математика

      Тэхен проебывается.       Прямо и по-крупному, по-иному тут и не скажешь. С разбегу вляпывается в самое тухлое дерьмо, купается в нем и вылезает весь измазанный, перепачканный, будто ничего и не случилось. Разводит руками, не обращайте внимания, так задумано, говорит, ошметки грязи с лица стирая, с кожей их выдирая, так можно хоть что-то очистить — мнимая иллюзия свободы выбора, демократия, либеральная партия и таблоиды, митинги у главной площади их небольшого города недалеко от школы, пока сзади медленно, но верно подъезжает взрослый дядечка в приторно-розовом вагончике баскин робинс (с ошибкой в обоих словах намеренной, копирайтинг и авторское право), предлагает конфетку в виде завернутой внутрь блестящей обертки осколочной гранаты и смеется так же приторно-сладко, как и то мороженое, что он продавать должен, но заместо сладкого — девочки через черный ebay. Киднепинг, как никак, капиталисты зарабатывают как могут, Тэхен как может пишет на доске.       Пишет коряво, даже не старается. Выводит белым некрасивые буквы и молится, чтоб белым все-таки оказался мел, а не что-то другое — даунтаун тэгу, как никак, 나쁜 소년들, 나쁜 소녀들, другого ожидать и не стоит: тут заместо ручек в школу приносят стволы калибра не меньше пятого, девочки в коротких юбочках отгрызают друг другу лица за мальчиков и разбивают их до мясистой кашицы заместо носа, пластическая хирургия в домашних условиях и никак иначе; настоящие мужики стреляют в друг друга на плейстейшн по сетке, а старшеклассники в туалете отстирывают форму от засохшей крови и чьей-то блевотины под будничное — ты Джин-хёна сегодня не видел?       Хосок трет заляпанную рубашку, пожимает плечами, сплевывает кровь из рассеченной губы и выбитого битой зуба после стрелки.  — Ну, может в канаве через месяц найдется.       И ничего больше. Его по правде и не надо; Тэхен в туалет заскакивает только сплюнуть, — не важно даже что, — кидает привет Чимину, отдирающему от носа пластырь с сейлор мун и кровяную корочку с треснувших уголков губ. Лунная призма дай мне сил там сказано, но та в итоге силу не дает, ничего на деле не дает, только забирает и забирает — дает в итоге только Чимин и не лунную призму, шипит и кеторолак закидывает себе в глотку точно так же, как в мясорубку судьбы закидывает его жизнь и перемолотыми кусками его ядовитой улыбки выплевывает в ржавые раковины дешевого туалета пришкольного участка; сплетенные в одну несколько судеб сразу. С губ срывается как дела, подружка? склонившейся над унитазом Суджин, у нее глаз разбит такими же вздувшимися сосудами, как и долгами за мнимые звезды, что россыпью звездного неба на сгибах локтя, такого яркого и оттого заметного, как сигнальные огни в далеком плавании отчаявшихся и утонувших в безысходности отсутствия надежды. Хосок подобные высокопарные речи не любит, она, вроде, тоже, но лепечет их, как последний завет Иисуса, прежде чем его распяли — Суджин никто на крест, конечно, не повесит: мнимая версия лонгина без копья и учений о добре и зле, подобный им же по абстракции, всего лишь разбивает ей лицо о крышку унитаза, бьет еще раз для закрепления результата и ещё раз по приколу; она вляпывается щекой в дерьмо в прямом смысле этого слова и плачет.       Хосок тогда подходит к Тэхену со спины, и ему бы бояться, на деле — сзади обычно только дяденьки из приторного-розового фургончика баскин робинс подходят (с ошибкой в двух словах намеренной, копирайтинг и авторские права), — но он ему конфеты не предлагает, вернее даже ничего не предлагает, стоит, изображает из себя клайда без своей бонни, весь такой из себя на пафосе, на клыкастых шипах в перепачканной чьими-то кишками косухе, слегка воняющей, во всех криминальных красках темно-красного оттенка всех криминальных фильмов квентина тарантино. Хосока бы бояться, по слухам они с Юнги на пару людей штабелями валят, бьют и со смеху с этого сами почти умирают, как вороны с чужих тел едят и гной слизывают, как черви помойные. В его глазах гниет та самая последняя сцена самого худшего снафф-фильма, которые Тэхен когда-либо видел, где в приторно-розовых тонах вырезанных из библии сцен осколочная граната все-таки убивает ту девочку с черного ebay, и сам он смеется, тухнет и ни о чем хорошем не свидетельствует кроме того, что жизнь, в прочем-то, это пиздец инфернальный, утопление матери бога в её худшем виде последних ценностей умирающего поколения, 똥은 자주 발생합니다; Чимину снова разбивают лицо.       Он говорит, — малыш, хочешь немного заработать?       Тэхен почти чует в этом подвох, но отвечает, — деньги всем нужны, хён.       Потому что на деле это правда, и Хосок понимающе хлопает его по плечу. Хлопает так же, как хлопнулся настоящий малыш о хиросиму и нагасаки, и они оба желают об этом не думать, как никто не хотел бы и думать; думать вообще занятие не для слабонервных — жесткое хардкор-порно рейтинга x и о боже, как она еще не сдохла. Только боже — понятие более чем регрессивное, рудименты общих потребительских желаний — считать себя не единственными в теневом мире из приторно-розовых оттенков; Хосок добавляет, — Переспишь с учителем за сотку? — Только за две.       Чимин все ещё отдирает кровавую корочку с виска, когда ему отвечают, — Да хоть две с половиной.       И он соглашается. Кивает головой и даже не в отрицательном значении, просто лепечет что-то похожее на согласие, как лепечут его девочки в жанре underage своим будущим мужьям и насильникам, примеряет роли и царапает на доске «чон чонгук предпочитает мужские члены, лолез» невыводимыми линиями чего-то белого на чем-то темно-зеленом. Он все-таки надеется, что белый здесь только мел.       Чонгуку это не нравится. Ему вообще мало что нравится: разве что никому не нужные, кроме него самого, числа и логарифмы, как-никак, о другом тут не помечтаешь, разве что во снах о dubcon девочках с черного ebay, а по-другому и не получится. У Чонгука приторно-розового вагончика баскин робинс нет (с ошибкой в обоих словах намеренной, кинкшейминг и феминистические права женщин), он не может себе позволить даже о чем-то таком подумать, когда девочки из одиннадцатой параллели все ещё бьются лицами о парты и друг друга металлическими пилочками для ногтей режут. Как говорится, чем бы дитя не тешилось, чем бы Тэхен не тешился, неправильные буквы на доске вырисовывая.       Чонгук стоит в проходе, косяк двери своим плечом подпирает; в его силуэте рисуется неправильный образ чего-то более неправильного, чем сама неправильность в её обнаженном виде. Тэхен как бы свои мысли выражать не умеет, а потому смотрит просто прямо, как-то по-дикому, и зло неприкрыто на олицетворение всех грехов господних и сборник его заповедей одновременно — в прямом контексте библии хлопок малыша о обетованные земли его японского папочки и радиации в порицании кинкшейминга их обоих. Никак иначе.       Чонгук выглядит, как самая блядская версия хуманизации первого адамово греха и расцветшего в нем же запретного плода, даже близко несладкого, приправленного солью из глаз дешево плачущих девчонок по кабельным второсортным драмам и до боли плохо сыгранной роли дженнифер энистон в бюджетной версии того фильма, от которого Тэхена давно тянуло блевать. Чонгук таким и оживает перед глазами: до жути правильно-неправильным, с кучей своих потребительских проблем среднестатистического учителя математики в обычной школе недалеко от городской площади, где митинги и таблоиды в руках у каждого встречного-поперечного, демократия и либерализация, какая-нибудь еще хуеризация, как он думает, и вновь взглядом к двери обращается. Во взгляде Чонгука пляшет канкан сатана в дешевом американском ситкоме экранизации ещё одного глупого подросткового романа про любовь до гроба, совместные обеды и ужины каждый вторник и воскресный поход в церковь ближе к двенадцати дня, когда в туалетах давным давно крошат чей-то череп, а какая-то пятиклашка своими же слезами моет пол в подсобке и рваными колготками стирает следы точно так же, как стирается граница между дешевыми шутками про неизбежность бытия и их превращением в то, что даже учитель смотрит с вожделением.       Вот вам и цивилизация, Тэхен думает. Чонгук усмехается, — Ты этого и добивался?       Он пожимает плечами, — Не знаю.       Тэхен дергает руку чужую на себя и резко приближается до критического расстояния, обратного пути нет и не существовало, скользит на обшарпанных подворотнях его внутреннего мира; он накрывает чужие губы своими, так мягко и нежно, что Суджин бы в кладовке обзавидовалась (смеется), он их оттягивает с мнимой болью, рвет лишь мысленно, на деле кусает. Чонгуку это нравится: тот не отстраняется, руками за ничто и кого-то одновременно держится, потому что отпускать в этом случае категорично неправильно. Руками по коже тонкой шеи скользит, что свернуть за секунду можно, и больно в волосы вцепляется, назад тянет; Тэхен глаза открывает, но не те, что не физические, в них плещется что-то ядовитое, тоже медленно гниющее на помойке человечества, отдающееся злу без остатка. Он улыбается прямо в лицо, насильно корчит губы в оскале и за этим виднеется тот мрак, что из чаши выливается, потому что он тоже пропал безвозвратно тут, как пропадает в чужих руках добровольно; Чонгук глядит довольно, слушает рваные вздохи, и ему это льстит на деле. Он скользит языком по чужим губам, припадает к ним, зубами их царапает, мнимую ласку выказывает, а потом рукой челюсть до красных отметин сжимает, вынуждая открыть, и внутрь проникает.       Внутрь не только физически, но физически больше — души не осталось.       Он возможности вздохнуть не дает, в своих руках все держит; кусается и тянет сухие губы почти так же, как и момент абсолютной пустоты обоих растягивает, грубо линию зубов обводит и сплетается с чужим языком в что-то более мерзкое, чем лицо Суджин в унитазе минут десять назад. Он все еще больно держит за волосы, при попытках отстраниться сильнее давит — в уголках глаз Тэхен чувствует слезы; выглядит как изнасилование, он думает, дженнифер энистон тоже с этого начинала? Чонгук сжимает его в своих руках сильнее, неприятно шлепает по заднице и скользит вспотевшей ладонью по затянутым замкам форменных брюк, замирает на ширинке — ебанная королева драмы, ей богу, тоже все красивые моменты любила подчеркивать,       только пахнет здесь не красотой. Гноем, если быть точнее, то дерьмом, да таким, что квентин тарантино нервно в углу уже пятую сигарету выкуривает, потому что, ну ребята, это серьезно уже омерзительно, ещё более омерзительно, чем его восьмерка. Тэхен смеется у себя в голове — их всего лишь двое.       Чонгук подцепляет собачку на замке меж указательным и средним пальцами и отстраняется, сдергивает ниточку слюны мизинцем. Он произносит какую-то мерзкую фразу, такую же пошлую, которые в порно на обложках пишут, скользит ладонью с затылка на плечи, грубо их сжимает, будто Тэхен — не человек вовсе, и быстро расстегивает пуговицы рубашки, потому что романтика здесь ни к чему; здесь только растление общественных принципов и ничего больше из области морали. Тэхену немного стыдно, что он про библию думал минуты две назад: он в бога не верит, бог не верит в него, но самому неприятно.       Чонгук резко припадает к шее, осыпает её багровеющими укусами и желтеющими царапинами от вцепившихся в неё ногтей, целует лишь раз и влажно обводит языком вздутую, пульсировавшую вену под ухом, оставляет мокрый след. Тэхен охает и прижимается ближе, обвивая чужие плечи своими руками, и между ними теперь никаких расстояний, жар преисподней воспламеняется куском топленного чувства омерзения к самому себе и неприятия собственного удовольствия; правильности здесь ноль, как он думает, когда Чонгук внезапно его в шею целует, продолжает вырисовывать на коже последние вспышки их человечности, а иначе и смысла нет — наутро от них и следа не останется.       Своими руками Тэхен скользит под чужую рубашку, очерчивает позвонки холодными касаниями своих пальцев, спускается ниже, цепляясь за ремень брюк, и металлическая пряжка контрастом температур взрывается на коже. Он кладет голову на крепкие плечи, горячо выдыхает в шею Чонгука, пока тот опускает его на стол.       Тэхен снова припадает к чужим губам, мягко касается их и облизывает, слизывает слюну; ему больше ничего и не остается, кроме как смотреть в чужие глаза и видеть в них тот самый приторно-розовый фургон баскин робинс, в котором не продают мороженое; Чонгук сдергивает с него штаны с бельем сразу, тут же съехавшие до щиколотки, и улыбается неловко, хотя оба знают, что от неловкости тут лишь ничего; неловкое «ой» срывается с изувеченных губ, вслед за мысленным боже, храни **********.       Тэхен прогибается в спине и шикает, впиваясь острыми ногтями в чужие плечи; «ты их специально точил?» «да, я людей ими убиваю», Чонгук на это смеется, а это не шутка даже, но на деле плевать он на все это хочет, два своих пальца облизывает и в него вводит. Это дискомфорта не вызывает, лишь омерзительно на периферии сознания: колечко тугих мышц почти сразу же разжимается, чужие пальцы внутрь впуская. Он их разводит, растягивает Тэхена больно, и тот сильнее в спине прогибается, хмурится и до крови губы уродует.       Чонгук не говорит, резко пальцы вытаскивает под неприятный для слуха хлюп, и Тэхен взгляд поднимает, ресницами хлопает, испарину со лба стереть пытается и восстановить дыхание позднее; слышит, как звонко чиркает ширинка и рвется пакетик. Ему все ещё омерзительно настолько, что пластырем с сейлор мун хочется себя всего заклеить — лунная призма дай мне сил, только ничего она никогда не дает и не давала.       Чонгук приставляет член к его заднице. Наклоняется чуть ближе к юноше, хватает его за шею, умертвить одним поворотом на триста шестьдесят, и входит. Тэхен спину выгибает, мышцы живота в судороге тянет; глазами он ищет десять овец, чтоб посчитать, а с губ срывает стон — показушный театр и боли и радости, иначе тут и не скажешь. Парень обвивает руками чужую шею и в поцелуй вовлекает, в себя впускает, сам двигается бедрами в ритм всё сильнее, все ещё себя мысленно успокаивая, дженнифер энистон также начинала, и он знает, что ничего подобного все-таки не было.       Верить во что-то хочется.       Чонгук грубо входит сразу и на всю длину, держит за шею без возможности нормально вздохнуть, иногда мажет смазанными касаниями подушечки пальца по губам — Тэхен не дурак, подыгрывает чужим желаниям мрака и темноты, хотя самому, на деле, уже ничего не хочется, кроме как сдохнуть; он, конечно, улыбается, с каждым толчком все сильнее брови хмурит в типа удовольствии, и ничего больше. Вся его жизнь это, по сути, ничего больше.       А потом Чонгук достает до простаты, и Тэхену на миг становится на деле приятно, он резко задерживает дыхание, опирается на содранные об стол локти, немного расцарапанные там, где у Суджин звезды; Чонгук толкается еще раз, грязно шлепает яйцами о ягодицы, омерзительно, и еще раз, омерзительно, закусывает губу и чувствует, омерзительно, как пульсирует член, сжатый внутри, омерзительно, снова скользит внутрь в еще быстром темпе. Омерзительно, омерзительно, омерзительно, омерзительно.       Тэхен рвано выдыхает, хватает ртом воздух и продолжает двигаться навстречу; опускает свою ладонь вниз на сочащийся смазкой и прижатый к своему животу член, смыкает пальцы вокруг него кольцом и начинает двигать рукой вверх-вниз. Вверх-вниз, как на блядских американских горках, омерзительно.       Чонгук кончает, заливает чужую спину и расцарапанные локти белым, но уже не мелом, и выходит, разрывает все контакты. Тэхену по-прежнему омерзительно, он громко дышит, изливается себе на живот и тяжело вздыхает, раскосо глядит на обнаженную, крепкую спину, точно такую же,       какая была у Джина, когда его труп находят в канаве недалеко от школы, весь такой холодный и распухших от бывших на выходных дождей, у него в глазах копошатся желтоватые, жирные черви — Чимин ставит десятку на то, что на его замершем в стоп-кадре лице (он всегда хотел сниматься в кино, мечты, как говорится, всегда исполняются) из белого не только лишь гной. Хосок стоит в стороне, скуривает пачку дешевых сигарет с вишней, много раз кашляет, — Тэхен надеется, у него рак, — и отдает ему двести пятьдесят наличными через день после экспертизы. Потом все дружески, если она когда-нибудь и существовала, похлопывают Джуна по плечу, — говно в жизни случается. У тебя случился Джин.       Через месяц все дружно про это забывают, пару дней вспоминают, шутки шутят, будто на дешевом стендапе за пять тысяч вон, вещи его на заднем дворе сжигают, и его же задний двор благословляют лимонным гаражом со вкусом общего отвращения к происходящему, потому что брусничный параша такая же, как и тот, кого они хоронят. Девочки снова разбивают лица друг другу об парты, старшеклассники отстирывают кровь с рубашек, Суджин по-прежнему собирает себя по частям на полу туалета, а у Чимина заканчиваются его любимые пластыри, как и те шансы, что когда-либо у них были. Однажды он возвращается домой и видит на противоположной стороне дороги приторно-розовый фургон баскин робинс, маленькая девочка покупает у мороженщика конфету, но в итоге тот покупает её. Киднепинг, как никак, капиталисты зарабывают как могут, Тэхен как может старается жить.       За двести пятьдесят Тэхен покупает десять пачек пластырей с сейлор мун, но лунная призма по-прежнему не дает им сил.