Выжить?

Её лицо было сконструировано по законам науки, которую она ненавидела. Внешне она напоминала гитарную струну, а поведением переменно львицу и степного тушкана, боящегося собственной тени. Но я буду называть её Розой, потому что красота, исходящая из неё, была наиболее благородной и искренней из всех прочих цветов. Я не знаю, тип ли личности делал её зависимой от мнения окружающих, или окружающее её информационное пространство заставляло её желать казаться более прекрасной, чем она есть, при том используя средства, совершенно не обособленные, распространённые. Не было понятно, хотела ли она добиться индивидуальности, или же наоборот: её стремлением было сравнять себя с остальными. Но в таковом смысле, если она - Роза, то я - Чертополох. И со мной ещё более непонятно: лекарственное ли я растение, или паразит. То было позднее лето; небо не было ни чистым, ни облачным, но ясным; ветер продувал оголённые щиколотки, и холодеющая земля была признаком уходящего августа. Я точно не помню, зачем и по какой причине мне нужно было предложить отношения (вернее сказать, как я не умерла на месте от страха, потому что даже при чтении классу доклада у меня трясутся колени), я также не помню предысторию этой прогулки. Она [Роза] улыбалась нервно и растерянно, и отвечала долго, всё время поглядывая куда-то в бок, на здание Дворца Культуры, как будто бы сталинский классицизм хоть как-нибудь мог вдохновить её на ответ, достойный записи в мои или её мемуары, если хотя бы не в историю мировой цивилизации: - Ну-у, почему нет?.. (For God's sake...) То есть, согласие. Увенчанная пеною волна рухнула на песчаный берег, расплескалась о блестящую гальку - на землю выбросился кашалот, раскрывая гигантский китовий зев, при этом не имея понятия о том, как нужно этим зевом дышать. Его мощное тело, блестящее в китовьем жиру и невысохшей воде, содрогалось в имитации образа жизни земного существа и конвульсии переходящего этапа эволюции. Это новый шаг в его миропознании, но чтобы продолжить жить, необходимо умереть. - Где бы ты хотела оказаться? Представь любое место. - М... например. Твоя квартира. Моя квартира? - Вообще любое. Ты можешь прямо сейчас быть хотя бы в Праге. Стоять на крыше и с высоты птичьего полёта созерцать древний и насыщенный жизнью город. Дома в нём будто бы кукольные, а люди внизу похожи на муравьёв. - Но зачем... - Или море. Ты мечтаешь о море? Ты стояла бы обнажёнными ступнями на влажном песке, и нежный морской бриз ласкал бы твои пальцы прибоем. - Мне сложно это представить. Я бы хотела что-нибудь реальное. - Вообразить? У всех есть воображение. Это основа счастья. - У меня... плохое воображение. - Так не бывает. Она усмехается, и её светлые глаза убегают от меня. - И я не хочу никуда уходить и быть где-либо помимо здесь. - Почему?.. Здесь тесно. Я страстно желаю отсюда уехать. - Уехать?.. - Я ненавижу этот город. - Он хороший... - Он очень хороший. И очень тесный. Мы обе уже выросли из инкубатора. Она настойчиво смотрит в асфальт, и я чувствую необходимость продолжить свою мысль, - Невозможно получить нормальное развитие в городе, окружённым колючей проволокой. Это место искусственное: здесь дома сделаны из картона, а люди из пустых амбиций. Создалось впечатление, будто бы её целиком окунули в чернильницу и оставили сушиться на солнце. Она не шевельнулась. Было нечто пугающее в этой её позе, мои руки потянулись бы её обнять, но они испугались нового человека и замерли, не решаясь проникнуть в чужое личное пространство. - Я не понимаю, почему ты так цепляешься за обыденность... Её лицо показалось мне мокрым. За последние четыре года я впервые увидела плачущего человека. Волна естественного, природного и моментального сочувствия накатила на меня, я тут же сняла её очки, крепко прижала к себе и, как могла, неуклюже стала вытирать намокшие щёки. Она же не выдержала тишины и закричала: - Почему вы все постоянно куда-то уходите, почему нельзя просто взять и остаться?!.. Мы сидели на оголённом бетоне, на низких ступенях дешёвой кулинарии, и она плакала о тоске, бывшей источником её несчастий и символом её одинокой жизни. Её плечи содрогались в моих объятиях, а светлые волосы рассыпались по моим рукам; я впервые почувствовала в них чужую жизнь. Почему-то мне казалось, что это я сижу на голых ступенях и лью слёзы по ушедшим из моей жизни людям; так близко, так совершенно рядом, так непроизвольно открыто было для меня в тот миг чужое сердце, что проникнуть в него и выявить все его тревоги было бы тогда преступлением. Я так и не смогла его понять. Ушедшая зима ещё напоминала себя в сугробах и талых лужах на улицах вечно погребённого под грудой металла индустрии Красноярска. Пар от Енисея, не умеющего замерзать даже в Рождество, впитался в воздух, и воздух был похож на воду, потому что всё, на что можно было посмотреть сверху вниз, размывалось в глазах и шаталось. Я нащупывала в кармане маркер, потому что в такие моменты мне всегда хотелось оставить след. Роза шутила надо мною, называла меня вандалом. Математически верное лицо её выражало восторг, в её глазах отражалось небо, и в тот миг они действительно были голубыми. - Но разве же ты не счастлива? - Счастлива ли я?!.. Золотое чешское солнце едва коснулось высокой башни. Мы обе стояли на покатой старинной крыше - я и она, никто не мог видеть нас, потому что нельзя глазами увидеть чувство. Ветер трепал её волосы, я болтала ногами, и солнце гуляло на наших плечах. Поняла ли она, что счастье синоним улыбки? Крыша была поросшей вьюнком и охристым мхом, сидеть на ней было мягко, как на помятой осенней траве; и не было большего смысла в жизни, кроме как улыбаться тому, чего нет и не было никогда.