Little Connection

      - Го Можо, - приветствие было немногословным.       - Ванг Яо, - Китай протянул руку мужчине на западный манер. Го Можо некоторое время всматривался в протянутую ладонь прежде чем предложить собственную, хотя сей взгляд нельзя было отнести к категории грубых или неприемлемых. Так или иначе, его ладонь коснулась ладони Яо, и они пожали друг другу руки. Комната понемногу наполнялась тишиной, и была разбавлена только слабым характерным хлопком, раздавшемся в последствии того, как руки каждого из мужчин упали по бокам после рукопожатия. Они стояли наравне, не прерывая зрительного контакта. Напряжения в происходящем совершенно не ощущалось, но нежели ощущались некая усталость и тоска, что как раз таки и препятствовали его концентрации в помещении. Яо подобное состояние апатии было далеко не чуждо, и оно имело свойство испаряться только в том случае, если Яо самолично и осознанно того желал. Но стал бы он? Ведь именно в такие моменты он испытывал искреннее душевное облегчение. Эта встреча была случайностью. Яо заговорил первым. И как только он это сделал, то внезапно впал в неосознанность того факта, что его территория была вновь окутана войной, на этот раз гражданской. Праздные разговоры. Семья. Именно… Те самые вещи, которые имели способность удерживать стремительный поток чувств и, как итог, словно восстающего из пепла Феникса, Китая от некоего «асексуального» возрождения. Политика и война могли бы не значить здесь абсолютно ничего, ведь подобные моменты были вовсе не о них – они были о семье. Еле уловимое мгновение, посвященное семье и чести - и это, все это, было несомненно важным. Го Можо, как ему казалось, понял бы. Человек, как он, непременно поймет. И, таким образом, война отошла на второй план, лишь для того, чтобы оставить после себя уже иное горе на душе этого человека.       - Я слышал, - начал Яо, – что твоя жена – японка. Эти слова были под запретом. Японцы были табу. Несмотря на слегка сконфуженный взгляд, выражение лица Го Можо, тем не менее, оставалось неизменным.       - Моя жена родом из Шанхая. Китаянка настолько, насколько это может быть возможно. Яо попытался перебороть дрожь, но с треском провалился. Отрицание. Какой же болью услышанное отдавалось в грудной клетке. Пусть из уст простого, смертного представителя Поднебесной.       - Нет, - ответил тот резко, но без тени враждебности, - я слышал, что раньше ты был женат на японке. Я не знаю имени, только помню, что кто-то приходил… Я видел вас вместе. Чистое совпадение, естественно. Мужчина приподнял бровь, несмотря на то, что Яо визуально давал понять, что еще не закончил.       - Я слышал «Сату». Это имя было под запретом. Японские имена были табу.       - Сату, - Го Можо происнес имя медленно, словно был бездомным, которому в порыве жалости бросили кусок сахарного тростника, и тот пытался сохранить вкус на языке как можно дольше. Но даже сейчас, лицо его оставалось неприступным.       - Сату, - повторил он снова. Яо вздрогнул. Осмелившись, он все же спросил:       - И ее полное имя? Он ожидал ответной реакции. Был готов к тому, что мужчина просто-напросто встанет и покинет кабинет, не желая выступать в качестве пристава для своей жены. «Когда-то» жены. Он ожидал, что тот сбежит так же, как сбегал сам Яо каждый раз, когда его младший брат упоминался в контексте войны. Братья. Он, конечно же, не желал думать о страданиях бедного Гонконга, которые имел шанс лицезреть во времена Японской оккупации. Он не хотел думать о Корее, которого война из веселого юноши превратила в избитого мальчишку. Он отвергал любые мысли о причине их страданий, своих страданий, которой Кику и являлся. Его маленький Кику, которого он вырастил с материнской любовью, отцовской гордостью и братским присутствием. Тихий монстр, которым тот стал, в противовес тихому гению, которым был когда-то. Пустые глаза, некогда с замиранием смотревшие на культуру Китая, но чей владелец никогда не опускался до того, чтобы признать себя ее частью. Так полагал Яо и, в итоге, оказался прав. Он не ожидал, что мужчина пойдет на встречу. Но, в таком случае, зачем было отрицать все изначально?       - Томико. Сату Томико.       - Томико, - с некоторым замешательством повторил Яо. Он смаковал слова, старательно. Он старался распробовать их как незнакомое, экзотическое блюдо. Это было настолько странным – говорить на языке, который Яо презирал всей душой на протяжении войны, отчаянно и искренне, за все то, что вместе с ним пришло. Это был уродливый язык, как он думал, но изящный, когда на нем не выкрикивали приказы. Уродливый, дикий язык - так он считал. Но, по правде, раньше он считал его красивым. Он был завитками кандзи черной тушью по бумаге - как провести кистью на девственно голубом небосводе. Однако война придала ему резкость, подменяя восхищение на презрение. Он был выстрелами автоматов и взрывами. Предназначенным для убийства, поджога и мародерства.       - Сату Томико, - он вгляделся в лицо мужчины перед собой. – Это… (имеет ли он право на подобную фамильярность?) прелестное имя. Оно принесло с собой воспоминания минувших дней: чайная церемония и Ямато-надэсико. Нежность и сакура. И где все это было теперь? - Как моей нации будет угодно. – ответил Го Можо. В этот раз, Яо сумел сдержать просящуюся наружу дрожь. Этот самый человек, сидящий перед ним, был одной из ключевых фигур Коммунистического движения. Покинув Японию, он присоединился к анти-японскому сопротивлению. Этот мужчина боролся за то, во что поистине верил. За свою Родину. Внимание Яо никогда бы и не обратили на Го Можо, если бы не его прошлое. Япония. Потому что тот жил там когда-то. Япония. Потому что, когда-то, он встретил там свою жену. - Скажи, - внезапно начал Яо, но тон его уже поменялся. Вот почему. Ему было любопытно… и, возможно, в какой-то мере, даже завидно. Однако он не смел признавать саму мысль о потенциальной зависти… но связь, ирония всего происходящего. - Скажи, просто из праздного любопытства… Сату вернулась к тебе после войны, так? Все те годы она отбивалась от властей, только бы ваших детей не считали за полноценных японских граждан. И, когда война окончилась, она пришла к тебе, чтобы снова быть вместе, как раньше, только для того, чтобы обнаружить на своем месте другую женщину.       - Так. Была ли это боль, что Яо уловил? - Тогда почему… - Яо на мгновенье замялся. Кику. Только Кику. Во всем этом был только Кику… его сознание было заполнено Кику. Его RiBen, его didi, его Нихон “где солнце восходит”… его братишкой чужой крови. Как же он любил его – так сильно, так сильно… Маленький мальчик, чье взросление он самолично наблюдал, но, который, сколько бы веков не прошло, всегда оставался все тем же… И сейчас, наконец, наконец, изменился. Ему не было завидно. Даже если раны были еще свежи. Он сумел выработать нездоровую толерантность к боли, разве нет?       - Тогда почему… - вновь повторил Яо. - Почему ты оставил ее… В это мгновение, его разум, словно пули, пробили причины, целый рой причин. Тысяча за тысячей, сотни и миллионы. Причина выкинуть из жизни верную жену, прошедшую через ненависть своих и чужих. Любовь превыше государства… Постоянная борьба – и, в итоге, все в пропасть. Даже если в поступке Го Можо и была какая-то причина, какая бы она ни была, ее никогда не будет достаточно для того, чтобы его оправдать. Или же будет?       - Подожди! – как только мужчина приготовился к ответу, он был резко прерван Яо. - Я не хочу знать. Рот Го Можно был снова плотно сомкнут. Он кивнул. Яо надеялся, что тот его понимал. Кику. Они давно не виделись: все политические и социальные аспекты страны были под контролем Мао и Чана. Яо не был солидарен ни с одной из сторон. Он еще слишком хорошо помнил прошлую войну. Китай кивнул в ответ.       - Ну, что ж, в таком случае, - начал он, - мы просто не имеем права позволить себе рассиживаться здесь и продолжать разглагольствовать о японских женах и братьях из прошлого. Страна разваливается на части перед нашими глазами. После недолгой паузы, он продолжил: - Возможно, придет время, когда мы и японцы снова сможем заговорить о дружбе, - он изо всех сил старался не показывать отвращения, причиной которого были еще незажившие раны. В сердце, куда Япония нанес удар, и где не осталось место ничему, кроме обиды. Но если Го Можо нес бремя собственного жизненного срока, ему отпущенного, Яо же нес на себе бремя тысячей жизней и судеб. Сату Томико… Как дочь своей нации, она проявила несказанную преданность к тому, кого по-настоящему любила, даже если этим «кем-то» оказался не Япония, в то время как ее муж принял решение идти вперед. Яо не мог представить… принять подобное как должное. О, как же это все было схоже с самим Кику – как он, должно быть, тоже принял их братские узы и любовь Яо как должное. Так ли это? И было или оно так всегда между ними? Последний вопрос, и он перестанет об этом думать. Думать о японцах-братьях и японцах-врагах. Он должен смотреть в будущее.       - Еще кое-что, - Го Можо смотрел ему прямо в глаза. Он заполучил его внимание. Отлично. – Где вы жили с Сату Томико? «И эта женщина… Где была она все это время, эта великая женщина враждебной стороны?» Но от данного комментария он, в итоге, воздержался.       - Ичикава.