О страхах

Если одного его брата спросить, чего он боится, он ответит почти не задумываясь: "Тишину". Второй брат скажет: "Пережить всё ТО снова" (говоря о смерти приемной матери на своих руках). Третий непременно скажет: "Что с моей семьей что-то случится, а я не успею". Но когда спрашивают четвертого, самого старшего, но ведущего себя, как самый младший, он теряется. Скорее всего он начнет храбриться и выдавать кривые усмешки, о которые можно порезаться, и смотреть этими своими глазами, полными остро-заточенных лезвий, будет с вызовом вскидывать подбородок и кидать взгляды свысока. Но знающие его знают также, что он боится очень много чего. Он боится то, что видит, но чего не видит никто больше, и слышит голоса у себя в голове, и пьет таблетки, много, чтобы этого всего не было. Но если бы он перестал, он бы осознал, что многие самые страшные образы и слова рождаются из-за взаимодействия некоторых лекарств, которые не советуют пить в одно время. Он боится, когда вокруг слишком много людей, боится, что его страх увидят, и потому смело и с яркой издевкой смотрит им в глаза, переступая через себя, выходя в свет и привлекая к себе внимание, он кричит и требует, издевается, бьет в лицо кулаками, ломает кости, ломается сам... но одновременно с тем он боится навсегда остаться неизвестным, ведь больше всего на свете ему хочется признания со стороны тех, кто стоит выше. Он боится темноты, как совсем давно в детстве, боится грозы и одиночества, боится спать, когда в доме слишком тихо, поэтому на тумбочке возле кровати у него стоит ночник, а на фоне всегда играет негромкая музыка (а еще у него есть эта дурацкая детская игрушка-няня, с помощью которой он может в любой момент вызвать кого-нибудь из братьев и убедиться, что он не один). Он боится вспомнить то, что забыл, и забыть то, что помнит, потому что каждое воспоминание ценно для него, потому что каждое — наказание ему за то, что он сделал или не сделал или сделал не так, как нужно было. Боится знать причину, по которой спрыгнул с крыши в раннем возрасте. Он говорит: "Мне страшно, Рэбби", — и задыхается, и цепляется сведенными в судороге пальцами за его руки, несмотря на то, что тот всё равно крепко держит его, и смеется без звука, и смотрит своими пустыми глазами прямо внутрь, прямо насквозь. Ему говорят: "Я рядом, слышишь? Я тут, смотри на меня, держись крепче", — но этого уже никто не слышит. Боится, что недостаточно хорош, и что на самом деле братья не нуждаются в нем так, как он нуждается в них, настолько сильно, что не может жизни себе без них представить. Боится не уберечь, опять подпустить людей слишком близко, не увидеть тот момент, когда они заберут кого-то из них. Еще больше он боится, что их заберут тени, что преследуют его и скоблятся по ночам в углах и под кроватью. Он пьет таблетки от них горстями, способными отправить его на тот свет раз и навсегда, и не будет никакого второго-третьего-седьмого-девятого-сотого шанса. Он стирает с помощью наркотиков грань между реальностью и вымыслом (галлюцинациями) и теряется в своих видениях, поглощается своими страхами так сильно, что от него самого остается только бледная кожа и стеклянный взгляд цвета синего турмалина из-под корки льда. Братья рядом с ним всегда, даже когда он внезапно просыпается и обнаруживает себя на другом конце страны, абсолютно не помня, как оказался тут. Братья всегда рядом, когда у него случается приступ и он сует руки в огонь или в мясорубку, или глотает уксус 70-и процентов, или кидается с головокружительной высоты вниз или под фуру на Центральной. Он говорит, когда заканчивается истерика, сопровождающаяся сильной дрожью и смехом, что всё это сон, что ничего на самом деле нет, что и его, наверное, нет тоже. Самый большой его страх — проснуться.