нойер терял природную скромность и сдержанность, стоило Матсу лишь коснуться губами его кожи. Нравилось наблюдать, как закрываются голубые глаза и как позже начинают смотреть не сосредоточенно и серьезно, а растерянно, и вместе с тем любовно. Нравилось, как он перенимал инициативу. А Матс безропотно подчинялся, но только ему. Наверное, никто бы не поверил, что гордый Хуммельс может позволить кому-то брать над собой верх. А он позволял. Но только вдоволь удовлетворив свою жажду прикоснуться, поцеловать, приласкать. Потому что Ману нужно было давать время на старт. Не торопить его и не торопиться самому. Оставлять багровые засосы на шее, плечах, сжимая ладонями крепкое тело и осторожно, будто невзначай, скользя умелыми пальцами по внутренней стороне бедра. Нойер шумно дышал и бесконечно двигался, превращая постель в беспорядочное нагромождение подушек и одеял, и поначалу робко отвечал на ласки Матса. Но в какой-то момент в Ману словно что-то переключалось, и демон переходил на его сторону. Какой-то на редкость сдержанный и заботливый, но все равно демон, ибо в редких его маневрах чувствовалось нечто животное, вызванное темной силой. Например, когда он вдруг пускал в ход зубы, заставляя Матса испытать странное, извращенное удовольствие от этой несильной боли, которую он так любил. Или когда коленом безжалостно терся о пах, мучая, соблазняя вожделенным моментом, но затем нарочито медленно отстранялся. И вдруг резко входил, опираясь широкими ладонями на смуглую грудь, вздымавшуюся от частого дыхания. И все равно внутри он был ангелом, главным для которого была любовь. Поэтому он вкладывал ее по возможности в каждое свое движение, в каждый поцелуй. Проводил шершавым языком по торчащим соскам, по отчетливо видевшимся даже в темноте мышцам пресса. И снова двигался, очень медленно. Ловил губами каждый стон, слетавший с полураскрытых губ, и даже каждое ругательство, произнесенное в полузабвении и никак к нему не относившееся. Он ведь знал, что Матс до безумия его любил. Иначе никогда не дал бы ему права укладывать​ его на лопатки и давать упиться сломанным самолюбием. Или, надавливая на поясницу, несильно стискивать шею. Или и вовсе отстранённо глядеть на то, как он сбивчиво молится, прося простить ему что-то и при этом направляя непривычно кроткий взор карих глаз на него. Не дал бы ему права быть выше него хоть в чем-то. Хуммельс никогда не говорил о своей любви. Мануэль тоже помалкивал. Лишь изредка на пике наслаждения вышептывал что-то нечленораздельное, но бесконечно нежное и ласковое. Но оба знали, насколько сильно связаны друг с другом. И эта связь не рвалась с окончанием ночей, неизменно феерически ярких и красивых. Она была во всем: в каждом слове, взгляде, жесте. Они везде, слушая и слыша друг друга, понимали друг друга лучше всех. Конечно, на поле Нойер был главным. После Лама. Но и эту роль Матс уступал ему, не прекословил; удивляясь при этом, как легко дается Ману лидерство. И продолжал задирать нос, потому что это было его образом, его, может быть, даже вредной привычкой. Но именно за нее его полюбили так сильно. Безоглядно и, если не навсегда, то точно очень надолго.