Цветочная колыбель

Он говорит: «Хорошо тебе тут, братишка» и проводит по зелёному стеблю подушечками пальцев. Сгнившие остатки глазных яблок смотрят на него непрерывно из глубин чёрных глазниц, об обтянутые высохшей, посеревшей кожей скулы можно зацепиться пальцами. Его лицо и при жизни было холодным и безэмоциональным, но теперь это можно ощутить каждой клеточкой. Кожа тонкими хлопьями осыпается под прикосновениями пальцев, остаётся на чуть влажной коже невесомыми частицами пыли, и её можно растереть. Тело мёртвого мутанта давно проросло травой и цветами, тонкие, крепкие стебли, пропитанные его соками и кровью, окутывали руки и ноги, вились по костям и тому, что осталось от горла, окутывали голову священным венком. Глаза у него всегда были цвета тёмного вина, и не было сомнений, что Небеса его приняли ещё при рождении. Он был прощён, потому что всегда искренне просил о прощении — и часто не за себя. Едва заметная под чёрной выцветшей тканью фигурка воробья в полёте олицетворяла его душу, и никто никогда не трогал эту птицу, кроме владельца. Сейчас птаха ловила блики сквозь заросли над головой, будто мёртвый брат дышал. Брат, чьё сердце ещё бьётся, садится рядом с ним, скрестив ноги, и упирается в колени локтями. Он рассматривает проходящий через пластрон раскол от плеча к бедру наискосок и грязь между сколами хитина, рассматривает углы сломанных рёбер и то, что осталось от сердца и лёгких. Он не лезет внутрь, как никогда не лез, держит дистанцию и уважает личное пространство младшего, даже после его смерти. Тонкие руки, обтянутые высохшей кожей, раскинулись вокруг тела, как будто принимая небо или предлагая ему себя всего – и небо приняло. В раскрытых ладонях блестят принесённые одним из братьев гладкие камни – слёзы самого старшего, – в сгибе одного колена уютно устроилось чьё-то едва заметное гнездо. Потерявшая яркость фиолетовая лента осталась болтаться на шее свободным рваным флагом, сохранившим потёки алого, ставшего блекло-коричневым. Он погиб здесь, в корнях этого дерева, прикрытый зеленью сверху, от страшной раны на пластроне, и никто не смог ему помочь. Никто не успел. Они были тут с самого начала и до самого конца, до того момента, когда последний вдох покинул его лёгкие. Тот, чьё тело живо, мягко касается тонкой кисти подушечками пальцев и обводит пястные кости, прикрывает глаза и запрокидывает голову назад, смотрит сквозь густую плотную зелень над головой в самое нутро неба, словно видит насквозь. Лёгкий туман, рассеявшийся вокруг тела, щекочет нюх, проникает внутрь и сглаживает зрение, даря ощущение наполненности и неодиночества. Рэбел легко улыбается. — Тебе к лицу улыбка, братец, — говорит он негромко, обводя взглядом обнажённые челюсти, крепко сжатые даже после смерти. Он еле ощутимо обводит край его лица и закрывает глаза, замерев на остро выпирающих буграх позвонков, даёт себе пару минут побыть здесь ещё. А затем поднимается и кладёт в раскол между двумя половинами пластрона страницы из дневника, смятые, старые, исписанные плотным, мелким, острым почерком. Призрак всегда умел молчать, и Рэбел доверяется ему в последний раз, зная, что эту тайну брат тоже сохранит. – Будь счастлив там с мамой. Передавай привет. Рэбел уходит так же беззвучно, как пришёл, унося с собой призрачную улыбку своего самого чувствительного брата.