***
Иваизуми десять лет, на внутреннем сгибе локтя его левой руки изящным курсивом выведено яркость, упрямство, верность. Слова написаны на английском, потому что сейчас это язык международного общения, раньше они писались на французском, ещё раньше — на латыни. Это забавно, на самом деле, как биологические параметры подстраиваются под развитие языковой и общественной истории, вот только Иваизуми плевать. Он не хочет соулмейта, он не хочет, чтобы однажды каждое слово загорелось теплом — и каждое слово среагировало на одного и того же человека. Иваизуми всего десять, но он думает, что это всё — бесполезная трата времени. Иваизуми думает, что ему хватает неугомонного Ойкавы, чтобы чувствовать себя полноценным. Иваизуми всего десять, но он умён не по годам, а всё потому, что угнаться за Ойкавой иначе нельзя.***
Ойкаве исполняется десять, конечно же, он не может этого избежать, и он лежит на кровати, смотрит в потолок и боится посмотреть на слова, потому что, ну же, он был бы рад и вовсе их не видеть, потому что они точно уведут его куда-то далеко от его лучшего друга, а это то, чего он не хочет увидеть никогда. Ойкава переворачивается на бок, утыкается носом в подушку и ревёт. Он знает, что, если бы Ива-чан его сейчас увидел, он бы посмеялся, назвал бы Дурокавой и шлёпнул по спине, а потом, спустя несколько минут горьких всхлипываний, погладил бы по волосам и сказал: «Пойдём на волейбольную площадку». Вот только сейчас около часа ночи, Иваизуми наверняка спит и не думает о ревущем Ойкаве. Ойкава всхлипывает, кусает подушку и принимает решение. Он не будет искать своего соулмейта, а даже если все три слова нагреются теплом, он ничего не будет делать, потому что ему совсем-совсем никто не нужен. Ойкава успокаивается спустя парочку всхлипов и тройку судорожных вздохов, он засыпает, а наутро воспалёнными глазами смотрит на свою руку и видит: уверенность, поддержка, строгость. Ойкава надевает кофту с длинным рукавом, натягивает шорты и спускается вниз, принимает поздравления от родителей и выслушивает бабушек и дедушек по телефону, а потом сбегает к Иваизуми домой. Ойкаве плевать на подарки, он думает лишь о том, как сделать так, чтобы никто не увидел его слова, потому что он не хочет, чтобы кто-то придавал им слишком большое значение. Ива-чан открывает дверь подозрительно быстро, суёт ему в руки связку брелоков с разными инопланетянами, бурчит: — С днём рождения, идиот. И Ойкава, снова разревевшись, вешается Иваизуми на шею, плачет: — Ива-чан, мне никто не нужен, кроме тебя! И Иваизуми, опешивший, хватается за руки Ойкавы, говорит: — Отвали, придурок! А потом гладит его по взъерошенным волосам, говорит: — Не говори таких вещей, они глупые. А потом они идут на волейбольную площадку, тренируют подачи и перебрасываются мячом в паре. Ойкава говорит, что, когда вырастет, будет лучшим на свете связующим для своего лучшего на свете друга.***
Ойкаве пятнадцать лет, он — связующий в волейбольной команде Китагавы Даичи, он больше не катается на качелях, зато по-прежнему обожает волейбол и своего лучшего друга. Ойкава живёт полной жизнью: он ходит в школу, проводит свободное время на тренировках, делает кучу домашки и невольно становится главой собственного фан-клуба. Он дружит с Иваизуми, таскается с ним повсюду и думать не думает о тех словах, что курсивом вьются по сгибу локтя. Ойкава рад, что школьная форма не предполагает то, что кто-то может увидеть его слова, а на играх и тренировках он носит налокотник. Собственно, никто не протестует — пока это не мешает самому Ойкаве и игре команды, он может прятать свои слова столько, сколько считает нужным. Ойкава обожает играть в связке с Иваизуми, он обожает давать ему пасы и видеть, как тот забивает. Собственно, поэтому Ойкава и становится лучшим связующим — он чертовски умён и умеет заставлять всю команду работать на победу, и тренера прочат ему великое будущее в мире спорта. У Ойкавы есть надоедливый кохай, его зовут Кагеяма Тобио, и он очень хочет стать таким же хорошим связующим, как сам Ойкава. Ойкава не хочет с ним заниматься ровно до тех пор, пока Ива-чан не заставляет, а потом видит, что потенциал у мрачноватого парнишки всё-таки высок. У Кагеямы на руке выведено доброта, восторженность, теплота, и Ойкава невольно задаётся вопросом, что же может быть написано у его соулмейта. Впрочем, это вовсе не должно его беспокоить, потому что, эй, ему пятнадцать, его слова ни разу не разгорались настоящим огнём, и это его невероятно радует. Ойкаве пятнадцать лет, когда во время утренней пробежки с Иваизуми он внезапно чувствует, что его правое колено подгибается, он оступается, тормозит, а потом, когда он пытается бежать дальше, колено взрывается болью, так что он вскрикивает. Иваизуми, услышав сдавленный вопль Ойкавы, поворачивается, возвращается к другу и обеспокоенно спрашивает: — Что такое? Ойкава выглядит бледным и растерянным, он говорит: — Понятия не имею, больше не больно. Иваизуми говорит: — Может, пойдём домой? Ойкава упрямо мотает головой и отвечает: — Нет! Мы пробежали всего ничего! Иваизуми смотрит на него внимательно, потом говорит: — Давай, ты вперёд. И когда Ойкава вновь оступается через пару шагов, вскрикнув от боли, прострелившей коленный сустав, он подхватывает его за талию, забрасывает руку себе на плечо и говорит: — Мы идём к врачу, понятно? Иваизуми чувствует, как его слово горит, словно он пролил на него подстывший чай, ему хочется взглянуть на неё, потому что какого чёрта, но потом, когда он думает, что это неважно, ведь одно слово ничего не решает, ведь только три слова-реакции на одного человека имеют смысл, слово начинает гореть так сильно, словно туда плеснули кислотой, и он сдавленно охает от боли, цепляется пальцами за футболку Ойкавы и ругается сквозь зубы. Ойкава смотрит на него внимательно, спрашивает: — Что с тобой? Но Иваизуми не отвечает. Позже, когда Ойкава сидит в кабинете травматолога, а Иваизуми — в залитом белым светом коридоре, когда он слышит бормотание доктора и едва слышные ответы Ойкавы, когда весь мир сливается в беспокойство о друге, он слышит его внезапный вскрик. Иваизуми вскакивает с места, подходит к двери и замирает, не решаясь войти, потом он снова садится, устало трёт лицо руками и вспоминает про собственные слова, он смотрит на внутренний сгиб локтя левой руки и касается пальцами покрасневшей кожи вокруг слова упрямство. Иваизуми неловко всхлипывает и утыкается лицом в ладони — чёрт бы побрал этого Ойкаву и его отсутствие контроля. Ойкаве пятнадцать лет, когда травматолог после осмотра и рентгена говорит ему, что у него хондромаляция — синдром надколенно-бедренного сустава, а это означает месяцы специальной физкультуры, повязка-бандаж на коленке и никаких перенагрузок. Ойкаве пятнадцать лет, когда слово впервые взрывается бесконечными лентами тепла, струящимися по изгибу каждой буквы, он находится в кабинете у врача, но понимает, что дело здесь вовсе не в стареньком травматологе их ближайшей больницы, а в Иваизуми, верной тенью ждущем его за дверью. Ойкава вскрикивает, хватается ладонью за руку и подтягивает широкую повязку выше, он видит воспалённую кожу вокруг слова поддержка, и ему по-настоящему хочется плакать. Добрый доктор даёт ему стакан воды, говорит успокаивающе: — Не волнуйся, это ничего страшного, боль пройдёт. Боль и правда проходит, и Ойкава начинает думать, что вот же чёрт, он, кажется, попал. Детские мечты про то, что Иваизуми всегда будет с ним рядом, снова оживают, и Ойкава невольно фыркает — вовсе ведь не обязательно, чтобы Ива-чан оказался его соулмейтом. Даже если у Ойкавы каждая буква слова будет виться теплыми ручьями, у Хаджиме может не потеплеть ни один изгиб. Их мир жесток, единицы находят взаимные пары, вот только Ойкава привык считать себя тем, кто никого не ищет и ничего не требует. Ему хватает лучшего друга рядом, их игры в волейбол и того чувства тепла, что появляется вовсе не в курсиве на руке, но где-то около жадно бьющегося сердца.***
Иваизуми чувствует, что снова отстаёт, он чувствует, что может не поспеть за неведомо куда бегущим Ойкавой, и он так переживает по этому поводу, что совсем забывает о том, чтобы следить за тем, чтобы Ойкава не увидел его слов. Они сидят у Иваизуми дома, решают в тысячный раз дурацкие тесты по истории, японскому, английскому и прочей ерунде, которую Ойкава называет техническо-биологическим бредом, прикрываясь фразой «я спортсмен-гуманитарий, мне не дано», и Иваизуми, в очередной раз наделав кучу ошибок, говорит устало: — Наверное, придётся тебе, Ойкава, поступать в Аоба Джосай самому. Ойкава вскидывается, сползает со своего стула и нагло усаживается Иваизуми на колени, зная, что тот не спихнёт, он хватается пальцами за воротник его футболки и возмущённо восклицает: — Ива-чан, не смей, мы поступим туда вместе, даже не думай куда-то от меня уходить! Иваизуми отвешивает ему подзатыльник, говорит: — Слезь с меня, ты тяжёлый. Но, тем не менее, не делает ни одного движения, чтобы Ойкава действительно понял, что переборщил. Иваизуми добавляет, ковыряя пальцем повязку на локте Ойкавы: — Я не хочу уходить, но ты же сам видишь: у меня не получается так же хорошо, как у тебя. Ойкава фыркает, говорит: — У нас ещё есть время. А потом он сползает с колен Иваизуми, берёт в руки учебник и начинает гонять Хаджиме по вопросам в конце параграфов. В итоге всё заканчивается тем, что они оба засыпают на кровати Иваизуми, так и не переодевшись, не сходив в душ и даже не поужинав, они засыпают вперемешку с учебниками, конспектами и распечатками тестов, беспорядочным клубком конечностей и сонного дыхания, они засыпают — а наутро Хаджиме просыпается оттого, что чувствует, как Ойкава кончикам пальцев гладит его по трём словам — словно не знает, что это, вообще-то, довольно грубо. Иваизуми не шевелится, никак не показывает, что проснулся, он, затаив дыхание, прислушивается к собственным ощущениям, к холодным пальцам Ойкавы на нежной коже, к тому, как сердце отчего-то щемит острой болью. Ойкава знает, что Ива-чан проснулся, Ойкава знает, что друзья вот так вот спать вместе не должны — потому что, эй, им по пятнадцать лет, они скоро перейдут в старшую школу, и они дружат уже много-много лет. Ойкава не мыслит своей жизни без Иваизуми рядом, не знает, что будет делать, если тот окажется где-то далеко, потому что, ну, это вообще нереально, чтобы они разлучились надолго. Ойкава лежит щекой на груди Иваизуми, их ноги переплетены, а правая рука друга обнимает его за талию, и, вот же чёрт, Тоору не хочет этого менять. А менять придётся, думается ему, потому что рано или поздно Хаджиме найдёт человека, который будет ему дорог. Ойкава смотрит на сползшую повязку на локте друга, такую же, как и у него самого, он не хочет смотреть на слова, что там вытатуированы, но не может не видеть их. Он видит яркость, упрямство, верность и думает, что это именно такой человек, который нужен его лучшему другу. Так что он бездумно проводит пальцами по надписи, думает о чём-то своём и слушает участившееся сердцебиение Хаджиме. Ойкава думает, что они скатились в какой-то невероятный пиздец, но вот именно этого от них и стоит ожидать.***
Впервые они напиваются, когда узнают, что оба прошли в Аоба Джосай. Ну, как напиваются. Им нравится думать, что они пьяны, хотя на самом деле оба не выпили и трёх бокалов вина, вот только они сидят у Ойкавы в комнате, той самой, где на потолке горят по ночам флуоресцентные звёздочки, на стенах — плакаты Звёздных войн и Стартрека, а над письменным столом — постер с I want to believe, полки заставлены наградами и грамотами, а в углу валяется эластичный бинт и старый наколенник с повязкой (Ойкава собирается завтра купить новые). Они валяются на кровати, слушают дурацкую попсовую музыку, разговаривают о ерунде, Ойкава периодически задирает ноги, а Иваизуми пихает его, чтобы не тряс кровать. Они чувствуют что-то, что взрывается внутри яркими фейерверками, цветением сливы и россыпью звёзд Млечного Пути, потом Ойкава поворачивается к Иваизуми и видит, что тот смотрит на него, внимательно, неотрывно, он понимает, что тот чувствует примерно то же самое, потому что знает Иваизуми, как себя самого, а то и лучше, иначе откуда тогда эта уверенность, что друг не оттолкнёт? Так что Ойкава тянется к нему, шепчет: — Ива-чан, я ничего не знаю уже… А потом Иваизуми приподнимается на локтях и прерывает его, целует осторожно и немного неловко сначала в щёку, но Ойкава поворачивает голову, и поцелуй — мокрый, яркий, горячий — приходится прямо в губы. Они ещё дети по сути, они оба решили, что соулмейты им не нужны, потому что их всё устраивает и так, как оно есть, чтобы только вдвоём и больше ни с кем. Они хихикают, когда отстраняются, Ойкава облизывается и говорит: — Ива-чан сладкий, — за что получает лёгкий щелбан смущённого Хаджиме. Им всего пятнадцать, но скоро исполнится шестнадцать, и они изо всех сил пытаются справиться с тяжестью принятых решений.***
На летних каникулах они едут к океану, едут семьями, но Ойкава и Иваизуми держатся особняком — им исполнилось по шестнадцать лет, они всё так же числятся лучшими друзьями, а ещё они иногда целуются совсем не по-дружески. Вечером, на заходе солнца, они бредут по пляжу — Иваизуми взрыхляет босыми ногами мокрый песок, а Ойкава, закатав летние штаны, шлёпает по воде. Закат окрашивает небо на горизонте и воду в персиковый, блестящий оранжевый и глянцево-золотой, и Ойкава, стоящий по щиколотку в воде, светится и сам, вот только изнутри, своим собственным мягким светом, незаглушаемым извне ничем. Иваизуми твёрдо подходит к нему, чувствует, как волны лениво лижут его ступни и щиколотки, обхватывает лицо и не может не целовать. Ойкава красивый, это Иваизуми знает и всегда знал, он привлекает внимание к себе, даже того не желая, он светится-светится-светится, и единственный, кого он не слепит, — это Иваизуми. Ойкава расслабленно выдыхает через нос, нежно целует в ответ, влажно трогая языком нижнюю губу Хаджиме, а потом отстраняется, ерошит свои курчавые непослушные волосы и улыбается так ярко, что… Иваизуми отчётливо ощущает, как кожа под повязкой на локте начинает гореть, так что он невольно касается нагретого места и думает, что это уже второй раз. Ойкава не смотрит на друга, он смотрит на раскрашенное акварелью небо и, возможно, ничего не замечает, так что Хаджиме выдыхает сквозь зубы и осторожно оттягивает повязку на руке, видит покраснение вокруг слова яркость и обречённо закатывает глаза. Это уже второй раз, а это значит, что велика вероятность того, что будет и третий. Это уже второй раз, а Иваизуми думает, что Ойкава всё это время молчал, он всегда молчал, он вообще не хочет соулмейта, и Хаджиме чуточку больно. Он говорит: — Пойдём, родители нас наверняка ждут. Ойкава хнычет: — Не будь таким правильным, Ива-чан, ты слишком строг ко мне! И Иваизуми не видит, как Ойкава хватается с ошарашенным лицом за локоть, потому что уже уходит вперёд. Ойкава знает, какое слово вьётся теплом по коже, ему даже не нужно смотреть, потому что это слово только что вырвалось из его рта само, непроизвольно. Ойкава запускает пальцы в волосы и расстроенно бормочет себе под нос: — Вот же попал.***
Ойкава ненавидит проигрывать. Иваизуми знает это, знает, что тот точно будет реветь где-то так, чтобы никто не видел. Это их третий год обучения в старшей школе, это игра с Шираторизавой, и они проиграли. Иваизуми тоже расстроен из-за проигрыша, но он помнит о том, что вина распределяется на всех членов команды в равной степени, но Ойкава, кажется, это забыл. Он находит друга плачущем над раковиной в мужском туалете, он подходит к нему ближе и говорит: — Хватит. Ойкава дёргается, поворачивается исказившимся от рыданий красивым лицом к Иваизуми и лепечет: — Я не смог… Не смог, понимаешь? Иваизуми даёт Ойкаве подзатыльник, говорит: — Молчи. Ойкава кажется обиженным, вот только Иваизуми плевать — он хватает друга за плечи мёртвой хваткой, зарывается пальцами в мокрые волосы и упрямо шепчет: — Замолчи, потому что разве ты не помнишь? Вина лежит на всех нас. Каждый из нас совершил ошибки, которые повлияли на ход игры. Ойкава моргает, говорит: — Ива-чан… А потом захлёбывается то ли рыданиями, то ли смехом, и Иваизуми понимает, что сейчас Ойкаве нужно только время и поддержка. Так что он крепко обнимает его, прижимается щекой к его щеке и осторожно целует, так что Ойкава слегка расслабляется и прекращает так ужасно дрожать, он всхлипывает и роняет слёзы на футболку Иваизуми, а тот отстраняется, вытирает мокрые дорожки с его щёк и говорит: — Ну же, умывайся давай, идиот, и пойдём, нас все ждут. Ойкава судорожно вздыхает, расцепляет с трудом пальцы, сомкнутые за спиной Иваизуми, а потом поворачивается к умывальнику; на своё отражение он не смотрит.***
Когда Иваизуми смотрит на Ойкаву, он понимает, что любит этого идиота до чёртиков. Ему не нужно, чтобы последнее слово, заклеймившее его кожу, заволокло теплом, ему совсем не нужно ничего этого — потому что Ойкава и так принадлежит ему, и уверенность эта заполняет Иваизуми до кончиков пальцев, когда они стоят поздним августовским вечером на детской площадке, где когда-то играли давно, словно в другой жизни. Небо усыпано звёздами, скорее всего, но они этого не знают, потому что их яркий свет глушит мягкое свечение уличных фонарей, на небе видно тонкий рожок месяца, а ещё Иваизуми уверен, что где-то там, далеко, тоже есть кто-то, кто смотрит в своё небо в своей галактике, только, конечно же, Ойкаве он этого не скажет. Он смотрит на Ойкаву, который подошёл к детским качелям, схватившись за повязку на локте левой руки, и Иваизуми в этот раз не выдерживает, он говорит: — Покажи. Ойкава вздрагивает, говорит невпопад: — В детстве я любил три вещи. Я любил эти качели, волейбол и тебя. Иваизуми чувствует, как его словно тянет к Ойкаве, словно что-то такое же сильное, как приливы и отливы на океанском побережье, тащит его вперёд, и он не может сопротивляться, подходит к опустившему голову другу и ждёт, сам не зная, чего именно. Ойкава молчит какое-то время, потом, словно решившись, продолжает: — Сейчас я уже слишком вырос, чтобы кататься на этих качелях, хотя я по-прежнему люблю это ощущение полёта, я перерос простое желание играть в волейбол, потому что сейчас оно стало конкретнее — не просто играть в волейбол, а быть связующим, лучшим, какой может у тебя быть. Что касается тебя… Детская любовь никуда не ушла, — Ойкава выглядит странно решительным, он цепляет пальцами повязку на локте и тянет вниз, открывая Иваизуми вид на свои три слова, показывая свои уверенность, поддержка, строгость. Иваизуми тянет руку и касается первого слова, чувствует, какая горячая кожа под пальцами, и Ойкава всхлипывает, когда продолжает: — Я всё так же сильно люблю тебя, Ива-чан. И вот здесь Иваизуми вскрикивает сам — последнее слово горит ярче, он сдёргивает свою повязку и касается пальцами воспалённой кожи слова верность, Ойкава недоверчиво смотрит на Иваизуми и ждёт, пока тот что-то скажет. Хаджиме берёт Ойкаву за руку и говорит: — Коснись. Ойкава широко раскрывает глаза, но тянет руку к словам, гладит их так же нежно и аккуратно, как и тогда, три года назад, когда увидел впервые. Иваизуми говорит: — Это третье. Ойкава вскидывает голову, в его глазах — отсвет фонарей, яркий блеск невыплаканных слёз и ошеломляющая радость, он вопит: — Как и у меня! А потом бросается на шею Иваизуми, лепеча что-то о том, что он всегда знал, что Ива-чан будет только его и ничей больше. Иваизуми лишь обнимает его в ответ — смысл подтверждать очевидное?***
Они заваливаются к Ойкаве домой, потому что его родители уехали на отдых, оставив сына одного (по сути, на попечение Иваизуми), цепляясь друг за друга и спотыкаясь, они карабкаются по лестнице, они толком не целуются, лишь касаются губами всего, до чего могут дотянуться, жадно хватая воздух. В конце концов Иваизуми не выдерживает, подхватывает Ойкаву под бедра, так что тот начинает хихикать, Тоору обхватывает его за талию ногами, сцепляя лодыжки на пояснице и хватаясь за шею, вплетая пальцы в жёсткие темные волосы Хаджиме. Иваизуми едва не спотыкается о волейбольный мяч, который валяется при входе в комнату Ойкавы, ругается сквозь зубы и, наконец, роняет Ойкаву на кровать. Тот всё ещё выглядит ошеломлённым, а ещё — очень-очень счастливым, и это то же счастье, что заполняет самого Иваизуми, потому что, эй, хоть он и понимает, что Тоору в качестве спутника жизни будет ходячей катастрофой и тотальным пиздецом, он всё же не хочет никого другого. Иваизуми нависает над ним на локтях, целует глубоко и нетерпеливо, прикусывая нижнюю губу и касаясь языком кромки зубов, Ойкава, кажется, совсем лишился связи с реальностью, он лишь целует так же влажно и отчаянно шепчет: — А ведь если бы это был не ты, то я бы не хотел никого больше. И у Иваизуми щемит сердце от этих искренних слов, он смещается немного в сторону, целует Ойкаву в висок, прихватывает губами мочку уха, а потом говорит: — Я бы сделал то же самое, так что в любом случае это был бы только ты. Ойкава чувствует, как что-то горячее, яркое, острое распирает его рёбра изнутри, оно чувствуется как розы с шипами, мягкие цветки лаванды и гордые орхидеи, которые растут в его лёгких, ему кажется, что он снова расплачется, вот только глаза сухие и, чёрт, он знает, что влюблённые. Ойкава вскидывает бёдра, трётся нарастающим возбуждением о промежность Иваизуми и высекает из его губ хриплый вздох, потом он тянет руки и заставляет Хаджиме снять футболку, довольно бормочет что-то нелепо нежное себе под нос и проводит пальцами по прессу парня вниз, упирается руками в ремень джинсов и капризно тянет: — Снимай. Иваизуми фыркает и говорит: — Тогда и ты тоже. И когда с максимальной скоростью, на которую только способны, они стаскивают с себя всю одежду и бросают её в дальний угол комнаты, Тоору толкает Иваизуми на кровать и усаживается сверху, целует сначала крепко в губы, а потом соединяет их бёдра и начинает двигаться, он трётся о такой же твёрдый член Иваизуми и тихонько постанывает, а потом Иваизуми тянет руку вниз и обхватывает их члены, и начинает медленно дрочить. Ойкава толкается в руку Хаджиме, тяжело дышит и цепляется пальцами за простыни, он думает, что парень, что рядом с ним, для него сейчас дороже всего на свете. Ойкава чувствует, как его бёдра начинают мелко подрагивать от подступающего оргазма, он протяжно стонет, ловит губами воздух и изгибается, когда его с головой накрывает яркой горячей волной, и сквозь шум в ушах он слышит, как с низким стоном кончает Иваизуми. Ойкава расслабленно падает Хаджиме на грудь, слушает быстрое биение его сердца и шепчет, выводя кончиком пальца звёзды на тёплой коже парня: — Восемь лет, Ива-чан. Иваизуми вопросительно изгибает бровь и спрашивает: — Что именно восемь лет? — Восемь лет нам понадобилось, чтобы понять, что мы родственные души, а вот представь, что было бы, если бы мы не дружили с детства? Иваизуми пожимает плечами, гладит-гладит-гладит Ойкаву по спине и торчащим лопаткам, он говорит: — Неважно, что было бы, потому что мы сейчас и здесь — вместе. Ойкава согласно хмыкает, скатывается с Иваизуми и говорит: — Первый раз слово отреагировало тогда, когда мне поставили диагноз насчёт колена. Я тогда сидел у врача и жутко напугался сам, и, кажется, напугал его. Иваизуми вздыхает и отвечает: — То же самое, только я тогда сидел за дверью. Ойкава ошарашенно смотрит и на пробу медленно говорит: — Второе… тогда, у океана, на закате, когда ты меня поцеловал. Иваизуми довольно хмыкает и отвечает: — Я много когда тебя целовал, — он видит упрямое выражение лица Ойкавы и решает, что лучше сказать, как есть: — Тогда же, ты отвернулся, а я почувствовал. Ойкава поражённо шепчет: — Неужели это всё происходило почти одновременно? Иваизуми отвечает: — Кажется, да. Тоору выглядит довольным до невозможности, он вопит: — Мы точно соулмейты! А потом требовательно целует Иваизуми в губы. Тот, собственно, и не против. Потому что вот так целовать Ойкаву — многого стоит. Им по восемнадцать лет, и они оба — те ещё непокорные упрямцы.