И в город мой ступила тьма

/POV: Лева/

Все чувства обостряются с приходом ночи. Я сижу на холодном кафеле кухни, а металл врезается в спину, заставляя тонуть в волнах холода и зашкаливающих эмоций. Я болен, глубоко и основательно. Болен тобой, болен своими мыслями и ситуациями, событиями, происходящими вокруг меня. Болен фантазиями и бушующим океаном мыслей, что разливается внутри моего сознания, выплескивается наружу и топит всякую попытку выбраться из тисков так внезапно накатившей депрессии. Я сижу на полу, взирая на этот мир с неожиданно открывшегося нового ракурса. И все кажется таким чудны́м, таким загадочным и ранящим, что я стараюсь не двигаться, давая простор размышлениям и воспоминаниям. Они убивают меня, заставляют падать на дно боли, разбиваясь на миллионы осколков. Они дают думать о тебе, когда в иные минуты я запрещаю себе допускать даже самые мимолетные мысли, мимолетные воспоминания и мимолетные порывы. Я не нарушал табу, установленное самим же собой для нашего общего блага. Не нарушал, пока ночь не поглотила меня, окунув с головой в такое глубокое и всепоглощающее отчаяние, что даже алкоголь не глушит всего того, что яростно штурмует мою голову изнутри, разнося черепную коробку и тело в пух и прах. Глаза, застланные пеленою предательски вставших слез, устремляю вверх, туда, откуда проникает скудный свет оранжевых фонарей, расплывающихся теперь неопределенными пятнами. Мы с природой чувствуем перемены, мы – словно воспаленная рана, кровоточащая и болезненная. Вокруг меня – темнота и блики на белоснежном потолке, которым не хватает яркости лишь на йоту, чтобы стать похожими на брызги крови, что кипит сейчас у меня в жилах. Я дам ей свободы, дам обязательно. Но не сейчас, не сегодня. Я не двигаюсь. Я не дышу. Рука в судороге сжимает нагретое стекло. Я поднимаю бутылку вермута, глядя сквозь нее: теперь она наполовину пуста. Темная янтарная жидкость, кажущаяся теперь совсем черной, плещется внутри. Мы с ней тоже похожи. Мы оба горим и обжигаем горло, когда наступает наша минута. Горлышко к губам, глоток, искры в затуманенных глазах. Наполовину пуста. Или же полна наполовину? Нет, все-таки пуста. Внезапный сильный всплеск эмоций, дарованный природой, шлет дикий порыв ветра, что слепо и отчаянно хочет ворваться в мое окно, разметать всего меня и мои мысли. Но стекло – оконное стекло – преграда ему, и он ударяется о него, словно волна о гранитную пристань. Деревья, тени которых в хаосе мечутся вокруг меня, невидимые, но столь ощутимые, скрипят под напором бури. Буря в моей голове заходит на новый круг своих диких плясок. Тени ползут по стенам, они хотят сожрать меня, поглотить в своей мрачной сути. Мне становится холодно. Но не от сквозняка, бьющего своей смертельной усталостью, стелющегося по полу, как вереск. Я просто замерзаю, а иней, сковывающий мое тело, идет изнутри, от сердца – от места, где когда-то оно было. На его месте теперь – вакуум, заключающий в себе весь лед Вселенной. Движимый неведомым порывом, я выпрямляю ноги, кажущиеся бесконечными в этой вязкой глухой ночи. Раздается грохот. Я не вздрагиваю – я вновь и вновь разлетаюсь миллионом осколков. Гитара, потревоженная столь неосторожным движением, бьет в самое сердце своим диким, леденящим звуком. Я боюсь ее. Она напоминает. Струны на ней - оборванные, перетертые и слабые, полные бесполезности, но не меняющие своей сути: настрой, и польется мелодия, - они отягощено и лениво дребезжат, вдребезги руша тонкую материю тишины, кружащей голову. «-Так… Ставь вот так, зажимай сильнее… Да господи. Ты видишь, стой. Дай я покажу. Вот, ты ставишь палец вот сюда, гриф держи крепче. Тогда аккорд получится. Да, поначалу всем больно… Левчик, ну терпи, тренируйся… - ты учишь меня играть мой первый в жизни аккорд, а я, как потерянная наивная школьница, не слышу твоих слов, тщетных попыток преподать урок – я слушаю один твой голос, завороженный твоими волшебными руками. Я даю тебе случайно – случайно ли? – раз за разом касаться моих запястий, скользящих пальцев, когда снова и снова зажимаю струны не так, как подобает. Новая лакированная гитара, преподнесенная тобою в качестве подарка на мой День рождения, торжественно бликует в свете лампочки, висящей над кухонным столом. Мы сидим, вместе. Ты сквозь смех, но серьезно и со знанием пытаешься… Вместе» Вместе… Ключевое слово. Еще немного двигаюсь, а гитара, инструмент, погибший теперь, сломанный, как и моя жизнь, тихо повествует о своей горькой участи, ломая завесу безмолвия стоном давно неприкосновенных струн. Я глотаю ее слезы, которые мешаются с моими и очередным жгущим нутро глотком вермута. Пытаясь унять мурашки, режущие кожу, обхватываю себя руками, инстинктивно пряча лицо вниз, утыкаясь подбородком в футболку, слишком большую для меня. Делаю это намеренно, случайно вызывая в сознании очередную волну: легкие наполняются запахом, судорожно расширяясь в порыве. Твоим запахом. «Эй, стой! Вернись! – ты бежишь за мной по тускло освещенному коридору одной из бесчисленных гостиниц, в которых нам суждено было остановиться. Но я бегу быстрее, оборачиваясь в след твоим возгласам, полным негодования и пьяной эйфории. Ты бежишь, обнаженный по пояс, чудесные волосы разметаются в разные стороны, ты протягиваешь руку, чтобы схватить меня за большую черную футболку, незаконно надетую на разгоряченное тело. - Она мне нужна, Лев! Я же в ней выступаю… Ах ты сукин сын! – дразню тебя, реагируя на слова снисходительной улыбкой. И продолжаю бежать, пока не впечатываюсь в стенку, завершающую этот, казалось бы, бесконечный коридор. Даю тебе впечататься следом, раскрывая объятия. Но футболку не отдаю. Ни за что на свете. Она моя, моя навсегда. Как и ты» Наивный. Наивный, глупый экс-оптимист, мертвый теперь изнутри, опустошенный. Прокуренные легкие, дрожащие руки, налитые болью глаза. И пальцы, неспособные больше виртуозно играть на гитаре, инструменте, некогда связующем нас, теперь – лишь понятии, лишь воспоминании, лишь поводе. Но никогда больше не смысле. Такой родной запах, некогда даривший мне самое крепкое душевное спокойствие, доступное человеку в нашем измерении, теперь разрушает все внутри. Окончательно. И навсегда. И я начинаю петь, не имея возможности больше творить музыку руками, я полагаюсь лишь на охрипший от долгого молчания голос. Тишина убивает. «И я пел, чтоб не сойти с ума…» И я пою. Быть может однажды, несомая порывами ветра, эмоций и эйфорически концентрированной боли, эта песня дойдет до тебя. Полной отчаяния, преданных чувств, ты внемлешь ей. Полной чувств, преданных забвению и огню. Преданных вечному холоду и обреченных на страдания. Когда-нибудь ты услышишь. Когда-нибудь ты поймешь. Я пою, и эхом брошенной души отдаются слова отголосками далеких воспоминаний. Ветер вновь и вновь пытается ворваться в мою обитель. Он нарушает тишину моей безмолвной песни. И тогда я разом схожу с ума. Я сдался.