Призрак Дома, в котором...

Дом – это серое здание, окруженное Садом и забором, что прочно ограждает обитателей от Наружности. Дом самодостаточен, и она проявляется во всем: начиная от внешнего вида, заканчивая внутренним убранством. Ни один из старожилов не рискнул бы сказать, что Дом можно изменить – это бы прозвучало как богохульство, и было бы таковым на самом деле. Он обрастал историей самостоятельно, но визуально это проявлялось только под неумелыми, ловкими, талантливыми, кривыми руками жителей. История Дома всякому, находящемуся внутри, доступна для изучения – только пожелай. Вся она отражена в стенах, а вернее на их поверхности. Многие годы, десятилетия бесконечные вереницы стай оставляли свои письмена на неровной краске и побелке, заполняя пробелы и наползая живописными, и не очень, кляксами на уже написанное. Здесь можно встретить плохонькие стихи («Под тенью куста надгробного завоют шакалы в тоске – прощальная песнь для голодного погаснет как лампа во тьме»), куда более приятные для глаза карикатуры (взять хотя бы Рыло с оттопыренными ушами и перевязанной щекой – память о том месяце, когда ему выбили зуб), похабные зарисовки (пример приводить не приходится, потому что каждый из обитателей нет-нет, да скатывался до этого постыдного занятия), краткие объявления («Обмен стельками производиться не будет по шт. Обращаться в Кф.» или «Заговоры, наговоры, отговоры, приговоры – быстр. кач. в Лачуге») и прочая полезная информация. Если снимать краску слой за слоем, можно наткнуться на хронологию тех событий, что происходили множество лет назад, а потом, аккуратно восстанавливая ход времени, рассказать всю историю. Правда, сказать, что у Дома есть начало – это откровенно солгать, потому что отправной точки появления Дома нет. Вернее, есть множество взглядов на этот вопрос: начиная от совсем сумасшедшего, отдающего в полнейшую мистику, заканчивая самым банальным – однажды кто-то взял и построил дом. В последний вариант не верит никто, потому что куда более жизнеспособной кажется любая версия, даже самая бредовая, чем мнение о том, что Дом был построен просто так. Коридоры Дома – это его кровеносная система. По ним бегут ручьи летописей, стекая со стен и опадая на пол, в них угрожающе моргают анорексичные палки ламп и холодно взирают запертые двери спален и классов. За дверями творится история, которая потом в виде неровных записей попадает на стены, и история эта не менее кровава и трагична, чем любая другая – только, пожалуй, чуть более завуалирована и таинственна. В тот год, когда стены Дома промерзли почти насквозь, примерно за несколько лет до появления Фасольки в стенах Могильника, снег облепил окна полностью, так что выглянуть в Сад или Наружность было фактически невозможно. В воздухе уже тогда вместе с запахом коричных булок разносился дух напряжения. Это чувствовали все, но обсуждать никто не решался – в первую очередь потому, что напряжение это исходило из стаи Мышей, а в дела других никто соваться не хотел да и не мог – Закон соблюдался строго и неукоснительно. За неделю до этого у Мышей появился новенький – однорукий мальчишка с чуть кривоватым носом и тонкой цыплячьей шеей. Когда Логи понесли по комнатам весть о его появлении, всем сразу было понятно, чем это закончится – Мышам дали свежее мясо, и они его сгрызут, не оставив Цыпленку и шанса. К слову, прозвище ему дали с наскока – он поднимался по лестнице от Акулы под предводительством Ящика, а прогуливающийся у замурованных окон Слепень приметил его издали – зажужжал, встрепенулся, повел длинным острым носом, нацеливаясь на мальчика, и встал наизготовку, явно желая пронзить его насквозь. – Что жмешься к Ящику как цыпленок? – прошипел Слепень прищурившись и сплюнул на пол, чуть не попав на носок собственного ботинка с толстой подошвой. Рукава его растянутого свитера свисали вниз на добрых полметра, так что ему приходилось расставлять ладони в стороны как грустному Пьеро. От его слов мальчик поежился еще сильнее и вжался в противоположную стену. Ящик же тем временем недовольно распахнул рот, в котором отсутствовало не меньше десятка зубов, а остальные были кошмаром стоматолога, и принялся грязно браниться. Каждое его слово сопровождалось шипением Слепня, так что новенькому казалось, что вокруг кружат стаи жирных мух. – Уйди, мелкий, – выдохнул Ящик, когда словарный запас его подвел, и поднял брошенную сумку однорукого с пола. Слепень неприятно ухмыльнулся и заткнулся: он добился своего – все внимание Бандерлогов было переключено на эту маленькую сценку, а вожак Крыс больше всего любил вот такое нехитрое признание своей власти. – Увидимся, Цыпленок, – бросил он напоследок, и молва понесла по Дому новую кличку новичка. Возможно, именно в эту секунду где-нибудь в темном углу проступала новая запись в Летописи – о появлении однорукого в Доме. У комнаты с черной, обклеенной жвачкой в виде карты звездного неба, двери стоял Ловкач – воспитатель Мышей, но его прозвища мальчик еще не знал, поэтому просто молчал, рассматривая мужчину снизу вверх. Тот выглядел каким-то многослойным, оттого, что на нем было не один, а сразу три свитера – в Доме этой зимой было невыносимо холодно, и каждый грелся как мог. Ящики, например, самогонкой, припасенной в собственных закромах, но воспитатели марку держали, хотя выпить тоже были не дураки. – Новичок? – спросил многослойный, и мальчик кивнул. От стен все еще рикошетили громкие выкрики-сплетни о наречении пацана Цыпленком, и воспитатель сквозь зубы посетовал, что на сей раз кличка дана в рекордные сроки. Ловкач толкнул дверь и снова спрятал озябшие руки в карманы брюк. Перед Цыпленком замаячили стройные ряды двухъярусных кроватей, и он зажмурился, не смея открыть глаза. Такое начало чьей-то истории в Доме было традиционным – новичка выбрасывали в комнату, а там он начинал барахтаться, как Алиса в затопленном слезами зале. Вот только зверята в сказке были куда дружелюбнее тех, кто принимал новичка, потому что Алисе грозило в худшем случае подмоченное платье или репутация, а вновь прибывшему – жалкое существование до конца жизни. – Принимайте соседа, – прокартавил Ловкач, позволил Ящику оставить рядом с мальчишкой сумку и скрылся за дверью, не желая, по всей видимости, принимать участие в истязании, что ждало щуплого однорукого. Тот продолжал жмуриться, сжимая ладонь в кулак, подрезанными ногтями врезаясь в кожу руки, и грыз корочку на губах. – Койка там, – услышал он насмешливый голос, открыл глаза и напоролся на слепой взгляд глаз из-под крашенной челки. Цыпленок послушно кивнул, затем смутился, потом подхватил сумку и опять бросил ее на пол. В конце концов, по его щекам побежали слезы, и все, что он мог сделать – это упасть на указанную ему кровать и спрятать лицо в подушке. – Маменькин сынок, – донеслось сверху, а потом он почувствовал, как кто-то склонился над ним – несколько рваных вздохов, словно этот незнакомец принюхивался, и снова ничего. – Цыпленок, что с него взять, – ответил другой почти сочувственно и тоже втянул носом запах. – Вспорют брюхо как пить дать. – Ставлю, что сегодня вечером, – голос первого наполнился азартом – он все принюхивался, но уже на расстоянии, и однорукому было странно слушать все эти рассуждения, словно он был глухим или даже бездушной вещью. – Не так быстро, – с сомнением возразил второй. – Даю сутки, ставлю пачку «Бонда». – Идет. Они с хлопком ударили по рукам и снова затихли – только изредка дышали глубоко и явно с удовольствием. Каждый новичок, сам того не ведая, приносил с собой запах с Наружности. Эти запахи были как красная тряпка для большинства – они ненавидели их и любили в равной степени, и, однажды почуяв, удержаться, чтобы не вдохнуть, они не могли. Запахи были пронизаны неизведанным и забытым, чем-то потерянным безвозвратно, тем, о чем никто не жалел, но страстно желал ощутить. – Не убьёт его никто, – просипел голос того парня, что указал ему на койку. Перед глазами снова появился выцветший слепой взгляд из-под чёлки, и новичок поежился. Те двое, что делали свои ставки, замолчали, и Цыпленок, давясь рыданиями в подушку, мечтал исчезнуть отсюда, мечтал вернуться домой, но стены комнаты давили, успокаивали, и он сам не заметил, как уснул. Просыпаться внезапно не любит никто. Просыпаться под звон осточертевшего будильника – особо изощренная пытка. Просыпаться от удара в плечо – в плечо, на котором всего полгода тому была рука – безжалостное насилие. Цыплёнку каждый день с того момента, как ему оттяпало рельсами руку, снилось, что она на месте. Во снах она все ещё болела, ныла тупой болью, хоть днём он о боли физической забывал, потому что накатывала непроходимая тоска. От осознания собственной неполноценности хотелось взвыть волком, но вместо этого Цыплёнок молчал. Молчал ровно до самого своего приезда в Дом. – Вставай, слизняк, – и он открыл глаза, чтобы узнать, кому этот незнакомый голос принадлежит. Низко склонившись над его кроватью стоял Лысый. Его безупречно круглая голова поблескивала в свете лампы и казалась воздушным шариком. Одно время он прятал ее за застегнутыми наглухо куртками с капюшонами, но время шло, а привязавшаяся ненавистная ему кличка Лысый так и не забылась. Растительности на его лице не наблюдалось совсем, Цыплёнок не был даже уверен, есть ли у того ресницы. Очевидно, Лысый когда-то был рыжим, потому что всё лицо его усыпали пастбища веснушек, заползая в его уши и спускаясь проторённой дорожкой вниз к шее. Увидеть, есть ли поселения веснушек там дальше, не представлялось возможным, потому что куртка была застегнута под самый подбородок, и Лысый без остановки мусолил язычок собачки, выпуская его изо рта только во время разговора. – Бить его будешь? – деловито уточнил желтоволосый из угла. Вопрос прозвучал без особого интереса и с долей отвращения, но чувствовалась в нем какая-то безысходная покорность. Бить или не бить – по-настоящему выбора не существовало: новичков надо бить. – Я бы не лез, – спокойно предупредил тот слепой парниша. Но на его замечание несколько обитателей рассмеялись и только придвинулись ближе к Цыплёнку, выжидая начало экзекуции. – Я бы молчал, будь мелким занудой, – этот голос с придыханием и восторженной визгливостью принадлежал высокому как шпала мальчику с округлыми щеками. На самом деле он был не просто высоким, а чудовищно длинным – Цыпленку чудилось, что этот задевает головой потолок. Засаленные волосы на его голове, казалось, двигались сами себе, закручиваясь в тугие спирали и узлы, а под носом была приклеена на почерневший от грязи пластырь трубка, ведущая за шиворот и теряющаяся в складках его олимпийки. Выглядел он сильно рассеянным, но оттого не менее устрашающим. – Помолчи, Великан, – поморщился Лысый и выпрямился. Только сейчас Цыпленок заметил, что тот так и не соизволил отодвинуться от его лица. Не раз и не два там, за стенами этого Дома, обижали Цыпленка – особенно в последнее время, когда он лишился руки и по ночам просыпался от собственных криков на мокрых простынях. Не раз и не два его лупили от всей души, загоняя под ребра кулаки и носки кроссовок так, что он был уверен, что дышать больше не будет никогда. Не раз и не два его оскорбляли, называли инвалидом, огрызком, недочеловеком. А сегодня был первый раз, когда его собирались избить только за то, что он новичок. Это было обрядом, своего рода посвящением и вселяло в него какое-то извращенное чувство собственного достоинства (огрызком называть его никто не спешил). Цыпленок медленно встал. Его щеки неприятно стягивали высохшие слезы, а рубашка, с аккуратно пристегнутым булавкой к предплечью рукавом, безбожно смялась. – Ты слизняк и мямля, и таким как ты здесь не место, – выдохнул ему в лицо Лысый. Теперь, когда Цыпленок встал, ему приходилось чуть запрокидывать вверх голову, поэтому угроза звучала не так убедительно, как когда новичок лежал на постели. – А где мне место? – это были первые слова Цыпленка, произнесенные за этот день. На самом деле он не помнил, как давно он не разговаривал, но теперь звук собственного голоса его поразил – даже волосы на руке встали дыбом от удивления. Вопрос Цыпленка заставил Лысого задуматься, поэтому он молчал, не зная что ответить. Зато желтоволосый расхохотался так, что кулем повалился на кровать и утирал выступившие слезы счастья. Лысый злился, Великан послушно молчал, а остальные четыре пары глаз, за исключением слепого парня, внимательно следили за развитием событий. Пользуясь этой временной заминкой, Цыпленок, не веря в собственную наглость, принялся разглядывать свое новое жилище. Уверенность в том, что у него прав называть эту комнату своей не меньше, чем у других ее обитателей, заполняла его сознание, вселяя невиданное доселе мужество. – Я говорил, что он непрост. И Цыпленок из него такой же как из меня или Шумного, – снова подал голос слепой. – Вот потом помянешь мои слова, Лысый – я, ваш бессменный шаман, никогда не ошибаюсь. – На прошлой неделе ты говорил, что будет снег, а снега не было, – Цыпленок оглянулся на говорившего. В коляске сидел рассеянного вида парень с блуждающим взглядом. Он не переставал улыбаться, но улыбка эта была уместной и нераздражающей – словно весенний луч, деликатно скользящий по лицу спящего. Колясочник был из разряда тихих психов, которых все жалеют, и никто не обижает, потому что Свет, сочащийся из него, мог не заметить только круглый дурак. Или Паук, поскольку те вообще ничего не замечают, кроме таблеток и процедур. – Это не в счет, Глазки, – авторитетно заявил слепой и по наитию вскинул голову в сторону колясочника. – Где-то же шел снег. Просто не у нас. Цыпленок потерял нить разговора. Он шарил взглядом по комнате, цепляясь за рисунки на стенах, за веники, сушащиеся под потолком, покрытый пылью стеклянный шар на подоконнике и угрожающе качающуюся от сквозняка из рамы стопку книг. В дальнем углу в клетке копошилась крыса – очевидно дикая, судя по тому, как поблескивали ее злобные глазки. Таким же диким взглядом его прошивал сидящий на верхней койке парень с красными волосами – он свесил худые длинные ноги, вцепился пальцами в матрас и внимательно ловил каждое брошенное слово, словно это были хрустальные фужеры. – Давайте уже с этим покончим и перейдем к следующему пункту, – предложил косой на оба глаза парень в коляске. Ноги у него отсутствовали до колен, зато пальцы на руках были в постоянном движении – он все время что-то теребил, трогал, мял. Карманы его зимней куртки сильно оттопыривались, словно были набиты кучей хлама, и Цыпленок подумал, что так оно и есть. В левой руке он держал кубик-рубика, а правой открывал и закрывал застежку молнии на груди. – Меня уже утомили эти ваши вечные рассусоливания. – Погоди, Отмычка, – радостно перебил его Шумный и встал за его спиной, положив спрятанные вместе с пальцами под толстовкой ладони на ручки коляски. – Погоди, сейчас будут интересности. От голоса желтоволосого хотелось пуститься в пляс – он каждым слогом задавал разговору ритм, пульс, толчки сердца, разгонявшего кровь по всему организму. Прозвище Шумный шло ему невероятно, потому что без шума он не делал ничего – даже когда молчал, в горле его что-то клокотало, пальцы хрустели, а ноги притоптывали. Сидеть на месте в одной позе он не мог, поэтому все время дергался и поправлял рукава кофты. – Дерзкий, – промычал наконец Лысый, когда почувствовал, что теряет контроль над ситуацией. – Я твою шею двумя пальцами переломлю. Обещание звучало угрожающе – он справился с собственной нерешительностью. Лицо его стремительно покрывалось красными кляксами, заполняя то небольшое пространство, оставленное веснушками. – Попробуй, – пискнул Цыпленок и пригнулся, словно ожидал удара прямо в эту секунду. Его решительность, видимо, ошеломила не только его, поэтому что в комнате повисло густое словно плавленный зефир молчание – даже крыса перестала пытаться перегрызть клетку и уставилась на него как на кусок сыра. Вытянутый парень с красными волосами на верхней полке чуть не захлебнулся от такого поворота, и Цыпленку даже показалось, что он шевельнул ушами, напряженно вслушиваясь в разговор. Такая реакция окружающих напугала новичка сильнее, чем угрозы Лысого. Он почти превратился в комок, до того втянул в голову плечи, и если бы только его желание могло исполниться – превратился бы в невидимку. – Ну-ка повтори… Лысый даже как будто вырос, потому что теперь Цыпленок смотрел на него снизу вверх. – П-попробуй, – одеревеневшие губы выплюнули это слово сами по себе, желая избавиться от него всеми силами. Новичок зажмурился. Ожидаемого удара не произошло. На самом деле, некоторое время вообще ничего не происходило, так что через несколько мучительных минут Цыпленок раскрыл глаза и напоролся на до жути спокойный взгляд Лысого. Взгляд этот не предвещал ни плохого, ни хорошего, словно владелец достиг состояния полного просветления и уже ни к чему не стремился. – Оставь его в покое, в последний раз предупреждаю, – прервал эту тишину усталый голос слепого. – Я и оставлю, Младший. Оставлю его в покое, – убедительно пообещал Лысый и едва заметно кивнул Великану. Тот понятливо улыбнулся, одним движением подхватил на руки новичка и закинул на плечо – потолок резко приблизился к лицу Цыпленка. – Что ты задумал? – немного взволнованно поинтересовался Шумный, а Отмычка, демонстративно плюнув на ковер, выкатился в коридор. Чуть подрагивающий Цыпленок проследил за этим маневром со все больше нарастающим страхом и засопротивлялся Великану с новыми силами. – Лысый, ты перегибаешь, как по мне, – пробормотал Глазки и даже на секунду перестал улыбаться. – Ничего, будет наука, – весело отмахнулся тот. Он с ногами влез на подоконник, с грохотом смахнув-таки на пол неустойчивую башню книг, и рванул раму на себя. Та подалась, но жуткий скрежет заставил всех передернуться как от зубной боли. Веселым хороводом закружились по комнате забытые кем-то листы с записями, фантики, а из-под кроватей покатились пушистые клочья пыли. Лысый, ловко балансируя на самом краешке подоконника, обернулся и застыл. Ветер врывался в комнату порывами, заметая снегом, путая волосы Младшего, ероша кисточки на покрывале Шумного и заставляя всех зябко ёжиться. Лысый стоял, возвышаясь над всей своей стаей словно питон Каа, гипнотизируя их своими льдисто-голубыми глазами. Цыпленку от этого представления становилось жутко настолько, что цепенело все тело, и он даже перестал пытаться вырваться из захвата Великана. – Мы Мыши, – шепотом произнес Лысый, и ветер сразу же подхватил его слова и снес в сторону, но даже это не помешало его услышать. – Мы Мыши, а значит, время запасаться на зиму уже ушло. Мы Мыши, а значит мы очень тихие. Мы Мыши, а значит мы очень юркие. Вторя его словам по какой-то мистической случайности зашипела забившаяся в угол клетки крыса, и Шумный, до этого тоже поддававшийся всеобщему окаменению, вдруг злобно засмеялся – на мышь он был похож меньше всего. – Посмотрим, как Цыпленок умеет остерегаться опасностей и холода, – недовольно зыркнув на желтоволосого продолжил Лысый. – Будет что рассказать на коридорах, правда, Могучий? Парень, до этого ловивший каждое слово, оброненное в комнате, вдруг оскалился и прищурил глаза. Ему не нравилось происходящее, но уйти и пропустить это как Отмычка он не мог в силу своего статуса Бандерлога. – Давай его сюда, – устал добиваться поддержки от стаи Лысый. Каждое его действие Мыши провожали острыми, неприятными взглядами, но мешать – не мешали. Великан погрузил испуганного Цыпленка на подоконник, подтолкнул его и снова застыл изваянием, тяжело дыша через трубку. – Шагай, – толкнул новичка Лысый. Тот всхлипнул. – Я сказал шагай! От сошедшего на визг крика Цыпленок на самом деле сделал шаг назад. Нога уперлась в твердую заледеневшую пластину козырька и поехала в сторону – он едва успел ухватиться за раму. Требовательный взгляд холодных глаз Лысого заставлял не сопротивляться, но впервые в жизни Цыпленок чувствовал внутри такую жгучую лавину ненависти. От нее согревалась ладонь, таяли снежинки и даже пронизывающий ветер не мог остудить. – Я убью тебя, – пообещал он вдруг. Произнесено это было уверенно и спокойно – таким тоном передавали прогноз погоды по радио, и Лысый отшатнулся. Цыпленок не отводил глаз, впиваясь в лицо вожака острыми как ведьмины когти проклятиями, не пригибаясь от стужи и снега, попадающего за шиворот. Аккуратно пристегнутый к плечу рукав белой в голубую клеточку рубашки развевался упрямым независимым флажком, и стоящий на фоне Наружности Цыпленок беззащитным вовсе не казался. Ветер выл. Бандерлог, наклонившись к своему брату, подробно нашептывал обо всем, что происходило сейчас в комнате, Глазки плакал, а Шумный чего-то выжидал. Вся стая в это мгновение не казалась таковой, потому что вожак был отдельно, поступал как ему вздумается, действовал импульсивно и отвратительно, но наперекор ему никто не шел. Быть может, потому, что все неукоснительно соблюдали иерархию, быть может, потому, что по расплывчатому предсказанию Младшего эта игра должна была вылиться во что-то интересное. – Держись покрепче, если не хочешь умереть сам, – предостерег Лысый новичка и ткнул его в безрукое плечо. Стон Цыпленка можно было расслышать далеко за пределами Дома, а Лысый истерично расхохотался. – Я тебя убью, – повторил Цыпленок уже гораздо громче и ухватился за торчащий из стены на улице бельевой крюк. Ноги все скользили, земля под ногами пульсировала, отдаляясь и приближаясь как мячик на резинке, а перед глазами его было белым-бело. – Я убью тебя, слышишь? Убью! Проклятья разрезали пространство улицы и Дома на две половины, и Лысый быстро захлопнул раму, оставляя Цыпленка стоять на скользком жестяном козырьке подоконника. Его качало от ветра, но держался он крепко и падать не собирался. – Я же сказал, что оставлю его в покое, – проговорил Лысый, не обращая внимание на всхлипы Глазок. – Я и оставил. Так что… Тише, Мыши, Дом вас слышит. Он хохотнул и, махнув рукой Великану, вразвалочку покинул комнату. – Вот же говнюк… – сквозь зубы выдохнул Шумный, едва за ними захлопнулась дверь, и быстро полез на подоконник, разбрасывая в стороны валяющиеся под ногами книги. Младший тем временем пробрался на кровать Глазок и убаюкивающе принялся качать его ладони в своих руках, а Могучий ошеломленно пялился в стену. Рама под руками Шумного подалась быстро, резанув ухо уже знакомым скрипом. Он цепко ухватил Цыпленка за талию и втащил в комнату, не удержавшись на ногах и грохнувшись на пол. Цыпленок приземлился сверху, но даже не поморщился – все его тело одеревенело, да и сам он был похож на вырезанную изо льда хрупкую статую мальчишки. Отсутствие у него второй руки даже дополняло этот образ: казалось, что скульптор случайно отколол часть своего произведения, но переделывать не стал – забраковал всю работу и выбросил ее на свалку как ненужный хлам. – Цыпленок, ты хоть живой? – Шумный несколько раз несильно шлепнул по щекам новичка ладошками и подул ему в нос. Тот смешно поморщился, но взгляд стал осмысленнее и злее – он дернулся назад, зашипев от того, что рука проехалась по жестким ворсинкам замызганного ковра, и окинул всех ненавидящим взглядом. – За что? – только и спросил он, растирая посиневшие губы. – Это Лысый, – пожал плечами Шумный и помог ему подняться. Комната сузилась до размеров спичечного коробка, через открытое окно все так же задувал ветер, украшая подоконник небольшими сугробами, а Мыши молчали. – Я его убью, – как заклинание повторил Цыпленок. Отчего-то сейчас все ему верили.