Рогатка

Всё началось в ту секунду, когда Оксана бросила невзначай: «Прикольная подвеска! Она что-то значит?» Всё началось семь лет назад, когда Антон бросил невзначай: «Понравилось? Так же хочешь?» Всё началось одним из особенно тёмных вечеров, когда Арс бросил невзначай: только не фразу, а человека; и тогда, кстати, казалось, что всё закончилось.

* * *

Белая рогатка, незаметная на белизне кожи. Тяжеловатая и темноватая для такого аксессуара цепочка. Да, давай, Арс, скажи, что ты специально так подбирал, мол, необычно, модно, всё такое. Конечно, цепочка его собственная — другой нет. Подвеска вот — подарок. Прощальный. — Я не очень хорошо к вам вписываюсь, мне лучше уйти, — объясняет он Стасу. Тот, конечно, и слушать не желает, но и удержать насильно права не имеет, всё равно не пропустили пилот в телевизор, пока без объяснения причин. Его хватает только на: — Что за бред, Тох? Захарьин отвечает: — Нас тут слишком много. Шастун мигом мрачнеет в лице. Шастун в самом деле гениальный импровизатор, поучись у него, Арс. Шастун, в самом деле, намного умнее, чем ты думаешь, поучись у него, Арс. — Арс. — Ау? — Он всё знает, — железные кольца нервно сверкают, когда Антон погружает пальцы себе в волосы, — ты понимаешь? Ты понимаешь? Он знает о нас с тобой. Он же уйдёт! — Перестань, — вздыхает Арс, — он привёл весомый аргумент, сказал, нас слишком много. — Неужели тебе на него так сильно плевать? Шастун, в самом деле, намного чувствительнее, проницательнее, а главное — терпеливее, чем ты думаешь, Арс. Антон ждал его, скрестив руки, у выхода. Было почему-то холодновато; Арс хочет думать, что это погода, а не волнительный озноб. — Тох. — Ау? — непринуждённым тоном, будто покурить вышел, а не от друзей сбежал. — Не передразнивай, — Арс делает паузу. — Мне очень жаль, что ты уходишь. Возможно, у нас и так слишком большая численность… Захарьин, в самом деле, намного лучше Шастуна. Добрее, умнее, опытнее. Как жаль, что кроме него самого, никто это не сможет Арсу доказать. Антон прерывает его вскинутой рукой. Вот так вот: учишь человека всему, на ноги ставишь, вбиваешь в его голову всё, что тяжёлым трудом усвоил сам — он тебя ещё и утешает, мол, ты уровнем не дотягиваешь, стал слабым звеном, отсеялся, но это ничего, нормально, мол. Да и не в этом дело. «Спорим, он скажет, что слишком много Антонов по твою душу, м? И не в количестве людей дело», — горько усмехнулся Шастун где-то в его голове. — …тебе достаточно одного Антона. Ты серьёзно поверил, что дело в численности? Только лишь в ней? — горько усмехнулся Захарьин где-то под его ухом. Арс смеётся вместе с ними — с ними обоими. — Раскрой ладонь, пожалуйста. Его руки касается сначала кулак Антона, потом — ладонь (иррациональное желание переплести пальцы было успешно подавлено), а потом — что-то горячее и мелкое, упирающееся в кожу тремя углами. — Пусть тебе останется хоть что-нибудь на память. И добавляет: — Пообещай мне, что никогда её не снимешь. Мне было бы очень, м, приятно. — Хорошо, — кивает Арс. — Ты даже не посмотрел, что в твоей руке. — Я всё равно обещаю, — он чуть опускает глаза, — я, предполагаю, сильно задолжал тебе. Антон только хмыкает, будто слова на вкус пробуя: — За что же? — За всё. Антон снова улыбается, поднимает взгляд, и глаза его полны такой ноющей боли, ещё секунда — и заскулит будто, как собака. Эта боль зависает в воздухе пощёчиной. Жжёт. Только не щёку. Это должно было когда-то произойти. И они так этого боялись — все втроём. Но третьему лишнему всегда больнее. Кусай губы и смотри, как им хорошо вместе. Кусай губы, пока твой человек кусает чужие. Пока твой человек забыл, что ты вообще существуешь. Шаст, бедный парень, он же всё понимает, он не хочет чужой боли. Шаст умничка, Шаст не настолько эгоист. Арс же даже бровью не повёл — Антон это знает, понимает, чувствует. Арс же просто взял и угас. Как будто ничего и не было. Раз! — и выборочная амнезия. Повёл себя с ним, как с девчонкой. Ничего не помнит. Ничего. Ни-че-го!.. — Тебе не стыдно, Арс? — Немного. Немного — как дань уважения за проведённое время. Немного — как «нет, но мне стыдно признаться». Как может быть стыдно, если ты просто, ну, угас? Это невозможно контролировать самому. Арс не виноват. Смешно, правда? Отличный самообман. Антонам вот — смешно; горько, конечно, но смешно. — И ты просто уходишь? — Скажи, эффектно? Не придраться, — Антон хмыкнул, — будто правда из-за провала проекта. — Останься… Арс, ты идиот? Если он останется, всё порушится, все рано или поздно перессорятся; ставки слишком высоки и за других игроков они решать не имеют права. Антон, конечно, даже слушать не хочет: — Мне жаль, что ты так быстро забыл, каким приехал в Питер. Шах и мат. Это непосильные давление и долг — но Арс их заслужил. Антон его буквально вытащил за волосы из этого болота. По счетам надо платить. Арсу ожидаемо нечего сказать. — Не забывай меня. В этой фразе Арс как-то успевает распробовать десятки «почему», сотни «как ты мог после всего, что между нами было» и, наверное, тысячи «я тебя люблю», которые были сказаны так давно, что и вспомнить невозможно. Арс и не помнит, когда в последний раз говорил такое — именно этому Антону. Какой ужас. Видит Бог, это мерзко и противно, и кто угодно заслужил такое прощание, но не Антон, нет. Вплотную были, рука об руку, плечом к плечу (метафорически), друг у друга под кожей, под веками, в легких. Чувствовали ход мыслей друг друга, как телепаты. Такая связь оборвалась. А кто её оборвал-то? Пальцем показывать не хочется. Антон прижимается лбом к плечу Арса и вздыхает, тяжело-тяжело. Выдох оседает на его кофте родной теплотой. Тело не обманешь, кажется; но и оно молчит. Руки у Арса висят по бокам безвольные; а было время, когда они наливались силой и страстью, сжимали, стягивали… Это время ушло. Арс не шелохнулся. — Тебе настолько плевать? — шепчет он его ключице. — Даже не обнимешь на прощание? — Нет, — пауза, — в смысле, не плевать. Ой ли? — Арс! — тишину рвёт крик из окна; кажется, это был Стас, — где Антон? Он, конечно, не видит его, потому что силуэт Арса ему всё загораживает. Он, конечно, не подозревает, какую искусную аферу он провернул всего лишь двумя словами. Арс не запинается ни на миллисекунду: — Он никуда не выходил. И проваливается, потому что говорит это не в шутку. Нет, ну в принципе он прав. Шастун никуда не выходил, Арс бы точно заметил. — Я о Захарьине, дурак! — корит его Стас, а Антон выходит из-за спины и машет руками: — Тут я, тут. Боже, Арс, тут, вообще-то, если ты не заметил, уже минут десять речь о Захарьине. Это даже Стас заметил, поэтому и дальше разговаривать не стал. — Не плевать тебе, да? — шипит Антон уязвлённо и пихает его ладонью в солнечное сплетение. — Катись к чертям. И уходит, не оборачиваясь. Арс раскрывает крепко сжатый кулак, и его мир сужается до собственной ладони. Белая рогатка улыбается пойманным бликом фонаря.

* * *

— Арс? — Ау? Оксана стоит перед ним, губы её взволнованно и чуть сердито поджаты, и она, кажется, что-то говорила последние минут десять. — Я говорю, подвеска прикольная! Рогатка что-нибудь означает? «Подарок от Антона» — нет, слишком странно. «Всё моё прошлое от самого приезда в Питер» — нет, ещё страннее. «Напоминание о том, что я влюбляюсь, как идиот» — нет, это самое странное, что можно ответить. — Ничего, если честно. — Окей, — она пожимает плечами, — ты просто так часто стал её носить. Ты её когда-нибудь снимаешь вообще? — Нет. Он не имеет права. Арс бы и рад снять с шеи цепочку — да вот только даже скальп с себя снять проще. Арс легко снимает обручальное кольцо толчком большого пальца (когда его носит). Арс легко снимает с себя крестик (когда его носит). Рогатка жадно ловит блики и улыбается — у неё улыбка Антона, конечно же. Так, как он, никто не улыбается — им черт лица недостаёт. Арс не может её снять. Она горит в ладони, будто говорит: руки убери. Или, напротив, говорит: сожми меня покрепче, вспомни, почему ты мудак. Вспомни, как жадно ты пожирал глазами актёров театра и Антона в частности. Вспомни, как ты разочарованно стонал и бился головой об стол, когда ничего не получалось, но Антон всё ещё верил в тебя. Вспомни, как он смотрел на тебя снизу вверх. Вспомни его «кажется, ты мне нравишься». Вспомни — ты с силой опрокидывал его на стол, да-да, было и такое. Синяки были: у него — по всему телу, у тебя — только на спине. А засосов не было — оба при дамах сердца, нельзя, помнишь? Помнишь, каким он был покорным, как собака: бери, что хочешь и как хочешь? А ты брал. Жадно, грубо, как ты любишь. Помнишь? Вспомни — нельзя снимать напоминание о собственной вине, ну правда, ты же не хочешь обидеть Антона ещё раз (хотя сильнее обидеть уже не получится). Он был безумно горячим, всё время улыбался, сверкал глазами — и искромётно импровизировал, деля с Шастом образный титул примы-балерины их коллектива. И ты это всё испортил. Вспомнил? Рогатка лежит на груди, пригретая, как змея. Антону определённо стоило купить подвеску-змейку. Многое ещё хочется и одновременно не хочется всколыхнуть в памяти, как-то воспроизвести, отфильтровать воспоминания во внятные предложения. Но внутреннее «Я» благоговейно теряет дар речи, умолкает кротко, как прихожанин в церкви. Всё по-настоящему началось в тот момент, когда Шастун бросил невзначай: «Ты жалеешь». Арс понимает: да, чёрт возьми — но почему сейчас? — Нет. — Тогда сними рогатку. Молчание доказывает — его правда.

* * *

— Это что, наёб какой-то? — Илья в шоке приподнимает брови и будто приподнимается весь сам. — А Нина как? — Мы расстались, — ответил Шаст. Арс не зря боялся разговора на эту тему. Конечно, ты думаешь только о себе. Опять. Он молчит не потому, что обдумывает, как перемолоть тебе кости или как смотреть тебе в глаза после этого. Он, вообще-то, дружит с Ниной и уважает её, и ему, конечно, больно за неё. Он, вообще-то, дружит с Шастом и уважает его, и он пытается понять его. Не тебя, Арс. Ты ему нахер не сдался. — Макар… — Для тебя — Илья Андреевич, — он от души смеётся, так заливисто, что Шаст тихо хихикает в кулак рядом, — нет, это, конечно, не моё дело и всё такое. Но ты его хоть любишь? — Да. Честно, да. Рогатка жжёт на груди, кричит: он врёт, Илюх, врёт, не слушай его. Или это его совесть — уязвлённая перед обоими Антонами. Что-то из этого… Шастун — это искренний, эмоциональный смех, это улыбка до ушей, это сигаретный дым, это кольца и браслеты, это ясность и острота ума, это не чувство — ощущение юмора, это высота, как физическая, так и мысленная, это огромная ладонь поверх обручального кольца, это поддержка и теплота, это добродушие и всепоглощающая забота, это губы со вкусом сигаретного дыма и угловатая фигура, это-это-это… Это всё. Это то самое всё, что он задолжал Захарьину. Это любовь. Макар, вроде как, верит. Арс, вроде как, тоже. — Цепочку тоньше надо и светлее, — говорит он. — От кого подарок? Видно, не сам выбирал. — От Серёги, — боже, какой тупой ответ, — Матвиенко, а у меня Серёг так много знакомых? — Понятно, — он жмёт плечами. — Ладно, идите, куда вы там хотели, а я покурю — и за Алёной поеду. Тоха, — они жмут друг другу руки. Макар — классный парень. Макар умеет готовить, рисовать и писать шутки. Макар, скорее всего, верный. По нему так кажется. Конечно, его вряд ли заинтересует такая перспектива — но Арс упивается шальной мыслью, что не заслуживает такого человека, как Антон, рядом, а заслуживает его, ну, например, тот же Макар. — Ты про Поза так же говоришь, когда к нему приходишь, — фыркает Шаст. — Разве только не кричишь ему, типа, отбей у меня Антоху! И снова — его правда. Ощущение, будто Арс его подсознательно спихивает с себя на кого-то. Ну, он же ведь непозволительно хорош — слишком хорош. Слишком большой и сладкий кусок. Шаст весь — одно большое «слишком». На самом деле, это очень больно. На самом деле у Арса внутри всё болит и сжимается, когда Антон рядом. В животе целый зоопарк пляшет, во рту пересыхает, сглатывать больно. Больно оттого, какой Антон хороший. И от своей влюблённости. И от его влюблённости. Но это всё — внутри. Арс считает, что делает всё, что в его силах, но боится, что это не так (однажды, вот, тоже думал, что контролировал ситуацию — и потерял). Шастун не жалуется. А будто он ему правду скажет, ха. Или это паранойя? Поцелуи, вроде бы, такие же крепкие, и сам Антон был безумно горячим, всё время улыбался, сверкал глазами… Впрочем, ничего не изменилось. — Антон, я тебя люблю. Ты мне веришь? — Ещё раз это повторишь, и перестану, — он приобнимает его и кладёт голову на плечо, — ты слишком просто швыряешься такими словами. И опять — его правда.

* * *

— Я лично тебе запрещаю сниматься с этой безвкусицей, — тыкает ему в грудь Паша. — Сними это. Потом наденешь. Арс снимает: цепочку оставляет в гримёрке — дешёвая, кому она нужна — а рогатку кладёт в потайной карман. Серёжа аплодирует ему назло прямо над ушами. — Я сейчас Захарьину как позвоню и всё расскажу, — смеётся он, а у Арса будто сердце забыло один раз толкнуться. — Не надо, — сдавленно пресекает его он. Он всё равно увидит, и ты это знаешь. Он всё равно почувствует. Боже, Антон. Только одно упоминание о нём, а Арс уже по уровню настроения схож с болотной лужей. Антон. А-н-т-о-н. Арс давно не ребёнок, и это, конечно же, не судьба, не совпадение, не что-либо вообще — но ведь символично же. Тяга у него на Антонов как будто. Смешно: никогда не было времени об этом задуматься, чтобы прям по-настоящему. Но сейчас-то тоже нет времени, а он думает об этом. Удивительно. Эта рефлексия его когда-нибудь убьёт. Он чувствует себя маразматиком, хватающимся за обрывки воспоминаний, чтобы не проснуться однажды в полном беспамятстве. Шастун играл в КВН. С десятого класса, вроде. Был капитаном «БВ», это так? — Так, — кивает ему Поз. Захарьин играет в театре импровизации. Эм… он, наверное, как-то называется? — Сука, скажи, что ты прикалываешься, — смеётся Серёжа. — «Вангоги» называется! Даже я помню! Арс от души был бы рад приколоться. Но он нихера не помнит и нихера не знает. Такие дела, Серёж. Именно поэтому нельзя снимать подвеску — он боится забыть вспомнить забыть всё до конца. Его — до конца. Он до боли в пальцах сжимает рогатку в кулаке. Вспомни, шепчет она. Они пели заливисто под звуки пианино: я полюбил другую, хоть не люблю, но целую. Антон уже тогда что-то знал. И один, и второй. Вспомни, как ты забыл про одного Антона, когда появился другой Антон. Вспомни, как ты стонал в постели чужое имя: Антон, Антон, Антон... (Ну да, это только сначала смешно; а потом, когда невысокий мужчина выпрямляется в чистые два метра и снимает с себя пятое кольцо, хочется истошно вопить) Вспомни всё. Вспомни. Вспомни, чтобы забыть, если ты хочешь идти вперёд. Вспомни, чтобы вернуться, если ты хочешь идти назад. Арс считает себя идиотом. С этим, кстати, все согласны. — Странноватая побрякушка, — сжимает губы Дарина. (Тем лучше, дорогая, тем лучше. Неинтересно хранить память в банальностях) — А если бы тебе подарили резиновую бабу, ты бы её тоже вечно с собой таскал? — издевается Стас. (Возможно, да: сложенную вчетверо в багажной сумке. Всё, чтобы не потерять, а что делать?) — Она слишком ярко блестит, засвечивает фотографии, — хмыкает Дрон. (Пусть хоть глаза слепит, плевать как-то. Это — моё богатство) — Ведёшь себя, как ребёнок, с этой рогаткой, — бросает между делом Поз. (Ребёнок, который очень любит прошлое! Звучит неплохо и похоже на правду) — Серьёзно, Арс, кончай страдать хернёй, выкинь её, — вспыхивает Серёжа. — Прости, я не могу. — Арсений. Алёна кладёт тонкую ладонь на рогатку на его груди. Арс отрицательно кивает головой. У Шаста тонкие и длинные пальцы. А ещё он довольно неуклюжий, но время, уединение и закрытое помещение гримёрки играет в его пользу — Арс чувствует холод колец слишком поздно, когда цепочка и подвеска оказываются в его руках. Арсу ожидаемо нечего сказать. — Арс, иди нахуй. В принципе, он согласен. — Эта ебучая подвеска тебя сожжёт! Почему ты не можешь его отпустить? Почему ты думаешь только о себе? Он не перечит. — Неужели ты не понимаешь? Тебе уже плевать на него! Ты носишь её, чтобы доказать себе, что ты не мудак, который разлюбил спустя сто лет вместе! Арс выдавливает: — Я боюсь забыть. — Ты болеешь Альцгеймером? Ты не забудешь! Арс выдавливает: — Я обещал ему. — Это, блять, не маленький ребёнок, которого ты поклялся обеспечивать! — он срывается на крик. — Это ёбаная подвеска! Ради бога, Арс! Ему! А как же я? Тебе и на меня плевать? «И я кричу — остановите плёнку, это кино я уже смотрел…» — Шаст. — Что Шаст? «Если бы мне было плевать на тебя, то ты бы уже давно ушёл». — Мне её выбросить? Это был бы шах и мат. Это были бы непосильные давление и долг — и Арс их заслужил. Но Антоны, что удивительно, похожи между собой только именем. — Просто не носи её, — он ссыпает цепочку и подвеску в потайной карман толстовки. — Хорошо, — кивает Арс. «Обещай мне», — сказал бы Захарьин. Шастун так не сказал бы, потому что просто не верит. — Конечно, хорошо! Я забираю её себе. А если ты против — выйди из этой комнаты, — и отворачивается, отходит к зеркалу. Арс не шелохнулся. Они так и смотрят друг на друга через зеркало. Шаст оторвал от него взгляд и начал следить за циферблатом настенных часов. Арс не ушёл тридцать секунд спустя; минуту спустя; две минуты спустя. Арс не шелохнулся. Прости, Антон, не хочется сидеть у разбитого корыта. Прости, Антон, не хочется потерять его, как тебя. Арс думает: Антон, прости — я, кажется, не ухожу сейчас потому, что люблю его. Прости, что не сказал. Арс думает: прости, что сделал больно, я виноват. И добавляет: но назад дороги уже нет. — Ого, какие люди! — восторженно зашумел за дверью Серёжа. — Тоха написал! Захарьин! Сколько лет, сколько зим… — О, о, чё он? — отвечает ему Дима блёклым тоном с издевательской попыткой подыграть восхищению; видимо, занят своими делами и на звук даже не обернулся. — Удачи желает, приветы передаёт, всё такое. — У-у-у, — тем же тоном, — теперь мы просто обязаны зажечь… — Арс, — подаёт голос Антон. — Ау? — Скажи что-нибудь. — Арс, — подаёт голос Антон. — Ау? — Скажи что-нибудь, — он заелозил щекой по его груди. Арс лениво поворачивает и чуть опускает голову: Антон лежал у него на плече, довольно посапывая и согревая горячим дыханием — картина милая, но выражения лица не видно. Экий мелкий паразит. — Зачем? — Просто. Как-то беспокойно. Вспоминаю свою жизнь до тебя, и она была очень грустной. Кому же ещё, кроме тебя, косичку заплетать? Арс утыкается носом ему в волосы и шепчет что-то, похожее на «расслабься». А потом говорит отчётливо: — Я тебя люблю. — Я тебя люблю. Шаст резко выдыхает, лишённый дара речи. — Так и быть, я тебя прощаю, — устало смеётся он, — пошли уже отсюда.

* * *

Всё закончилось, когда один сказал «катись к чертям». Всё закончилось, когда второй сказал «я тебя прощаю». Всё закончилось одним из особенно тёмных вечеров, когда Арс скользнул рукой в потайной карман чужой толстовки и крепко-накрепко сжал белую рогатку. Или не закончилось.