Les Mis'erables

Ему было всего девять, когда он убил свою мать. Она была солнцем, орбитой, по которой крутились они: отец, сестры, он сам. Она всегда улыбалась, ее смех был подобен звонким колокольчикам, висящим когда-то над кроватками Карин и Юзу. Ее руки всегда были мягкими и нежными, голос – спокойным и ласковым. Она была Богом, землей, небом и всем. А он не мог позволить кому-то забрать это у него. Себя можно корить и убивать, сколько хватит сил – всю жизнь, вечность, сколько рука поднимется, чтоб ударить себя по морде, которая посмела смотреть на кровь, стекающую тоненькой струйкой с пухлых губ. А красный ручеек был до странности тонким, словно прядка волос, лежащая на потном лбу. Он знал, что она всегда рядом, он знал, что она спасет – и ему захотелось продлить этот момент на вечность. Последнее, что она сделала – это спасла его. И пухлой детской ладошкой он перебирал ее ослепительно красивые волосы, волной спадающие на спину. А люди смотрели и думали, что он сошел с ума. Он же был неимоверно счастлив в своем неимоверном отчаянии. Он наслаждался каждой секундой боли души за проступок, тщательно спланированный и обдуманный. Мать навсегда осталась с ним. А потом Ичиго с отвращением смотрел на себя в зеркало, спустя годы. Он забрал мать себе, всю без остатка, не оставив даже жизни – забрал у отца и сестер, у всех окружающих. Парень не плакал, лишь смотрел на высеченные в камне буквы. Всего лишь имя. А душа должна была остаться рядом с его сердцем. Почему же он чувствовал вину? Окружающие делали вид, что понимали их утрату и снисходительно относились к его выходкам. А ему нужно было заслужить их внимание, их гнев – единственное, чего он пока еще заслуживает. Это была истерика, которая длится годами, накапливаясь, чтобы выплеснуться в мир при первой же удобной возможности. Был лишь один человек, который всегда выводил его из этого мрачного оцепенения. А ее больше не существовало, чтоб успокоить его, и это давило каждое мгновение, заставляя извиваться, словно угорь, скрючиться и сидеть, напевая песенку, которую мама пела ему когда-то давно. Так давно… Он не знал, а она тоже убила. Любить его больше жизни, отдать ему все, наплевав на печальный взгляд бывшего друга, на равнодушный – брата, на понимающий – капитана. Просто идти за ним, смотря на его черный затылок, и размышлять – как же она заслужила такое счастье. Но он всегда оборачивался и улыбался. Так до ужаса любяще и добро, что хотелось закричать и расцарапать себе глаза, чтобы не видеть его улыбающееся лицо, протянутую руку, ложащуюся на лоб и ерошащая челку. Все его шутки, все наставления – все бы это было пустым звуком, если бы не выходило из его уст. И она старалась понять, принять его философию, его точку зрения, его самого… А он смотрел на нее и улыбался. Защищал ее от нее же самой. Кайен был женат. У него была прекрасная жена, высокая, благородная, красивая. Рукия всегда мечтала стать такой же – сильной, щедрой, великолепной. Но Кучики была тощей, низкой и ни с кем не хотела делить своего учителя. Была бы Мияко уродиной, злобной, слабой стервой – Рукия бы ненавидела ее каждую секунду своей жизни. Но жена Кайена была прекрасной во всех смыслах этого слова – и у бедной девочки, сдуревшей от любви, не было сил презирать эту женщину. У нее еще оставалось что-то внутри, не давая ей унизиться вконец и упасть перед мужчиной, поэтому она лишь издали смотрела на них, восхищаясь и одним, и другой. А он все видел. Не может быть, чтобы не видел. И тоже любил ее до чертиков, такую смешную, маленькую, с короткими торчащими волосами. Самая приближенная ученица, самая способная, самая любимая… Откуда все это взялось? Непонятно. Но Кайен знал, что не имеет права на нее, такую желанную, до черноты в глазах, и он решил сделать для нее хоть что-нибудь. А что-нибудь значило все, возможное и невозможное. И он не имеет на нее права, потому что не может разрушить ее жизнь, которая только-только началась. Он дорожит Мияко и не сможет оставить ее. Роль же третьей была отвратительна в самом своем корне. Эта роль не для его Кучики. А потом его жена погибла на задании. И он пошел мстить. Это состояние – страшная штука. Очнулся он уже только тогда, когда увидел огромные, до невозможности испуганные глаза. Синие. Опустил взгляд чуть ниже – по его форме расплывалось инородное пятно. Коричневое. Невозможно… Рукия убила его, а он благодарил ее. Слава несуществующему Богу, он не тронул ее. Это было бы слишком для его разума, что и так разлетелся на мелкие осколки. И он тянулся рукой, чувствуя, что еще нельзя, еще рано, но внезапно все стало таким далеким: предрассудки, домыслы, злые языки… И шершавыми, сухими пальцами он дотронулся до ее волос. По-другому. И она поняла, иначе бы глаза не расширились еще больше. Такие красивые. Синие… Она убила его, а чувствовала, что ударила саму себя, и это ее грудь проткнута, а не его. Потому что так больно бывает только перед смертью. А от его спасибо становилось еще гаже, как будто все органы начали гореть. И этот огонь не погаснет, даже если попробовать затушить его центнерами, реками и океанами слез. И они встретились. Она спасла его, а он спас ее. Они никогда не говорили друг другу о прошлом, но в этом не было нужды. Это другим нужны слова, доказательства, понимание. Им хватало того, что они знали эту боль. И того, что они чем-то неуловимо похожи. И в царапинах на его спине она жаждала оставить все воспоминания, в ее стонах он улавливал эту дикую нежность, предназначенную с самого начала не ему. Ичиго – такой похожий на Кайена, только вот он не боится, а берет. И пальцы не Кайена, а рыжеволосого кареглазого парня блуждают по телу в поисках ответов на те вопросы, которые причиняли страдания все эти годы. Она – совершенная противоположность его матери. Редко улыбается, низкая, худощавая. У нее короткие черные волосы и синие глаза. Но именно губы Рукии теперь целуют его лоб. Но она не мать, и он это понимает. К матери такого не чувствуешь – и именно поэтому эти самые губы со лба опускаются на пресс, заставляя его так напрягаться, что кажется, еще чуть-чуть, и Ичиго лопнет, оставаясь на ее тонком точеном подбородке капельками. Растворяясь друг в друге, забывая, что привело их сюда, в темную, маленькую комнатку, они до жути несчастны. И до безумия счастливы. Они сами лишили себя того, что любили больше жизни. И нашли друг друга в этом клубке чужих историй. Равнодушие, презрение, понимание – ложь этих людей. А они другие? Такие же? Знаете, да наплевать. И когда они явились за Рукией, Ичиго пошел за ней. А как иначе? Без нее жизнь возвращается на старую колею этой тихой истерики и обретает смысл – страдать, страдать, корить себя… С ней же все теряет суть. Потому что она – всё. И пусть все отвергнут их, отвернутся, забудут – НА-ПЛЕ-ВАТЬ, понимаете? Они и так отверженные, забытые, брошенные. И нужны они только друг другу. Нужны больше жизни и воздуха. И сказать по секрету? Ичиго вернул Рукию. Потому что он принадлежит ей. А она – ему. И Рукия поет какую-то дикую дурацкую песенку, когда он сжимает ее тело в каких-то животных объятьях. Словно стоит им находится в расстоянии дюйма друг от друга – и они исчезнут. А сейчас жить хочется как никогда. А жить для него – чувствовать эту девчонку с белой в лунном свете кожей и горячими губами. И ее душа начинает медленно тлеть, чтобы погаснуть, когда до груди, в том месте, где оставил свое сердце Кайен, дотрагивается Ичиго. Медленно утонуть где-то в вечности. Потому что Рукии не нужна душа. Ей нужен Ичиго.