Silentium

Тихо. Здесь нет людского шума, нет. Лишь листья шелестят над головой. Лишь — травы колышутся на ветру. Жарко. Сад звенит, стрекочет — цикады поют. А воздух плывёт. Плывут и облака. Скоро будет дождь. Горько… Я не понимаю. Не верю, не знаю. Теряюсь. И ничего не могу. Только скрываться в густой, пряной траве и смотреть. Наблюдать. Не более. Она придёт. Она всегда приходит, когда Он зовёт. Сюда, в беседку. На место их первой встречи. Это я знаю. Как знаю и то, что сейчас Он сидит там, ждет её. Ждет долго — ему так кажется. — Ты пришла, Юи-сан. Пришла. И прошла — совсем рядом, чудом минуя меня. В кремовой форме, с Солнцем на плече, с красной лентой в тёмных волосах. Такая весёлая, нежная, добрая, светлая. Любимая Им. Я… дрожу. Мне холодно, зябко? Нет, это что-то другое. Так хочется уткнуться лицом в землю, лишь бы не видеть, не слышать! — Да, я… — волнуется, тревожно переминается… А Он близко, так близко, только в шаге! — …здесь. Обрывается. Говорить ей трудно. Мне было бы тоже, когда смотрят снизу-вверх на тебя эти глаза, прозрачно-голубые, северные. С той любовью и страстью. Желанием. И она замечает это. Смущается собственной неуклюжести, пугается правды, но — не уходит. Я знаю, о чём ты думаешь, Кусанаги Юи. Я знаю, о чём мечтаешь. Я не понимаю Его, но понимаю тебя. Будто — вижу твоими глазами. А Он уже не в силах терпеть. Поднимается порывисто, ловит её пальцы, резко, мы обе вздрогнули. И Юи испугана. Пытается отшатнуться, но словно не может. А Он просто притягивает её к себе, обхватывает рукой девичью талию. Охаю. Громко, слишком громко! Ладонью зажимаю собственный рот, но… это оказывается ненужным. Она слишком обескуражена, а Он целиком поглощен ею. — Бальдр… Не могу выдохнуть. Имя… Это имя. Лишь в её устах оно звучит так. Люблю. Люблю, люблю, люблю ещё тысячи раз, так почему я не могу произнести его так же! О, Отец Человеческий, о, Прядильщицы Судеб! Чем я обрекла на себя столь жестокую кару?.. Они стоят молча, только объятия становятся теснее, только руки сплетаются крепче. А я ухожу. Так же тихо и безмолвно, не нарушая их покой. Я не вмешаюсь. Никогда. Не хочу видеть гнев в голубых глазах Северного Света, не хочу быть виной ему. Ибо я — лишь Тень. Одна из многих. Слепых, глухих, немых. Мы — отпечатки давно погребённых людей. Пустышки. Старший Олимпиец призвал нас на потеху. Чтобы не было так одиноко в стенах белой Академии. Не больше, чем украшение. Не больше. Но… Дионис всё видит. Видит, и взгляд его такой… печальный. Будто знает. Будто понимает. Он треплет меня по голове, вкрадчиво заглядывает в лицо и пытается улыбаться. Понимает, что у меня вовсе не те волосы, не те глаза, что нужны Богу Света. Но не насмехается. Жалеет. Он видит. Я — вижу тоже. Ему не нравится, но сделать ничего не может. Только губы поджимает и так горько ухмыляется. Жар бога сладострастия помогает забыться, но лишь на мгновение… а потом снова приходит боль. И в душе, пустой, от этих крупиц остаются только искры тлеющего огня. Не сам огонь. Отголоски. — Сошлись два мученика. Его пальцы касаются моего колена, сжимают его, цепко, но не больно. А радужки, зелёные-зелёные, мутнеют, темнеют. — Её любят все, — кладу свою ладонь поверх его. — Даже ты. — А его — будто бы нет? Усмешка, кривая и судорожная, делает из него безумца, одержимого тем, что ему никогда не достанется. Но он ли один одержим? И кем одержим? Им? Ей? — Дурак… Шепчу тихо, надрывно, и слышу в собственном голосе дрожь. Он молча соглашается, кладя вторую руку мне на шею и утыкаясь лбом в моё плечо. Мы не друзья — боги, даже если они боги низменных и грязных человеческих желаний, никогда не будут нам равны. Но мы и не любовники — это слишком громкое слово. Мы просто пытаемся забыться. Нашей связи даже не существует. Потому что я мертва. Потому что бог виноделия забудет обо мне, едва переступив порог Академии. Потому что Сосуд полон. Потому что долгожданный день уже наступил. Но… прощаться ещё не время, нет. Я должна сделать то, что не могла долгий год. Обязана. Даже если это означает нарушить мой обет. Обет молчания. — Вы что-то хотели? Она смотрит на меня. Не испуганно, нет — удивлённо, учтиво, слегка улыбаясь. Всё в той же кремовой форме с Солнцем на плече. — Кусанаги Юи. Мой голос звучит надтреснуто, сухо. Так скрепит мёртвое дерево, когда его рубят. Но ей он не кажется неприятным. Не кажется страшным, странным. Она слушает. Слушает то, что я говорю. А что я говорю? Не знаю. — Кусанаги Юи, — это имя отдается на языке мучительной горечью… горечью ли? — Я наблюдала за тобой. В её глазах, по-девичьи наивных, блестят чувства. Слишком молода, чтобы уметь скрывать их. — Не бойся, я не желаю зла. И лишь хочу сказать тебе о важном. Ты… просто вправе знать. Я протянула руку ей, потом вторую — она их ухватила так, будто мы подруги. Не сомневаясь. Готовая к моим словам. К любым. Так глупо. — Знаешь, а я… уже мертва. Давно истлела — века назад. А ты жива. Жива и способна любить. Способна учить любви. Я — нет. Она молчала. Смотрела. И во взгляде её не было страха. — Тебя любят. Любят так, будто бы ты — воздух. Будто бы без тебя в существовании нет смысла. Будто бы в тебе — сама жизнь. Я долго пыталась понять, почему же Бог Света выбрал тебя. Почему единожды коснувшись, Он страстно желал делать это снова и снова. Почему глядя в твои глаза, Он видел все звёзды северного неба. Почему целуя тебя, Он был так счастлив. Так долго пыталась, что, не ведая сама, влюбилась тоже. В тебя. Поджала губы. Не перебила, не вырвалась. Лишь наклонила голову вперёд и крепче сжала мои руки… добра ко мне. Но я не заслужила этого. — Его любовь к тебе была столь велика, что заставила даже меня любить. Тебя. Его. Вас двоих. Я выпутала пальцы из объятья и вцепилась в её плечо, поддаваясь вперед. Она не оттолкнула. Но и не ответила. Лишь приняла — как должное. Перетерпела. — Прости. — …мне не за что прощать. Она смотрела прямо, без стесненья, без утаек. И свято веря в свои слова! Так трогательно-честно. — Мы не выбираем, кого любить, и я не вправе осуждать Вас. Я не могу отдать Вам своё сердце, ведь мне оно уже не принадлежит. И Вы, я верю, это знаете. И впору мне просить прощения за то, что отняла у Вас не одного, но — двоих. Глаза её блестели в свете солнца, и мне вдруг стало так легко. Она не сердится, не злится и не ропщет, а грустит. Да и о ком — о мёртвом, уже давно забытом всеми человеке. Гадкой душонке, посмевшей влюбиться в Свет. Все это так забавно, что даже глупо, но отчего тогда я плачу? Не пойму… Она уходит, ведь Он зовет её. Зовет, меня не замечая. Она кивает мне, прощаясь, и на щеках её блестят дорожки слёз. Такие же, как у меня. …я провожаю Их взглядом до поворота, не смея отвернуться. И вспоминаю звёзды, полыхнувшие тогда в её глазах. Позаботься о Нём. Любовь? Как иронично и жестоко. — Увы. Знакомый хват — запястье как в тисках. И пальцы цепкие, худые, грубые. Дионис. — Ты видел? Он не отвечает. Молчит и улыбается, но всё читается в его лице, как в книге. — Я не рассержен. Какой в том толк? Ведь ни один из них в итоге не достался никому. И это к лучшему? — Определённо. Я усмехаюсь, глядя на него. И он усмешку возвращает. — Мне пора. — Я знаю. Уже давно пора. А ведь ты мог бы и не приходить. Её увидеть перед отбытием ты был способен и до того. И снова нет ответа. Лишь только рука его вздымается, чтобы в последний раз коснуться моих волос. Не тех волос… Знакомцы? Незнакомцы? Друзья, любовники, враги? Не знаю. Мы значим друг для друга слишком много, и в то же время не значим ничего. Все слишком сложно, и однозначного решенья нет. Но… Сквозь мои пальцы текут последние песчаные крупинки, и разве все мои слова сейчас имеют хоть какой-то смысл? Я счастлива, и все оставшееся для меня не интересно. Я рада, что не было ошибкой нарушить его. Моё молчание.