Шахматы

После концерта он ушел в гримерку, содрал с себя наушники и вымокшую насквозь футболку и повалился на маленький диван, закрыв глаза и расслабив шею. Расслабив. Шею. Расслабить шею не получалось. Он сел, с усилием расцепил сплетенные пальцы и закрыл ладонями уши. Он старался дышать медленно, глубоко и спокойно, но дыхание получалось прерывистое, как после короткой жестокой пробежки. Он вспомнил, что обещал себе утреннюю пробежку на холмы над городом, и тихо застонал. Стон получился хриплый и невнятный. В конце концов, в следующем городе тоже наверняка будут холмы. Или река, или озеро. Какой там следующий город? Джон позвал его, когда подъехала машина. Втроем они забрались в минивен и выехали со стадиона. Сидевший впереди Коля тихо попросил водителя выключить музыку. Душ, и самая большая пицца, и бутылка пива в минибаре, и какой-нибудь сериал, но сначала — душ. Максим повторял эти слова про себя, как волшебную мантру, магическую формулу, открывающую путь в нирвану — к постели кинг-сайз в номере на тридцатом этаже, мягком одеяле, чистом белье… но сначала — душ. И пицца. Пиццу в итоге забрали ребята — Макс решил, что не хочет есть. Они разошлись в коридоре на этаже, не прощаясь — какой смысл, — и он зашел в свой номер, на ходу сбрасывая обувь. Он долго стоял в центре комнаты, закрыв глаза и медленно покачиваясь, засыпая на ногах. Потом встряхнулся, отказался от душа и опротивевшего вдруг сериала, помедлил возле минибара и прошлепал босыми ногами в ванную. Преимущества жизни мировых звезд — лучшие гостиницы и огромные ванны. Он заполнил ее почти до краев, мутно глядя на горячую воду, лившуюся из-под крана, и чуть не полез внутрь как был, в джинсах. Опомнился, разделся и осторожно, как мог, забрался в воду. Глаза закрылись сами собой. Но он не боялся заснуть — впечатления от вечера только стали проявляться, набирать силу, биться, словно штормовые волны о прибрежные скалы. Или, скорее, как тропические птицы, запертые в слишком тесной клетке — одна за другой они бросались на него, ослепляли яркостью перьев, оглушали криком и отступали, только чтобы вернуться вновь. Он чувствовал, как его начинает колотить нервная дрожь, как расплывается на лице невольная улыбка, он очень старался ровно дышать, но эйфория крыла с головой, у эйфории на руках были все карты — и совершенно безумное количество красных кораблей в фанзоне, и черно-белый треугольник, выложенный на трибунах, и спетый хором бис — хором, семьдесят тысяч хором! Максим резко выдохнул и с головой ушел под воду, чувствуя, как гулко стучит сердце где-то в глотке, как взрываются овации, как летят искры. Как семьдесят тысяч растворяются в их музыке. Обычно после концертов он засыпал с трудом, долго ворочаясь, опустошая бутылочки в баре или до утра листая инстаграм. Но сегодня сон пришел удивительно легко, и, проснувшись на рассвете, Макс решил все-таки выйти на пробежку. Он едва пробежал квартал от отеля — двое охранников рысцой трусили в паре метров позади, — когда что-то потянуло его за ухо обратно, как учительница математики в младших классах тянула его в угол, когда он разбил горшок с каким-то полузасохшим цветком, а поливали его недавно, и по всему классу сразу расползся тяжелый, липкий запах влажной земли, сырых корней и чего-то гнилого. Максим встряхнулся, почувствовав холод горного утра — солнце еще не выкатилось полностью из-за хребта на востоке, но воздух уже становился прозрачней. Он повернулся и медленно пошел обратно, туда, куда тянула его невидимая рука учительницы, или вселенной, или интуиции — и почти сразу остановился. Они открывали лавку — старик и его жена, маленькая, сухонькая, с уставшими глазами и осанкой, говорившей о прежней красоте. Он улыбался, помогая ей раскладывать на полках старые книги, очки в роговой оправе, истертые виниловые пластинки давно забытых и вряд ли когда-то известных музыкантов, а Максим стоял на тротуаре, глядя на старую гитару, прислоненную к двери. Максиму тогда было пятнадцать, апрель цвел на улицах старого города, вишни роняли невесомые лепестки на пыльный асфальт, и он, Максим, с отросшей челкой и фальшиво-беззаботным взглядом, уверенно, как бывалый вояка, шагал по тротуарам, перепрыгивая канавы и топая на блохастых уличных псин, давил старыми кроссовками белоснежные лепестки вишен и делал вид, что идет туда-не знаю куда. Правую руку он держал в кармане куртки, крепко стиснув купюры, завернутые в пожертвованный школьной тетрадью листок в клетку. Так будет выглядеть серьезней, решил он полчаса назад, а потом выдрал листок, завернул в него смятые деньги и, хлопнув дверью, промчался по кораблю из конца в конец, сбежал по трапу и, перепрыгивая через лужи, отправился в город, на тот угол возле мороженщика, где старуха в зеленом платке продавала гитару. Гитара, наверно, была старше продавщицы, но струны были целы, и гриф был прямой, и даже дека, исцарапанная и изодранная, умудрилась дожить до своего возраста без критических для жизни повреждений. А главное — цена гитары совпадала с количеством денег, раньше лежавших у Макса в тетрадке по физике, а теперь крепко сжатых у него в ладони. Не доходя до нужного перекрестка, он замедлился и свернул налево, поднялся по горке в тень старого каштана, уселся на покосившуюся скамейку и одной рукой погладил кота, устроившегося рядом в пятне солнечного света. На соседней скамейке разворачивалась серьезная драма. — Ну-ка пусти меня, ты играть не умеешь! Куда конем, твою ж за ногу, разуй гляделки! — Не сбивай, Миша, отвлекаешь… как мат? — Уберись, тебе говорят! — старик, названный Мишей, за шкирку стащил со скамьи растерянного проигравшего и уселся на его место, весело поглядывая на соперника. — Щас я у тебя шляпу выиграю, понял? Соперник улыбнулся, всем своим видом демонстрируя благосклонность и уверенность в себе, но уже через минуту вдруг нахмурился, сдвинул шляпу на затылок и серьезно запыхтел сигаретой. Максим посмотрел еще немного — Миша яростно атаковал, соперник яростно отбивался, защищая шляпу, и оба, кажется, уже забыли, что играли в шахматы, а не в шашки. Макс щелкнул кота по носу и, поднявшись на ноги, посвистывая, спустился вниз, к перекрестку, старухе и гитаре. — Дешево отдаю, сколько не жалко, за пять сотен, можно и за четыре, пропадет, хорошая гитара ведь, — Максим не глядя сунул старухе бумажку с деньгами, кивнул, не поднимая глаз, и, неловко взявшись за гриф, пошел прочь. Старуха все бубнила ему вслед, благодаря неизвестно за что и желая всех благ, и ему казалось, что он все сделал неправильно, а нести гитару в одной руке было очень неудобно. Телефон в кармане тренькнул, напоминая, что до самолета осталось два часа. Охранники стояли в сторонке, сунув руки в карманы и независимо поглядывая по сторонам. Они бросались в глаза, привлекая внимание к себе и к нему, но на утренней улице еще почти никого не было — только старики, разложив наконец нехитрые товары на прилавке, устроились на маленький диванчик. Он развернул газету, а она открыла красный термос, и Макс почувствовал запах кофе. Он пересек тротуар и подошел к прилавку — охранники резко дернулись и заняли позицию в трех шагах позади. — How much? — кивком головы указал он на гитару. Подставка струн была исцарапана, словно кошачья когтеточка, а колки явно были от нескольких разных гитар. Они переглянулись, мягко улыбнулись — друг другу, не ему, — покачали головами: — We do not sell it, — сказала она, пока старик находил строчку в газете, от которой его отвлек вопрос Максима. — Would you like some coffee? * Он знал, что она скажет дальше. Сядьте с нами, выпейте кофе — в такое хорошее ясное утро без кофе никак, и его надо пить, пока на улицах тихо и нет никого, только листья каштанов и курлыканье голубей. Сядьте, отдохните, подышите, а потом… Максим почувствовал, как тянет сердце — из груди, из грудной клетки, с болью и облегчением вырываясь наружу, и улыбнулся. А потом… Он покачал головой, попрощался и пошел к отелю. А потом будет самолет, усталость, вплетенная в жилы, саундчек, бурлящий как муравейник стадион, и зажгутся огни, и зажгутся улыбки, и будет музыка. *Мы не продаем ее. Хотите кофе? (англ)