my scandal

      Донхёку кажется, он сломает что-то в темноте этой кладовки. Либо оборудование, либо себе что-нибудь. Но ему всё равно, да и не впервой оказываться в подобных местах. В очередной раз всё это начинает представляться ему крайне дурацкой затеей, но сомнения отступают, скорее даже отползают в темноту, как испуганные звери, с приходом Марка. — Ты знал, что тут вообще-то выключатель есть? — старший нашаривает его рукой на стене, и зажигает свет, закрывая дверь за собой.       Донхёк знал, конечно, он же не тупой, но света ему совсем не хочется. В темноте проще обманывать самого себя, хотя бы отчасти, но вот Марк любит, чтобы всё было ясно. И между ними — тоже. Хёк и сам бы непрочь, но откуда взяться ясности, если их отношения с самого начала обречены на полнейшую секретность? Стоит кому-то обнаружить тот факт, что два айдола недавно дебютировавшей группы состоят между собой куда более чем в дружеских отношениях, и не только их карьера, но и вся их жизнь будет разрушена под самое основание. Хэчан больше чем уверен, что не только общество, но и друзья, и наверняка большая часть семьи отвернутся от них обоих, если правда всплывёт наружу. И даже вместе остаться при таком раскладе — невозможно, ведь будучи выгнанным из компании, Марк лишится своей рабочей визы, а это значит, что его депортируют, и последовать за ним в Канаду Донхёку будет не на что.       Минхён убеждается ещё раз, что дверь плотно закрыта, и поворачивается к Донхёку. Взгляд его горит решимостью и у младшего снова нет сил сопротивляться. Сопротивляться искушению чувствовать себя желанным больше, чем любые на свете блага, потому что желание Марка сжигает до тла, до самого основания, пробирает до мурашек быстрее, чем тот успевает прикоснуться. Донхёк чувствует, как тот сходит с ума при одном приближении, и его тоже накрывает с головой. — Я люблю тебя, моё тайное сокровище, — жарко шепчет старший прежде, чем его сухие губы жадно впиваются в донхёковские.       Хэчан бы всё, наверное, отдал, чтобы быть не тайным. Здесь, в темноте и духоте какой-то очередной комнаты-куда-никто-не-заходит, сильнее всего мечтается об огромной, желательно круглой, постели только для них двоих, о возможности держать друг друга за руку в общей столовой, о том, чтобы не бояться настучать по голове Ли Джено, когда тот заходит за границы фансервиса слишком далеко, и не выдать при этом себя. В темноте представлять это всё гораздо проще, чем когда отчетливо видишь перед собой тесные полки с кучей ненужного хлама, и рука Хёка снова тянется к выключателю, но натыкается на препятствие в виде широкой минхёновой ладони, переплетающей их пальцы. — Ты знаешь, малыш, я бы и сам хотел всего этого, — следом за обжигающим шею шёпотом следуют влажные поцелуи, и Донхёк боится, что даже на его темной коже могут остаться следы. — Я бы всему миру рассказал о том, что ты — только мой, правда, мне всё равно, что они скажут. Я не стыжусь тебя и не стыжусь того, как сильно тебя хочу. Но ты знаешь, что так никому не будет лучше, — продолжает Марк, и Донхёк удивляется, как тому в такой обстановке удаётся не только дышать, но и говорить, потому что дыхание самого Хёка давно уже перешло в сбивчато-прерывистое.       Окончательно его перебивает, когда пальцы Марка, едва касаясь, очерчивают донхёковы бедра. В обычной ситуации, Хэчан рассмеялся бы от щекотки, но сейчас он ощущает совсем не её, и во всю про себя клянет эти чертовы короткие шорты, что им приходится надевать на выступления. Ткань штанов, возможно, смогла бы его защитить, но обнаженной кожей всё чувствуется слишком. Донхёк опускает взгляд, чтобы оценить своё излюбленное зрелище — белая ладонь на его смуглой коже смотрится потрясающе. Но Минхён не дает насладиться картиной, касаясь сквозь тонкую ткань рубашки до предела чувствительных сосков, что заставляет Хёка жмуриться и кусать губы изо всех сил, сдерживая стоны.       Сопротивляться Марку невозможно просто. Влезать в эти отношения с самого начала было откровенно идиотской идеей, не для этого они оба столько работали, чтобы вот так вот ставить всё под угрозу. Но Донхёк и сам не знает, что крышесноснее — сам Минхён или его сметающая всё на своём пути страсть. Донхёк не знает, чему он сдался первее — требовательным пальцам рэпера или своей собственной потребности быть так сильно желанным и нужным кому-то. Любить или быть любимым? Извечный вопрос, но Марк предлагает сразу оба варианта и кто такой Донхёк, чтобы отказаться.       За дверью слышны голоса, и хоть они так далеко, что невозможно разобрать даже, кому принадлежат, и Марк и Донхёк замирают оба, едва дыша. Становится тихо настолько, что они, кажется, могут слышать, как бешено стучат сердца друг друга. Впрочем, в такой тесноте немудрено своё сердце спутать с чужим. Да и они, похоже, давно уже спутали, и сердца, и тела, и мозги, и всё что угодно у них — одно на двоих, общее. Такое же общее, как тайна, которую нельзя раскрыть под страхом смерти, такое же общее, как скандал, который ждёт их, если это всё же случится. — Ты — мой скандал, — шутит иногда старший, целуя бережно, будто от этого зависит, сохранится ли их секрет, но Донхёку совсем не смешно. Съездить бы Марку в лицо за такие шуточки, а то кажется, будто Хёк тут единственный напуган до чертиков.       Но в такие моменты, как сейчас, когда угроза срыва покровов так близка, слишком очевидно, что Минхёну страшно тоже. Он замирает в полу-поцелуе, прислушиваясь, и Хэчан почти может чувствовать кожей, как его руки дрожат в нервном возбуждении. Однако с утиханием голосов нервное отходит, остается только возбуждение, при том в разы усилившееся приливом адреналина. — Они ушли, точно, — констатирует Марк, прижимая Донхёка ещё ближе, хотя, казалось бы, ближе уже некуда. — Здесь никого нет, у нас есть время, малыш.       Хэчан всё ещё дрожит, хотя сам уже не знает, от страха или от желания. «А теперь, поцелуй меня, ну же» — звучит уже как будто в его собственной голове, и он бы не удивился, овладей Марк способом телепатически с ним связываться, настолько глубоко тот засел в его сознании.       Руки Марка проскальзывают, наконец, под рубашку, и он крепко обхватывает младшего за талию, чтобы усадить на ближайшую тумбочку. Она, скорее всего, пыльная, но Донхёку безразлично, значение имеют лишь почти электрические разряды, от кончиков пальцев старшего проходящие по всему его телу. Не оставаясь в долгу, Хэчан ногтями впивается в светлую кожу, с удовлетворением отмечая, что царапины останутся точно, пусть и увидеть их не сможет никто, кроме них двоих. Эти тайные метки друг на друге — одно из самых больших удовольствий таких отношений. Оставленные неосторожно, случайно замеченные менеджерами, или, не дай боже, кем-то из фанаток, они могут поднять переполох вплоть до возбуждения интереса диспатча, но ребята оставляют их так умело и аккуратно, очень искусно прячут, что пока что единственные, кого эти метки возбуждают — это они сами.       Донхёк всего Марка бы отметил одной огромной табличкой «Не трогать — моё!», если бы мог. Бессознательно (а может и вполне осознанно, только он никогда ни за что не признается) Хэчан и так постоянно делает это. «Марк — мой любимый хён». «Лучшая партия в этой песне — это партия Марка-хёна». «Образ Марка-хёна в этом промоушене нравится мне больше всех». «Если бы я был фанатом, я бы выбрал Марка-хёна в качестве биаса, потому что он может быть одновременно и милым, и мужественным». Конечно, Донхёк не скажет ему это в лицо, даже оставшись наедине. Но все остальные должны понимать, что не смогут никогда стать к Минхёну ближе, чем стал Хёк. Хэчан изворачивается как может, чтобы всегда оказаться рядом. Первым тянет руку, чтобы дать пять Марку во время его сольного выступления на шоу. Притворяется, что его головной микрофон не работает, чтобы старший великодушно предоставил свой, давая тем самым Хёку прекрасную возможность приблизиться к его лицу почти вплотную. Посторонние, может, и не должны догадываться о том, что реально происходит между ними двумя, но они должны понимать, что все межличностные границы стерты. А может быть, это хочет понимать сам Донхёк.       И он понимает, когда Марк требовательно толкается в его рот своим языком, одновременно притягивая и почти вплотную прижимая к себе. Рубашка Донхёка задралась, но никто не торопится снимать её, и это заводит сильнее. — Прикоснись ко мне, — не просит, а почти приказывает Минхён, и младший повинуется мгновенно.       Его руки дрожат, пока он расстегивает чертовы пуговицы на дурацкой неудобной сценической одежде, но страдания стоят того, когда перед ним оголяются бледные, мужественные плечи, притягательные настолько, что Донхёк припадает губами к одному из них, почти всерьез ожидая сахарного привкуса во рту. И хотя вместо этого вкус оказывается естественным солоноватым, Хэчан ничуть не разочарован, поднимаясь выше и целуя Марка куда-то в районе шеи. Низ живота ноет уже невыносимо, требуя разрядки, но оба они боятся здесь заходить слишком далеко, ведь времени не так много, да и кто угодно может засечь их в любой момент. Горячее дыхание Марка жжет невыносимо и голова уже кружится, поэтому Хёк отталкивает его, чуть-чуть, чтобы выдохнуть. Темные глаза Минхёна подёрнуты поволокой и видно, что он не соображает уже почти ничего от желания. — Знаешь, я бы что угодно для тебя сделал, серьезно, — шепчет он, чересчур сильно сжимая пальцы на донхёковом теле, от чего последнего в дрожь бросает. Улыбка на лице старшего выглядит несколько безумно, но он шутит просто и тупо, — даже дебильную бороду отрастил бы, чтобы встречаться с тобой тайком, если бы пришлось.       Донхёку забавно. Забавно с картинки Марка с бородой в голове, забавно с его совсем не смешной улыбки, забавно с того, что в обычной жизни Хёку лишь бы языком молоть, но сейчас, в этой тесной кладовке, говорит лишь Марк, а Хэчан не может и слова вымолвить. Но слова бы всё равно не передали того, что он чувствует. Зато кое-что другое передать может. Донхёку уже совсем не забавно, когда он толкает Марка сильнее, чтобы получить пространство и возможность слезть с этой треклятой тумбочки. Не забавно, когда снова не слушающиеся руки кое-как справляются с ремнем на минхёновых шортах, и те без препятствий соскальзывают вниз. И уж точно совсем не весело становится, когда улыбка сползает с лица Минхёна при первых прикосновениях донхёковского языка к его члену. Младший хватается крепко за белоснежные бедра, боясь то ли передумать, то ли облажаться, от чего Марк вздрагивает, отступая назад и спиной прижимаясь к закрытой двери. Затылок Донхёка щекочут минхёновы пальцы, запущенные в его волосы, что странным образом придает уверенности и желания продолжать. Марк издает то ли стон, то ли хрип, когда Хёк вбирает его в себя почти на всю длину, и хватается рукой за первую же попавшуюся опору, совершая роковую ошибку…       Ручка двери впивается в ладонь холодом металла, опускаясь вниз, и то, что должно было послужить опорой, мгновенно выбивает её у Минхёна из-под спины. Подкосившиеся от возбуждения ноги не выдерживают внезапной потери равновесия, и тот с грохотом валится на пол прямо посреди коридора, в который выходит дверь кладовой. Ошарашенный Донхёк так и остается сидеть на полу, наблюдая, как только что сводивший его с ума своей бесподобностью хён неуклюже барахтается в попытках натянуть свои шорты быстрее. Спустя мгновения, для обоих тянувшиеся словно в замедленной съемке, Марк влетает обратно в кладовку почти на четвереньках, сбивая собой Донхёка, и валится прямо на него. Дверь за ним захлопывается, и оба лежат не дыша, прислушиваясь к внешним звукам. Хэчану кажется, что сердце от испуга пробьет грудную клетку, но никаких признаков, что кто-то их обнаружил, нет. — Слезь с меня, хён, дышать трудно, — впервые за всё время выдавливает он из себя слова, и Марк перекатывается с него на пол, однако тут же обхватывая обеими руками и крепко прижимая к себе. Они лежат так еще минуту-другую, пока, наконец, обоих не пробивает на смех. — Я думал, у меня сердце прямо из горла выскочит, настолько я перепугался, — Минхён округляет глаза в эмоциональном порыве, и у Хёка аж слезы выступают от смеха. — Я больше не зайду с тобой никуда, где не запираются двери, — заверяет Хэчан старшего, как только снова обретает способность говорить. — Согласен, — кивает Марк, неожиданно смущаясь, — Я просто не ожидал, что ты… Ну…       Донхёк тут же закрывает ладонью этот чертов бесстыдный рот, смущаясь ещё больше. Он не знает точно, о чем думал в тот момент, когда решился на это, но сейчас от стыда хочется провалиться под землю или куда ещё дальше. Однако Марк, без труда сопротивляясь помехе, тянется к лицу младшего, нежно целуя, и беспокойство отступает. Углубляя поцелуй, Хёк чувствует, как новый прилив возбуждения начинает теплиться где-то внизу живота, но Минхён разрывает контакт, так как времени у них почти не осталось. — Жаль, что мы не смогли закончить, — говорит он, улыбаясь и глядя прямо в глаза, от чего Хёк краснеет снова, но взгляд не отводит. — Ты что, думаешь, я не смогу повторить? — бросает он с вызовом, — Только на этот раз убедись, что сможешь твердо стоять на ногах. — Обязательно, — заверяет старший, приподнимаясь и коротко чмокая сладкие донхёковы губы перед тем, как окончательно собраться.

***

      Влезать в эти отношения с самого начала было откровенно идиотской идеей, не для этого они оба столько работали, чтобы вот так вот ставить всё под угрозу. Но Донхёк думает, что никогда не чувствовал себя живым ещё больше, чем вот так, прячась, скрывая ото всех своё тайное влечение, оставляя на Марке только им двоим известные знаки, на волоске от гибели, от потери всего, что у них есть, на пике адреналина, попадая в ситуации, дебильность которых заслуживает отдельной сцены в какой-нибудь американской комедии, но имеющая место быть только в их сумасшедшей жизни. Хёку кажется, что ради Марка он решился бы не только на тайны, уловки, вранье или секс, не только на то, чтобы любить своего хёна даже смешно барахтающимся и путающимся в собственных штанах, не только пожертвовать всем на свете или отрастить бороду, но о таком не говорят вслух, по крайней мере, не они двое. И всё-таки, каждый раз, заглядывая в темные, горящие желанием глаза Минхёна, Хёк понимает, что тот чувствует то же, поэтому, в жизни ведя себя как маленький задиристый дьявол, оставаясь с хёном наедине, повинуется беспрекословно, слыша прямо над ухом горячий шепот канадца: — Now kiss me, you fool.