а небо всё такое же.

Он неестественно искренне желал задохнуться. Задохнуться, захлебнуться - всё равно. И непонятно было: то ли в Чонгуке, то ли в Тихом океане. Лишь бы забыть о боли или хотя бы оказаться далеко-далеко. Мин Юнги - заядлый курильщик, чуть ли не с рождения. Он курил с упоением, наслаждаясь процессом, спасаясь от фильтрованного кислорода. Табачный дым не становился спасением. Убивал, пожалуй, через чур медленно. Белые стены собственной каморки, которые, по идее, должны были дарить свободу, расщепляли клетку за клеткой. Как в тюрьме. Или в больнице. Для психически больных. Так дерьмово ему почему-то ещё не было. Тело как нарочно поддавалось чёртовым рефлексам, а не разуму, хваталось за сотни рыжих плавающих кругов, а вылезти не могло. Сложно признать, но тонуть в Чонгуке было приятно. Приятно и до пугающего сладко. Когда этот ребёнок улыбался, хмурился и даже лил слёзы, Юнги рассыпался на тысячи седых песчинок. Он не рассчитывал части своей жизни на страдания от неразделённой любви. Зато, когда лирик умирает, миру ждать его незаконченных творений. В студии теперь пропадает всё чаще. Спит там в своём кресле, изредка выходит в супермаркет за лапшой быстрого приготовления. Юнги чувствует себя живым мертвецом, но даже тогда боль не сходит. Усиливается с каждым днём, приходит вспышками, неистовыми судорогами сводит тело. Его, похоже, ненавидят собственные руки. Потому что трясутся до ненормального и всё роняют, рассыпают, бьют, упускают и ломают. Жизнь Юнги тоже ломает. И он идёт по то безжизненно пустым, то суматошно людным улицам, потому что жить как-то надо. Давится чистым воздухом и своими вязкими мыслями. Только сам себя топит, когда оказывается в паре метров от ворот колледжа Чонгука. А Юнги плавать совсем не умеет. Хочется броситься со всех ног куда-нибудь подальше отсюда. Кости свинцом наливаются при виде мальчишки среди своих друзей, такого радостного и счастливого. Чонгук Юнги почти сразу замечает, спешно с друзьями прощается и летит на всех парах именно в его сторону. А Юнги резко разворачивается и бежит быстро в какой-то переулок и задыхается, потому что страшно. Правда совсем невовремя. -Хён! - Чонгук дышит тяжело, а хриплый голос становится ещё красивее. - Хён, где ты? Юнги жмётся к холодной кирпичной стене и почти не дышит. -Хён, пожалуйста. Голос у Чонгука будто совсем отчаявшийся. -Хён... Как у заплутавшего в лесном тумане жалобный. Юнги бы пожалел, если бы не было так страшно. Зато когда мальчишка заходит в тот самый переулок, Юнги совсем забывает про наличие у себя лёгких. Он слышит приближающийся топот. Чувствует громкое дыхание в свою макушку и не хочет чувствовать. Чонгук молчит, Юнги тоже. Зато тепло тела, которое его даже не касается, плавит слишком сильно. Чуть влажные, по-детски мягкие губы накрывают губы Юнги, и он теряет возможность самостоятельно стоять на ногах. Мышцы растекаются лужей ртути, отравляющей организм. Но Чонгук держит крепко, отпускает лишь одну руку, чтобы надавить на подбородок и приоткрыть рот хёна. Тот зубы от неожиданности стиснул и щёку прикусил. Горячий язык мальчишки плавно проникает внутрь и всё закономерно симфонично рухает. Всё, что Юнги выстраивал так долго и упорно со свистом летит в тартарары. Летит, потому что он отвечает, словно ждал этого всю жизнь. Касается своим языком его, впускает в себя и заплетается в мокром весеннем печально-радостном поцелуе. Моргал бы сейчас часто-часто, если бы так страшно не было. Думает со странной досадой, что Чонгук ещё лучше целоваться начал. Мин, дрожа осиновым листом в пыльную бурю, невольно повисает на неожиданно своём мальчишке, почему-то совсем не думая, что того трясёт не меньше. Юнги то ли жарко, то ли знобит. На периферии сознания хаос неразборчивых. Только одна очень вредная и назойливая так и застывает перед глазами красной неоновой вывеской. Потому что Чонгук вырос и всё такой же ребёнок. Краснеет так же и горит. А ладони до талии добираются увереннее, и по спине гуляют настойчивее. Потому что Чонгуку блядских девятнадцать, и Юнги от боли молчаливо воет. Потому что он чёртов слабак, который рушит чужую жизнь, не сумев уничтожить свою. Потому что как он мог так сильно желать и ненавидеть? Юнги волком разрывает мясо, клацает зубами и чавкает негустеющей кровью. Своей собственной. Потому что кто, если не он? И плачет он тоже совсем по-звериному. Только слёзы на щеках Чонгука саднят так же как на его. Юнги до трогательного больно, Юнги страшно, но Юнги счастлив. Чонгуку тоже больно, и он тоже счастлив. Потому что он не боится. И, впрочем, ебись оно всё конём.