Их было шестеро

Их было шестеро. Сильных, молодых, живых и мертвых. Уверенные в своих стремлениях, они всегда упрямо шли вперед, навстречу кровавому закату и белозубым оскалам. Каждый из них спотыкался, падал в грязь, захлебывался ею, ― но все они вставали и продолжали идти дальше, пересиливая собственные слезы, пот и кровь. Все шестеро не боялись смерти, все трое её уже однажды познали, и лишь единственного ненавидела она сама. Они умели смеяться без теней, плакать без стыда, неистово злиться и так же удивляться. Они умели любить, каждый по-своему. Они просто жили. Но даже им не подвластна эта незыблемая и всесильная вечность с косой наперевес. Первым ушел Мексиканец. Тяжело и болезненно, не успев махнуть друзьям на прощанье. Это был первый и последний раз, когда могучие, неприступные руки проиграли гладкой и бездушной стали; когда вместо истошного крика звучали лишь бессмысленные, нелепые вздохи. Слушая хруст собственной гордости ― сначала левой, затем и правой,― Мексиканец вспоминал родину и благодарил судьбу за прилипшую к глазам челку. Он не видел, как сожрали его душу… Второй была Принцесса. Она ушла красиво и печально, выпорхнув из рук весенней бабочкой. Серые, блестящие глаза холодными гвоздями врезались в память девятилетнему мальчику, чье призрачное тело она защитила своим, живым и хрупким. Ей пришлось терпеть снова и снова, пока взгляд не выхватил бледное и грязное лицо на асфальте ― её собственное, родное, но уже давно мёртвое. Принцесса ушла, оставив после себя лишь святое молчание и два голубых цветка. Тех самых, на которых тоже когда-то было по шесть лепестков… Третьим их покинул Руконгаец. Покинул с улыбкой и смехом, сказав, что не желает видеть на своей могиле пустой пиалы. Сражаясь как зверь, ненасытно и грубо, он улыбался даже в бою, скалясь на врагов и рассекая уродливые тела небрежными взмахами меча. Падать, снова вставать и рваться вперед ― на все это испещренное ранами тело было уже неспособно, и однажды пропитанная кровью меховая накидка прижала его к холодной земле. Но даже в грязи, выкашливая кровавые сгустки, Руконгаец не сдерживал ухмылки. Пусть Костлявая знает, что на его могиле пиала всегда будет полная… Четвертым ушел Квинси. Он неслышной тенью растворился позади, пряча глаза за бликами тонких стекол. Ушел незаметно, скрытно, чтобы никто не обернулся, не потянул назад, но дал прикрыть их собственные спины. Последняя голубая искра слетела с окровавленных пальцев под оглушительный рев умирающей твари, одной из многих, что бросились тогда на его тело и душу. Он долго всматривался в священный крест, выхватывая глазами две черные ткани, удаляющиеся с каждым широким шагом. Когда в блестящей глади Квинси увидел ещё один образ, то смог, наконец-таки, устало прикрыть глаза. С серебра ему ласково улыбался дед… Шинигами стала пятой. Она тихо растаяла, осыпавшись северным снегом на загорелые мозолистые руки. Шаг за шагом ноги тянули её вперед, к вечности, вгоняя тонкое лезвие в маленькое и хрупкое тело, разрывая сосуды и сердце. Она мягко шептала, обещая, что заберет с собой всю пустоту и безумие, нежно гладила по длинным рыжим волосам, вглядывалась в испуганные карие глаза, скрытые в тенях костяной маски. Она не боялась, не винила, не плакала. Когда грудь уперлась в черную гарду и звякнула цепь на конце, Шинигами лишь улыбнулась, обняла широкие плечи и рассыпалась в пыль, закружившись в ночи хрустальным песком. Тогда белая и безумная пустота ушла вместе с ней, оставив после себя лишь сломанный меч, вонзенный в черное стекло … Шестым должен был стать Защитник. Погрязший в унынии, отчаянии и тьме, он ждал, когда пустые глазницы Смерти заглянут к нему в душу. Ждал, ждал, ждал… Ждал так упорно и настырно, что не заметил, как это ожидание перетекло в жизнь, влив в его судьбу сотни других таких же судеб. Гордость первого стала его гордостью, милосердие второй спасло нового друга. На могиле третьего его всегда ждет улыбка и полная пиала, благодаря четвертому его спина всегда будет прикрыта, а пятая спасла его от пустоты, которой он боялся больше всего на этом свете. «Спасибо» ― то самое заветное и первое слово, которое он скажет им при их следующей встречи, по ту сторону жизни… ***** ― Держи, друг, ― раздается голос, и чья-то широкая мозолистая рука ставит полную, налитую до краев, пиалу рядом с покрытой трещинами могилой. ― За тебя. Рослый мужчина лет сорока широко улыбается и делает несколько крупных глотков, осушая сосуд с саке ровно на половину. Оторвав край кувшина от губ, он резко выдыхает ― больше по привычке, чем из надобности ― и снова улыбается, вытирая ладонью несколько капель с темно-рыжей щетины. Сколько времени прошло с тех пор, когда их было шестеро? Сколько десятилетий успело пробежать через эти карие, уже чуть потускневшие глаза? Даже сейчас, когда по огненным прядям заструилась седина, мужчина помнит абсолютно всё и всех, оберегая эти воспоминание как истинную драгоценность. Пожалуй, это то самое немногое, что смерть ещё позволяет ему защищать… Порыв ветра проносится по зеленому холму с неприсущим ему спокойствием и мягко приглаживает траву возле ног одного из капитанов загробного мира. ― Куросаки-таайчоо! ― окликает кто-то за спиной, и мужчина краем глаза замечает своего лейтенанта, невысокого юношу с гнездом черных волос на голове, серыми, как у Принцессы, глазами и, казалось бы, совсем девчачьей подвеской в виде голубого шестилистника, который мирно висел на его шее. У самого сердца. ― Не хочу вас отвлекать, но нам уже пора. В ответ ― короткая, по-отечески добрая улыбка. Мужчина ставит кувшин с недопитым саке рядом с могилой, тихо шепчет холодному камню: «увидимся» и срывается в шунпо, оставляя своего лейтенанта позади, отчего тот хмурит брови и следует за капитаном, стараясь нагнать того в пути… Их было шестеро…