Сказки

      Лучи нещадно палящего солнца, проходящие через прозрачный купол высоко вверху, не греют кожу: толстое модифицированное стекло не пропускает тепло. Нимура слышит, как под пальцами Кишо шуршат страницы в толстой книге, и его голос ровный, без эмоций, которые должны сопутствовать удивительной истории про страшную войну, красавицу-принцессу и отважного рыцаря, тихо звучит чуть выше уха, словно рассказывая будничную историю. Но Нимура очень любит эти редкие дни, выпадающие пару раз в месяц, когда Бог Смерти (он слышал, как называют его взрослые, шепчась за его спиной) приходит сюда — в место, бывшее ему домом, но приходит не в него — в него никто не захочет возвращаться снова, — а к ним — детям, брошенным тут и никому нигде не нужным.       Когда Кишо читает им, то всё, что окружает Нимуру каждый день — долгие процедуры, болезненные уколы и двадцать часов нахождения в комнате с белыми, режущими глаза стенами, где кроме них ничего нет, — кажется незначительным, простой мелочью жизни. Они, Нимура и Хаиру, слушающие сказку, погруженные в чудесный мир, где все кончается хорошо, не думают о том, что после его ухода всё вернется обратно, а тот дивный мир, который они уже вовсю представляют в голове, исчезнет навсегда, затерявшись в воспоминаниях среди сотен других рухнувших миров из его сказок, рассказанных за долгое время.       Ихей — самая маленькая и глупая, сидит с открытым ртом, слушая его сказки, от волнения сжимая в руках подол платья: её тонкие пальцы нервно теребят белую ткань; она ловит каждое слово, каждый звук так внимательно, словно это смертельно важно, будто бы она представляет себя на месте героев рассказа. Маленькая — потому что ей всего пять, и она младше Нимуры на три года, а глупая — потому что все знают, что сказки Кишо заканчиваются одинаково хорошо, но она (потому что глупая) волнуется до последних строк, словно не зная, что будет дальше. А потом, в конце, она широко улыбается, искренне радуясь и хлопая в ладоши над счастливым финалом. Иногда после этого она дергает за руку Кишо, чтобы он потанцевал с ней, и он встает и, аккуратно держа её ладонь, смотрит, как она кружится на месте, ступая босыми ногами по траве и продолжая звонко смеяться, а Нимура видит в его глазах только бездонную, поглощающую все эмоции пустоту. Это — то, что ждет их дальше. Жизнь с отпечатком «Сада», выкованным не на теле, а где-то глубоко внутри, оставшимся там навечно. От этого в груди становится больно, словно сердце сжимает невидимая рука, и хочется свернуться клубком и плакать: громко и надрывно, выкидывая из себя со слезами это отвратительное чувство безысходности и всеобщей беспомощности.       Поджав босые ноги, Фурута опускает взгляд вниз, рассматривая искусственную ярко-зеленую траву, не имеющую запаха и неприятно колющую голую кожу, и пытается отвлечься от смеха других детей, бегающих друг за другом — их впервые за неделю выпустили из своих комнат, и теперь они, как звери, выпущенные из своих клеток, бесцельно бродят по отведенной им территории. Здесь нет выхода: такой надписи нет ни на одной табличке в огромном здании с сотней дверей. И здесь его никто не ищет. Тихий хлопок возле уха заставляет его вздрогнуть всем телом, а когда тяжелая ладонь ложится на худое плечо, он вдыхает полной грудью, вбирая в себя слишком много сухого воздуха, который ветер гоняет из стороны в стороны. Все кончилось: Ихей смеется и машет рукой, а Нимура обнимает колени, утыкаясь в них лицом, чтобы не видеть, как Кишо уходит.       Все его сказки заканчиваются одинакового хорошо — война прекращается, а отважный рыцарь спасает красавицу-принцессу. Кишо уходит, оставляя за собой надежду, что рыцарь из сказок всё же — точно-точно — существует; после ухода Кишо мир, в котором все хорошо, рушится, отставляя их тут — на поле из распустившихся искусственных цветов, неестественно пылающих кроваво-красным цветом — в ожидании, когда их загонят обратно в комнаты-камеры, где никто не заметит, как они плачут по ночам, и вновь забудут об их существовании на двадцать часов.