Отражение кровавых глаз

1945… …По моим щекам катятся солёные слёзы, и я прямо чувствую их вкус. Как всё могло до такого дойти? Где я ошиблась? Почему всё так получилось? Я судорожно сжимаю крест и в немом крике прошу: «Боже, помоги мне!» — Если ты просишь помощи у Бога, смею тебя огорчить, Он не поможет тебе, Гил. Когда-то, я тоже думала, что Он меня слышит, и с нетерпением ждала от Него помощи, но Он её мне не давал, а лишь отбирал те немногие крохи моей надежды хотя скорее всего то, что от неё осталось. Отбирал Он жестоко, так что всё мне пришлось восстановливать заново и добывать своими руками. — Ох, Россия, или как тебя сейчас именуют, не думала, что зайдёшь сюда… — А я думала, что найду тебя всю в слезах, в одежде мальчика-послушника, такую слабую и растоптанную в этой почти разрушенной церкви? А, так ты до сих пор играешь мужчину при брате и других? — Заткнись, Иван…на, ты не понимаешь. Ты ведь тоже играешь мужчину пред всеми! — Не спорю с этим. Возможно, я понимаю тебя. Но ты пала… и не только ты одна, сегодня подписали уже акт о капитуляции Третьего Рейха, и твой брат тоже… Гил, он сошел с ума… — Я знаю, я же ему говорила, — перебиваю её, — что это может произойти. Мой фюрер был не прав, а брат... Он заигрался. Словно мальчишка, подхватил этот азарт, играя в войну, и сошел с ума в ней, в её атмосфере. Она же словно наркотик. Ты не видела как это было! Ты можешь не понимаешь этого! — Сначала послушай меня, Гилби, — не выдержав, Россия заткнула мне рот своей рукой. — Германия будет под оккупацией Америки, а ты будешь под моей. Другого способа спасти вас обоих не было, и даже сейчас решается вопрос о пересмотре дела. Я не утверждаю, что это правильный выбор, ведь многие не очень довольны таким раскладом. Они хотят ваши территории себе в закрома. — То есть, — её рука отпустилась с моего рта, и я, наверное, спросила самый тупой вопрос в своей жизни, — они хотят уничтожить меня? — Нет, не тебя, — покачала Россия головой, — а твоего брата. Они видят в нём угрозу и хотят его из-за этого ликвидировать. — Нет… — Успокойся, он выживет, ему хотят дать шанс, но если это произойдёт и обе оккупированные территории объединят, то кто-то из вас исчезнет, — Россия сняла с себя головной убор и села на покосившуюся деревянную скамейку, — тогда у нас, а точнее, у меня, как у той, кто владеет твоей территорией и сердцем, будет выбор: стереть тебя с лица Земли или сделать своей областью. — И что ты решила? Ах, не говори. Ты сотрёшь меня, да, ведь так ты мне за всё, что я тебе и другим сделала, сможешь отомстить… — По правде, я об этом не думала. Решила, авось, прорвёмся, но существовать или исчезнуть, это уже твой выбор. Я тебя в этом не ущемляю, но в случае распада меня как СССР, я тебя на волю как отдельную страну не отпущу. А то мне будет уж очень сильно одиноко… — Ты в своём уме, Russland (Россия)!? Я, конечно, сделала большое для тебя дело, скрыв от брата твой пол, но вспомни, кто тебя бил тем кнутом, а?! Или кто тебе сдирал кожу, сыпя на раны соль, и вырывал с мясом ногти? — Да, пальцы теперь приходится пока временно держать в перчатках на людях, чтоб других не напугать… — Как ты в такой момент можешь думать о других? Нормальная страна, с которой я враждовала много лет, меня застрелила бы на этом самом месте и помолиться бы не дала, а ты прямым текстом говоришь, что хочешь чтоб я стала частью твоего Союза и терпела презирающие взгляды других твоих союзников? — Они не будут это делать, если конечно будут только держать эти мысли в своей голове, а уж за злобный язык их и выпороть можно. Я посмотрела на неё: всё такая же гордая и самоуверенная, как та птица, что была на её гербе долгое время, но я знаю, что именно она этом в себе и ненавидит. Неотрывая от неё вгляда, я усмехнулась: — Это жестоко… — Но по-другому некоторые не понимают, — вынесла та вердикт, перехватив мой взгляд, — а лишние слухи нам не нужны, а тебе в особенности теперь. Моё начальство будет следить за тобой и если что-нибудь случится и, хотя я не буду об этом знать, ты будешь серьёзно наказана… — Я уже поняла. — … и это ещё не самое худшее. — Что? — Планируется строение стены, которая будет разделять ГДР, то есть тебя, и ФГР — Людвига. Сейчас пока планируются, но к 61-му году она уже скорее всего будет стоять там. Снова слёзы на глазах, час от часу не легче от новостей. — И это значит, что я не смогу больше увидеть брата? — Возможно… - взяла меня за плечи и сильно встряхнула. - Так, слёзы вытерла, сейчас холодной водой тебе лицо обмоем и будешь, как новенькая, — сказала Иванна, освободив мои плечи и весело толкая меня к выходу, но потом у покосившейся двери она остановилась. — Ладно уж, Гил, я в этом решение не виновата, мы - страны и делаем волю народа и их лидеров, а, может, вы сможете как-нибудь общаться. Посмотрев в её грустные глаза, я поняла, что та сама была не сильно довольна решением вышестоящих. — Я всё понимаю, Иванна… Спустя шесть лет… Берлин. Я подхожу к высокой, недавно построенной, стене и надеюсь на то, что все получится, смотрю в маленькую щёлочку, которую сама выковыривала месяц, вижу человека стоящего рядом в форме. Говорю как можно громче: — Людвиг, брат, это ты там? - да мне пофиг, что нас могут спалить, я этого слишком долго ждала. — Гилберт, да, я здесь и стою рядом со стеной, а точнее, рядом с контрольной полосой… — Меня это не волнует, — сказала я и закинула через стену пакет с завернутым в газету с тканью коробочкой. — Auch, ты меня убить хочешь! Что это такое? — зарычал он, и в его голосе я слышала негодование. — А ты открой и узнаешь, — улыбнулась я и стала искать в маленькой щелочки между камнями силуэт брата, похоже, он отошел, поэтому и не видного его. Когда я нашла его, тот успел уже открыть коробочку для бэнто, который мне когда-то подарил когда-то Япония, и он удивлённо смотрел на содержимое. — Bruder (Брат), откуда это у тебя? — Сам приготовил, — довольно, чуть не мурлыча, пропела я. — Как? — Ты что думал, Великий Я не сможет приготовить своему брату баварских колбасок и берлинского печенья? Во ты дурак! Я же знаю, что ты это любишь. Ты даже не представляешь о том, как же я долго просил Ваньку дать мне ингредиенты для этого. Он сказал, что найдёт мне всё необходимое, при условии, что я сделаю их ещё и для него с Ольгой и Наташей. — Понятно, ты мне их не готовил лет двадцать, а то и больше. — Извини, не везде можно свободно купить очищенные свежие кишки! — Да-да-да, — он едва заметно улыбнулся, я это чувствую: — Я потом это съем. — Лады, только не забудь перекинуть через стенку контейнер, а то некуда потом будет тебе домашней пищи накладывать. Минута молчания, хоть мы никого не поминаем, хотя нет, поминаем наши погибшие вместе дни. — Брат? — Да, Великий на связи, слушаю тебя. — Чем ты сейчас занимаешься? — Сижу на травке и ем колбаски, посматриваю в щелочку и вижу тебя, ты умиротворенно улыбаешься, — улыбаюсь и честно ему говорю. — И где эта щелочка? — А не скажу! — Ты гад! — Я Великий, — гордо сказала я, — а гад это — Россия, он у меня две колбаски стырил, недобор у меня, клал больше, чем принёс. — Эх, брат… — улыбнулся Германия, не смотря на то, что по его щекам стали течь слёзы, от осознания того, что его брат не изменился к счастью, и от этого ему и хорошо. Да, это мило, братик, но я тебе не дам позориться: — Ну, брат, что ты тут такого творишь? Я же не рыдаю сейчас, как девчонка. — Я не плачу, — рыкнул Германия и решил переключить тему: — Я знаю, вы стали завоёвывать космос недавно. — А, это ты про прошлую неделю? Да, вчера этого Гагарина видел, ксе-се-се, он какой-то щуплый… — Скажи, как у тебя дела? Брагинский тебя не обижает? — Тебя что так на эту тему понесло? А, дела хорошо. Он не обижает меня, так шпыняет иногда для профилактики как и всех, но так весёлый парень, а семейка сумасшедшая. Ну, к ним быстро привыкаешь, некоторые хоть и продолжают косо смотреть на меня. — Понятно… Смотрю на руку, где у меня находятся часы: — Ох, блядь! Людвиг, мне пора идти! До встречи! — Постой! Когда мы ещё раз встретимся? — Не знаю. Может, когда мне опять понадобятся очищенные свежие кишки или Россия меня пнёт сделать что-нибудь вкусное. — Хорошо, я буду ждать, — грустно произнёс немец, прислушиваясь к шороху травы и хрусту сломанной ветки за стеной. 1991 И это всё? Но ведь прошло всего-то где-то 70 лет с создания Союза? Многие империи держались дольше, а тут... Военные товарищи просто уходят. Им Иванна дала свободу выбора, а они ушли. Их народы бок о бок сражались тогда четыре года, чтоб потом спустя время взять и всё об этом забыть. Даже мой брат меня не забыл, а тут… Я смотрю на исхудавшее тело России, нет Иванны. «Какая же ты дура, Ив! Ты знала же, что, дав им свободу, ты их потеряешь. Даже Ольга отвернулась от тебя захватив с собой Николая», — мне хочется кричать эти слова тебе, но я беру холодную от воды, потемневшую тряпку из таза и ею протираю твоё горячее худое лихорадочное лицо, и говорю: — Всё будет хорошо, мы прорвёмся. Ты снова будешь сильной, и они в слезах будут умолять тебя объединиться снова. Поправляю твои влажные от пота волосы, успокаиваю, ободряю, смешу, угрожаю, всё равно, делаю всё, чтобы ты не чувствовала себя покинутой, чтобы ты смогла поправится. — Нетх, Гихл, — пыхтя, отвечаешь ты, с трудом открывая свои глаза, — я не… хочу чужих… слёз… — Молчи, набирай силы! Я сейчас сварю тебе бульон куриный, а потом я тебе книжку почитаю. А если ты уснёшь… Даже не смей расклеиваться мне тут! Руки в ноги, солдат! — Мне…холодно… Слетает с твоих уст. Я в ярости, это последняя капля: — Так, слушай, меня, тряпка! От твоей жизни зависит не только существование твоих субъектов, меня в том числе, которые при твоём полном распаде может себе приватизировать Америка или другие страны, но и жизнь твоих людей, твоих народов! Подумай, что будет если тебя не станет?! По мои щекам текут слёзы, я смотрю в твои затуманенные глаза и вижу, как уголки твоих губ приподнимаются. — Да… точно… ты... права... нель…зя… сда…ваться… — Если ты опять будешь сдавать позиции, я приведу все твои области сюда и заставлю их говорить тебе всю правду в лицо! Думаю, у них всех будет что тебе сказать, — вытираю рукавом солёные дорожки и подхватываю тазик с плывущим по воде грязной тряпкой, выхожу из комнаты. Делаю всё как можно быстрее, потому что боюсь оставить её одну. С каких пор я так боюсь за неё? Она взрослая страна, а я всего лишь её область. А Иванна Брагинская теперь является Российской Федерацией. Наши дни. — Быстрее, Росся, иначе мы опоздаем на самолёт! — А кто ночью заставил себя в аэропорту ждать, из-за чего я не успела подготовиться? Так что, прусская задница, молчи в тряпочку, иначе зашибу! — заорала на меня из своей комнаты девушка, запирая с грохотом дверь в неё. Кто же знал, что умирающая страна почти не изменится за это время. Через некоторое время, она выходит уже готовой в образе мужчины. Я словно первый раз это увидела, свистнула, как от удивления: — Если бы я не знала, что ты баба или нет, если бы я тебя вообще не знала, то закрутила бы с тобой роман. — Простите, но я не гей и не лесби, поэтому тебе не повезло, — усмехнулась русская, беря за ручку чемодан. Вот это наглость! Я её хвалю, а она меня отвергает. — Пф, Великая Я, тебе предлагает себя, а ты так просто отвергаешь мою любовь. Хотя, что я говорю, ты всегда была гадиной. — О, «Великая», не забудь застегнуть свою ширинку, мы выезжаем сейчас и ждать тебя я не намерен. А если хочешь сама долететь до саммита, то птичья почта точно не выдержит тебя, жируха. Подловила же, сучка, ширинку я застегнула давно, но всё же проверила. — Оки доки, подожди меня, дурья башка… Кто же знал, что этот день всё изменит в нашей с ней жизни, нет, в жизни почти всех стран...