Число

Пьер пишет 666 непонятно зачем, считает, что это правильно — переводить имена в цифры. Тайным кодом он царапает на бумаге судьбу, расходясь внутри себя волнами удовлетворения. Он — вершитель, император, замурованный в толще одрябшего складками тела. Его будущее — число зверя, выцарапанное ногтями на пергаменте кожи, прямо на чужом боку. Пламенем полыхает его грудина в четверг, сжигает все изнутри, и Пьер чувствует позвонки шеи, расходящиеся в стороны, ломающие тонкую ткань мяса, кожи. Он испытывает смятение, но больше — ужас. Его лицо бледное, с темными кругами под глазами, оно встревоженно вытягивается каждый раз. Пьер знает, что 666 его имени роднится с другим числом зверя на чужом бледном боку. Пьер уверен — вершитель судеб может быть только один. Только вот ярость огня из его личного имени, из его личного трехзначного пятна, рушит все планы по уничтожению этого биполярного мира. 666 не дает право на монополию, заставляя каменеть при виде чужих глаз, рук и губ. Черты лица — резкие, островатые на объятых кожей косточках, в противовес его — более мягким. Любимый цвет Пьера — зеленый. Зеленый, как луга родной Ирландии, вот только у меченого зверем глаза серые, как небо над Англией, далеко расползшееся полосой грозовых туч. Да и сам он сплошная хмурость: брови сдвинуты к переносице, губы тонкой полоской сжаты, а спина и плечи напряжены. Император не ведет себя так, император не называет даму дурой, не носит маску печали и никогда с его губ не срываются обрывки матерных стихов. 666 гниет линией на чужом боку, Пьер уверен в этом. Оно убивает обладателя, расщепляя его плоть, как концентрат соляной, проникает до кости. Но только грудь продолжает вспыхивать, пока меченый читает стихи и шепчет своими тонкими губами грубости. Они встречаются каждый четвертый день недели в обед. И всё потому, что старая Лизз проводит под конец своей богемной жизни слишком много благотворительности. Пьер ходит на все мероприятия с удовольствием, выставляя грудь колесом и улыбаясь всем без исключения. А вот мрачный заложник 666 криво зеркалит его — гневно оглядывается по сторонам, ядовито ухмыляясь. Ему не нравится всё, включая Пьера, который глядит на него издали, но никогда не решается заговорить. — Вы шутник, — смущенно улыбается девушка и ведет своим оголенным плечом. Пьер смотрит на небольшую родинку на ее ключице и сглатывает. У псевдоимператора родинки по всему телу, словно шоколадные крошки по поверхности пломбира. Пьер нервно кривит губы каждый раз, видя россыпь на худой шее и щеках. — Я мог бы рассказать вам чуть больше, если вы уделите мне время после, — он кривится, стараясь обворожительно-искренне улыбнуться. Девушка сводит смущенно свои худые плечи чуточку вверх, и краснеет. Она шепчет: — Да, конечно. А заложник трехзначного пятна смотрит на них издалека и непривычно поддергивает кончиком губ. По венам течет горечь, он чувствует привкус имбиря на языке. Противно и больно отдает по нервным окончаниям. Пальцы сводит легкой судорогой и, черной витиеватой линией, 666 расползается по телу. Идет своими омертвевшими полосами вверх, охватывает грудь, расползается по внутренней стенке легких гнилью. Старая Лизз объявляет со сцены начало благотворительного вечера. Говорит о том, как важно помочь голодающим и больным, а после собирает пожертвования в виде согласно кивающих и хлопающих руками людей. Пьер тоже хлопает и пишет чек на некоторую сумму чисел, передает его в чужие руки и наблюдает как через шесть рукопожатий его кривоватая роспись кладется наконец в ящик. Пьер любит экспериментировать, любит настолько сильно, что почти просаживает всю жизнь в дурмановом бреду. Он стеклянными — они кажутся ему прозрачными — руками берет морфин по вене, насаживая внутрь мозга вспышку химических реакций. Но иногда химию можно создать почти из ничего — главное знать и быть в огромной связке с обществом. Если болтаешься по людской сети и дрифуешь на ее волнах, то успех тебе обеспечен. И Пьер дрифует, устраивая разнос в своем доме. Он наслаждается вниманием, тонет в нем и под пьяные визги кричит всякую чушь. Пьер знает, что его подданные — лживые фигуры на его собственной доске. Он думает, что переломить тонкое основание черного лакированного коня — нормально. Точно также, как оторвать у дамки ее черный хохолок. И именно поэтому ломает чужие судьбы с любовью и энтузиазмом настоящего психопата. Старая Лиз подходит к нему и смотрит своими невозможно голубыми глазами. Она задает вопросы и мило улыбается, поправляя за ухо выбившийся из копны седых волос локон. — Кажется, тебя сегодня кто-то заинтересовал, — заговорщически начинает она, подмигивая Пьеру. Её дрянная привычка лезть в чужую личную жизнь лишь раздражает. Пьер сжимает руки за спиной и упорно выдавливает из себя ответную гамму эмоций. — Меня часто интересует кто-то, вы же знаете, я хочу найти того самого человека. — Ах, да-да, конечно. У вас, должно быть, появилась метка? Пьер не отвечает ей, лишь улыбается, заламывая себе пальцы за спиной. Старая Лизз своим сладким-сладким голоском щебечет о чем-то ещё, восторженно врываясь в пространство Пьера своими худыми руками. Ей нравится жестикулировать. Но он её уже не слушает. По мышцам словно проходит электрический разряд, когда локтя касается что-то. Прикосновение смазанное, легкое, будто бы его случайно задели, не рассчитав расстояние между телами. — Простите. У Пьера перехватывает дыхание. Глотку сдавливает, а меченый смотрит прямо ему в глаза, немного раздраженно покусывая нижнюю губу. По шее из-под воротника тянется темной нитью гниль и хочется дотронуться до обнаженной кожи, обвести пальцами взбухшую вену и вдавить всю эту отраву во внутрь, чтобы вытравить ее было невозможно. Он стоит перед ним, выпрямившись, видимо стараясь дотянуть ростом, и криво улыбается. Этот мелкий ублюдок бросает ему вызов, смотрит долго и тяжело, смотрит так, как смотреть не положено. И от этого хочется смеяться. Но Пьер не может себе позволить подобное: ни засмеяться, ни тем более дотронуться. — Ничего, — спокойно отвечает Пьер, скользя взглядом по лицу напротив. Болезненно худое, с фиолетовыми синяками под глазами, которые не очень удачно пытались замазать, он сглатывает и не может оторвать взгляд, ему нравится эта затравленность. — Марк, — добавляет меченый и тянется рукой вперед, хитро щурясь. Пьер смотрит на его руку с худыми пальцами в перчатке и улыбается, в ответ протягивая свою. Он крепко сжимает чужую ладонь, надавливая на косточки, пересчитывая их. Под пальцами чувствуются взбухшие кривые линии, явно не вены. Пьер скользит по ним большим пальцем, поднимаясь к запястью, где переплетение линий сходится в узел. Он давит на него и еле сдерживается, слыша судорожный вдох. Старушка Лизз стоит рядом, ее взгляд чувствуется спиной. Но Пьер не готов отпустить чужую руку. Он хочет стянуть белую перчатку и провести языком по всей длине гнилых прожилок. Хочет больно укусить, оставив багровый след на запястье. Хочет этого слишком сильно и к черту старуху. Он говорит: — Приятно познакомиться. И засовывает кончик большого пальца под плотную ткань перчатки, тянет ее немного вниз, обнажая кусочек дермы. И это срыв. Тепло чужой кожи чувствуется так ярко, что начинает подташнивать. Чужой пульс бьется в ушах, эхом расходясь в глотке. Марк тяжело сгладывает, а Пьер завороженно смотрит, как черная линия врезается дальше вверх, переползая тонкими гнилыми отрезками на линию челюсти. Лизз выглядывает из-за плеча Пьера, вставая на носочки, ей пора бы уже давно оторвать нос за излишнюю любопытность. Но увидеть исполосованную часть лица ей не удается — Пьер накрывает своей широкой ладонью шею Марка и чуть сдавливает ее пальцами. Он заставляет меченного повернуться ближе к себе, придвигаясь боком и продолжает: — Знаете, мы могли бы обговорить с вами всё наедине, здесь очень уютная гостиная, — он улыбается сладко, также, как и говорит. Вот только глаза его смотрят холодно, насмешливо, а пальцы грубо впиваются в кожу ногтями, царапая по линиям метки. Лизз не видит всего этого, она лишь добродушно посматривает на Марка, выцепляя его заинтересованность — на деле, отчаянно брошенную попытку устоять под давлением. Пьер по-дружески приобнимает его за плечи, притягивая к себе изуродованной стороной, и просит прощения у Лизз, говоря, что вынужден откланяться на некоторое время. Старушка провожает их заинтересованным взглядом, вскоре, правда, отвлекаясь на официанта, подошедшего с подносом сэндвичей. — Итак, — Пьер прикрывает тяжелую дубовую дверь, незаметно ставя ее на защелку. — Ты долго ждал. Сейчас он может позволить себе фамильярность. Он уже не среди холеных денежных какаду, и поэтому не обязан выкать. То, что стоит перед ним, удрученно скрючившись в спине — его. Целиком и полностью. В доказательство Пьер тянет пуговицы чужой белой рубашки из петелек, умело цепляя их пальцами. Марк не двигается, лишь послушно смотрит, как его раздевают. Кожу груди неприятно обдает холодом, хотя в этой комнате жарче, чем в коридоре. Здесь горит камин, яркими переливами отражается от хрусталя люстры пламя, а запах старой бумаги и медового глинтвейна пьянит. Хочется укутаться в одеяло и заснуть, как в детстве, на полу, в метре от огня. Пьер жадно осматривает бледное худое тело, нездорово подсчитывая каждую гнилую отметину. Он проводит рукой от шеи, испещренной тонкими чернеющими отрезками, до живота, покрытого вздутыми толстыми линиями, ярко-черными и опасно разъедающими ткань кожи. Он с маниакальной нежностью вцепляется ногтями в чужой бок, разглядывая надпись. Надпись его имени, перекрытую гнилью 666. Он усмехается: — Ты умрешь. Может через день, может через два, но это, — Пьер до крови и черной слизи под ногтями впивается в бок, раздирая одну из шестерок, — тому доказательство. Марк нерешительно поднимает голову, смотря не на Пьера, а куда-то ему за плечо, и со злости задирает его рукав пиджака по локоть. — У тебя нет, — шипит он, отчаянно рассматривая чистую кожу. — А я гнию заживо. Пьер слышит эти обреченные нотки в голосе, их не может перебить даже сдавленый хрип, вырвавшийся из глотки Марка, когда он сдавливает его шею руками, крепко прижав к стене. — У меня нет и не будет, — проводя кончиком носа от острой скулы до покрасневшего то ли от смущения, то ли от гнева уха, шепчет он. — Я не способен делить что-либо напополам, отдавая часть своего. Ты мой, как дом в черте города или золотистый ретривер — у меня на всё это есть подтверждение, бумажка. И это правило действует в одну сторону, при любых условиях. Марк закрывает глаза, судорожно вдыхая через раскрытый рот воздух. Он слышит, как хрипит, чувствует, как тонкой вязкой нитью стекает по подбородку слюна. Он послушно обмякает в чужих руках, без возможности вырваться. В голове звенит, когда Пьер расслабляет хватку, придерживая теперь за поясницу. Он целует быстро и смазано Марка в линию челюсти, обводя кончиком языка темные прожилки, и отстраняется. Ноги у Марка будто бы и не его вовсе, они не хотят подчиняться и подкашиваются всякий раз, как он пытается опереться на них. Его все ещё придерживают горячие широкие ладони, и от этого становится дурно. Кипятком будто бы по всем нервным окончаниям отдает, расползаясь по телу болью. — Моё предложение гарантирует тебе жизнь. Возможно даже долгую и счастливую, всё будет зависить только от тебя. Марк раздраженно усмехается, нервно поддергивая уголком губ. — Я готов предположить тебе другой вариант действий, — говорит он, срываясь на жалкий скулеж от боли. Оранжевые переливы огня рассыпаются световыми осколками по всей комнате, преломляясь на тонком хрустале люстры. В нос бьет нежный запах глинтвейна и стойкий чужого одеколона. От Пьера пахнет кофе и, вроде бы, хвоей. И Марк льнет ближе, слабо цепляясь руками за плечи Пьера. Тот смотрит на него выжидающе, корябая по его пояснице ногтями. Ему ревностно хочется завоевать все прямо сейчас, утвердиться, заставить Марка принять единственно верный вариант — подчиниться и выжить. И Марк не смеет разочаровывать. Он рывком подается вперед, вжимаясь грудиной в Пьера и почти повисая на нем. — Если умрешь ты, то я смогу выжить, — хрипит он, еле касаясь губами щеки Пьера. Какое-то время они молчат, Марк чувствует напряжение, дающее о себе знать болью в шее. Его руки слабо трясутся, а сам он думает о небольшом револьвере у себя за пазухой. Один патрон, одна черепная коробка, которую нужно пробить насквозь. Ничего не должно помешать этому союзу. Они созданы друг для друга, как болт и гайка, как Франция и революции, как замочная скважина и единственный ключ под неё. Они созданы не как Марк с Пьером. И именно поэтому дуло миниатюрно револьвера должно прижаться холодным металлом к чужому виску. Но в данный момент ничего никому не должно. Пьер тихо прыскает со смеху, находя угрозу жалкой. Цепляться так отчаянно за чужие плечи, почти повисая и еле касаясь носками туфель пола — махать белым флагом, признавая поражение. Не придерживай он его все это время за ободранный в садинах бок, Марк свалился бы на пол. — Я правда опасен, — все еще хрипло шепчет Марк, утыкаясь Пьеру под подбородок. Его дыхание щекочет теплом кожу шеи, и Пьер усмехается. — Я знаю.