Отрубленная голова

Извините, разнести по сюжету не получилось. Ну вот что нам осталось. 5 и 6 – Заставить Макса совершить невозможное – а то за что же мы его еще любим – и дополнить безумный зверинец Мохнатого Дома еще какой-нибудь забавной хренью. 7 и 8 – Добавить еще какой-нибудь ранее неизведанный слой реальности. Темная сторона, Изнанка, Изнанка Темной стороны – очень хорошо; реальность сновидений, реальность случайно созданных миров – еще лучше, чем больше, тем лучше, can I have 2, please? И последний элемент успеха. Присовокупим решение, до которого мог бы додуматься имбецил возраста ясельной группы. Не хочу вспоминать примеры из «старого» Фрая. Времени без десяти пять утра, возможно, это служит мне хоть каким-то оправданием. Но пример из «Сундука» стоит у меня перед глазами со всей яркостью. За 5 минут призрак ведьмы, которая явно не занималась соответствующей темой при жизни (иначе, хочется верить, как-нибудь бы додумалась бы до своего восхитительного решения пораньше) просто выстреливает гениальностью: надо изменить формулировку... Формулировку... У меня нет столько рук, чтобы совершить ритуал фэйспалма так, чтобы это соответствовало моему состоянию. Ладно. Пускай в Мире Стержня можно общаться с миром. Пускай мир как-то сам может переместить колдуна туда – он сам не знает куда. Пускай мир возьмет эту проблему на себя. Но почему, скажите, Джуффину, у которого вместо крови по жилам течет любопытство, не пришло в голову по-разному формулировать места своего попадания?.. Почему это не пришло в голову кому-то другому, если Джуффину, например, влом делиться знаниями? Или он единственный в мире любопытный колдун? Можно мне дополнительных «палм», пожалуйста? «Фэйс» в наличии. Ответа, который бы меня устроил, я не добился сначала от Джуффина, потом – от Сотофы, на что, в общем-то, уже и не рассчитывал, а потом – от Иллайуни. Он появился почти сразу же, как я возник на берегу, и принялся с таким бешенством выдворять меня со своей территории, что я Темным Путем отступил на крышу Мохнатого Дома. Но я упрямый. Я вернулся с неиссякаемой решимостью – которая вмиг испарилась, как только я увидел Иллайуни. Через полсекунды меня там уже не было. И я осознал, что больше не хочу когда-нибудь застать древнего кейифайя, вгрызающегося с обезумевшими глазами в собственные руки. Что же, хотя бы он оказался точным индикатором моего собственного состояния. Я вернулся домой. Еще в дверях на меня повеяло мрачной суровостью. Ожидания подтвердились: в гостиной меня встретила леди Сотофа. – Ты это прекрати, слышишь? – рявкнула она на меня. – Того, что он погиб, в этом мире уже не отменишь! И тут меня словно прошибло. – Да, – шевельнул я губами. – Разумеется. Спасибо, леди Сотофа. И шагнул прочь – мне надо было в место, где находился Магистр Хонна. Он сидел на узкой скале, нависающей над морем. Я взмахнул руками и зажмурился, чтобы не упасть. – Пришел?.. – Пришел, – кивнул я, не открывая глаз. – Зачем? – Спросить у вас, куда мне идти теперь. – Ты хочешь куда-то уйти? – В место, которое не знает, что Шурф... Или которому все равно. В место, которому все равно, что этот мир предпочитает оставаться более или менее неизменным. – И ты думаешь, что найдешь такое? – Думаю, вы можете помочь мне с поисками. – Я бы и рад это сделать, Вершитель, – вздохнул Хонна, – но я и сам давно ищу их. Я почувствовал, как мое сердце забилось быстрее. – Кого их? – боясь на что-то надеяться, спросил я. Он перевел на меня глубокие темные глаза. – Тех, кто Живет ради миров. Наверное, я пока не хочу и не готов их найти, поэтому и не нахожу. – Хонна, что значит Живет? – неожиданно громко выговорил я. – Живет, – он произнес это слово с особым значением, – это значит, существует для того, чтобы могло существовать все остальное. А может быть, это выдумка для таких, как мы. Я шагнул в Хумгат, загадав во что бы то ни стало найти Их, тех, которые Живут. Я не знал, ни как они будут выглядеть, ни где они будут находиться, ни насколько они реальны – но теперь у меня был хотя бы какой-то набросок действий. И я постарался донести свою мысль до Коридора Между Мирами как можно отчетливее. Мне показалось – я уловил отклик его понимания. Но на этом мое везение закончилось. Ни одна дверь, ни одна щелочка не приоткрылась передо мной. Но я был с этим категорически не согласен. Я попросил отнести меня к какому-нибудь похожему месту, пусть и отличному от нужного, – и снова ничего. Пустота, только пустота Хумгата. Ну хорошо, решил я, попробуем к миру, где обитают те, кто могут проводить меня к тем, кто Живет?.. Ничего. Те, кто знают о тех, кто Живет? И в этот раз я сдвинулся с мертвой точки. Множество дверей замерцало вокруг – но ни одна из них словно бы не подходила полностью. Я видел их, меня тянуло внутрь, будто бы я был ветром, стремящимся в ловушку, – но ни в один из открывшихся миров попасть я не смог. Не важно. Я не собирался отказываться от поисков. Мне нужен был кто-то, кто знал о тех, кто Живет. И тут на мое плечо легла рука. «А с чего ты взял, Макс, – услышал я, – что сам Хумгат знает о тех, кто Живет?». Если бы у меня было тело, если бы у меня был голос или Безмолвная Речь – я бы обернулся, схватил Лойсо мертвой хваткой и упрашивал бы его направить меня, показать дорогу, проводить – или хотя бы сказать еще что-нибудь. Ничего из этого я не мог. Я мог лишь со всей силой желать, чтобы Лойсо хоть как-то развил свою мысль. И он словно бы уловил мои метания. «Хумгат, – проговорил он, – Коридор Между Мирами, ведет от Мира к Миру, объединяет Миры. Лишь Миры, а не тех, кто Живет ради них. Так куда тебе надо попасть, Макс?». И, черт возьми, я его понял. Все-таки я не такой безнадежный болван – или умею переставать им быть, когда сильно припечет. Хорошо, сказал я Хумгату, ты сможешь выпустить меня? Выпустить не в какой-то из Миров, а вовне их, в какой-то принципиально иной способ существования? В Коридор Между Мирами И Не Мирами? И мне повезло. Хумгат смог. Давно привычная невесомая чернота вокруг меня растворилась – и я в буквальном смысле вышел из себя. Из себя, из Коридора и из Миров. Удивительно, чего можно добиться, если знаешь, как сформулировать цель. Я попал... куда-то. Я очутился в кругу темного белого света. В кругу сияющей темноты. Я не знаю, как это можно описать. Мне было видно – хотя не берусь утверждать, что глазами. Я смотрел во все стороны сразу, как, вероятно, дерево могло бы смотреть листьями. И вот что я видел. Вокруг от излучающей свет темноты сидели люди – море разных людей, неподвижных, по-турецки подвернувших под себя ноги. Бесконечное, неохватное их количество было вокруг меня. А точнее – это я оказался в центре среди них, словно в сердцевине лотоса. Я присмотрелся – если о том, что я делал, можно говорить такими словами. Те, кто сидели ровными нескончаемыми кругами, были настолько непохожи один на другого, что, назвав их всех «людьми», я жутко поспешил. Стоило бы сказать, «существа, которых лично мне хватало могущества увидеть только похожими на людей». Они разнились – но в одном были схожи: все сохраняли полную неподвижность. Они не открывали глаз – и мне до сих пор страшно представить, что произойдет с вселенной, если они решат это все же сделать. Они не шевелились. Не шевелились не так, как мы привыкли, суетно шебурша мыслями, переваривая что-то желудком, моргая, двигая зрачками и вообще время от времени неконтролируемо подергивая мышцами. Нет – их спокойствию позавидовал бы лед, камень и халиф цуан Афия. Да что там лед, сэр Шурф бы, и тот уважительно склонился в поклоне. Мысль о Шурфе вернула меня к цели моего путешествия. Я не знал, что теперь делать, не знал, что вообще делают тут – и такие, как они, и такие, как я. Поэтому я сделал то, что умел. Я рассказал им, что у меня произошло. Не у моего Мира – какое им было дело до Мира, миры рождались и умирали на кончиках их пальцев. А о моем личном горе. Я рассказывал, рассказывал – и как будто впервые видел со стороны, как течет моя история. Мой жалкий разум за неимением другой программы действий пытался представить себя на их месте, на месте этих Их, с которыми я говорил не на языке слов и даже не на языке мыслей – а лишь на языке истины. Я отдавал им то, чем я был, чем я мог быть, ради чего я был. Меня трясло, лихорадило, колотило, меня выбивало из собственного же тела – но в этой мясорубке я как никогда осознал тот факт, что я действительно есть. Я существую – вот оно, доказательство моего существования: я есть даже тогда, когда от меня уже ничего не зависит. Моя жизнь говорила вместо меня, выкладывала всю правду, все мысли – и выложила наконец последнюю. Почему, спрашивал я сам у себя. Зачем я здесь, допытывался я. И я ответил единственное, что осталось, когда слетела вся шелуха. Я не могу без него. Я его люблю. Я его люблю, это оказалось моей правдой, которую я только что открыл, расшнуровал, выпустил из себя. И это – настолько огромная и неизбежная часть меня, что я сам уже не буду существовать в реальности, где нет Шурфа. Я стану не прекращая спорить и воевать за него с миром, с тысячей миров, я переверну Хумгат и выверну его наизнанку – но пусть Шурф будет. По крайней мере – все то время, пока буду я. И вдруг я понял, что меня услышали. До меня донесся отголосок то ли смеха, то ли улыбки, то ли небрежного подергивания бровью – а потом я понял, что это дыхание. Кто-то из них, один из них – вдохнул. Мне понадобились миллионы лет, чтобы понять, что это был вдох. И миллион миллионов – чтобы дождаться, когда этот вдох завершится. Но у меня были эти миллионы миллионов, потому что одновременно не было ничего, времени, ни памяти, ничего. Где-то далеко, в какой-то неведомой стороне отсюда, – моего мира и всего моего Хумгата давно не существовало, потому что Хумгат вскипел и испарился, когда Живущий Вдохнул. И это все не имело значения. Потому что потом он Выдохнул. И из первобытного бурления появился Хумгат, и раскаленные пузырьки стали Мирами. И перетекли задом наперед миллионы миллионов лет. И я стоял, и я снова видел глазами, и мое сердце, которое у меня снова было, билось в груди, и я вдыхал и выдыхал пахнущий камрой и выпечкой воздух Мохнатого Дома. Пахнущий камрой и выпечкой воздух Мохнатого Дома. Я долго не мог поверить в то, что я оказался там. Долго – это теперь мне кажется долго, а тогда я разве что моргнуть успел. Наверное, я стоял столбом не меньше часа, не в состоянии переключиться, перенестись сюда не только телом, но и разумом. И только когда мой живот окатило ведро ледяной воды, я осознал, что мои пальцы трясутся, по щекам стекают ручьи, и вот это рыжее веснушчатое существо рядом со мной – это милая, привычная и знакомая Базилио. Я не поручился бы, что это та самая Базилио. Но это определенно была та Базилио, которая знала и помнила меня, и она существовала в мире, где жил Шурф. А большего мне было и не нужно. – Ты пришел в себя? – тихонько пролепетала моя чудесная овеществленная иллюзия. Я улыбнулся – боюсь, что несколько нервно – и заверил ее, что это так. Я в самом прямом смысле пришел в себя. И вот он я. В себе. Перед ней. В Мохнатом Доме, в Ехо, в Мире Стержня. В каком-то из Миров Стержня. Она не отрываясь смотрела на меня несколько минут, и по ее лицу тоже текли слезы. И это были совсем не те слезы, которые бывали на ее лице раньше. Она и сама не знала, что существуют такие чувства. – А кого это ты принес? – наконец спросила она. Я с некоторой растерянностью оглядел себя и понял, держу что-то в ладонях. Это был клубок мохнатого переливающегося света. Я почти не ощущал его веса, но он прикасался ко мне, он был настоящим – и даже, пожалуй, гораздо более настоящим, чем мы все тут. – Это дыхание Живущего, – так же тихо ответил я. – Держи. Теперь будет жить с нами. Чтобы наш мир уж точно не улетел в какие-нибудь тар-тарары. Я потом растолкую, хорошо? И, едва заметив ее кивок, я ушел, отложив на потом объяснения, кто такие эти загадочные тарары. Ушел Темным Путем, загадав появиться там, где в этот момент был Шурф. Он стоял на площади около Иафаха, сжимая пальцами переносицу и глядя в сторону реки. Он стоял. Живой и настоящий. – Привет, – шепнул ему я. Его рука поймала меня и крепко-накрепко обняла. – А я принес тебе историю. – Я почему-то не смотрел ему в глаза. – Откуда я ее знаю, этого я не знаю, но знаю, что знаю. История о том, что если ты – особо сильный колдун, то тебе надо сидеть и не шевелиться, потому что можно шевельнуть пальцем и случайно оживить чью-то мертвую ненависть. – Да, Макс. Я знаю. – Ты знаешь? – удивился я. – О том, что один из самых юных Живущих, которому было всего шесть миллиардов лет, по случайности дотронулся до Кибы Аццаха, – да, каким-то образом знаю. О том, как из-за этого прикосновения ненависть Кибы Аццаха ко мне выжила после того, как не стало ни самого Магистра, ни его памяти, знаю тоже. И о том, пожалуй, как ты выступал перед Живущими. Но, будь добр, просвети меня относительно того, что случилось посередине. Я давно не ощущал такой путаницы в мыслях, какую чувствую сейчас. – Как же иначе, я вообще великий просветитель, – проговорил я. – А для начала добуду-ка я нам чего-нибудь съедобного. Если не в Щели, куда мне конкретно сейчас лезть категорически не хочется, так хоть в ближайшем трактире. На ближайший трактир Шурф после некоторых уговоров согласился. Чувство долга звало его сначала проверить Орден, но бессовестный я, апеллируя к путанице в мыслях, настоял на трактире. – Ты вот только мне скажи, а то я так и не понял, – обратился я к нему по дороге, не выпуская его руки, – как так получилось, что одна ненависть начала притягивать к себе другую, все новую и новую? – Неужели ты не знаешь? – с различимым удивлением отозвался Шурф. – Это закон, который относится не к Очевидной магии, а к Истинной, в самых прямых ее проявлениях. Любая ненависть, Макс, – отчетливо проговорил он, – притягивает только ненависть, приумножает и растит ее. И если ненависти становится много, то ей не помеха ни время, ни расстояния. Впрочем, давай сначала закажем камры, а лучше вина. Я считаю, что мне есть что отметить. Это, знаешь ли, мой первый опыт воскрешения после смерти. Я рассмеялся, закрыв глаза свободной рукой, – меня долго трясло в смехе. В конце концов Шурф прижал меня к себе, провел руками по спине, сжал плечи. – Дыши, Макс, – с каким-то философским спокойствием посоветовал он. – Ага, – пообещал я. – И ты дыши. Только не на сто миллиардов, как Живущие. Впрочем, если тебе сильно захочется, то почему бы и нет. Главное, ты при этом, уж пожалуйста, продолжай быть.