От одного до десяти

— По шкале от одного до десяти, насколько ты чувствуешь себя одиноким? Голос Кибома напоминает больше хриплый и нерешительный шепот. Он говорит тихо, почти неслышно, словно боясь, что если произнести эти слова в голос, то весь этот мир вокруг сломается и разобьется, как снежный шар. Словно если задать этот вопрос чуть громче, то он прозвучит слишком разрушающе для собеседника. Но Джонхён слишком близко, чтобы не услышать. Он сидит на полу кухни, прислонившись спиной к стене, и Ки здесь, напротив него, сжавшийся и поджавший под себя ноги. И его взгляд такой ужасно непривычный, давящий и взволнованный, напуганный и, что хуже всего, — полный сопереживания и теплоты. В прошлом Джонхён отдал бы все за то, чтобы хоть кто-то смотрел на него так. Но сейчас, видя эти искренние и влюбленные глаза, он лишь с отвращением замечает в них собственное отражение и отводит взгляд. От одного до десяти. Его первая мысль — восемь. Потому что это число напоминает о бесконечности, а это именно то, как чувствует себя Джонхён. Будто его одиночество — что-то нескончаемое, вечное, похожее на неизлечимую болезнь. Но так кажется только сейчас. Он вспоминает о прошлом воскресенье, когда цифра едва достигала трех, а счастье теплилось в его груди, согревая. И о прошлой пятнице, когда небо было таким прекрасным, а он выпивал вместе с друзьями в какой-то кафешке, где играла живая музыка. Правда в том, что иногда все не так уж и плохо. Бывают дни, когда становится лучше, когда Джонхён вдруг чувствует себя так хорошо, спокойно и счастливо, что почти забывает о своем одиночестве. Сейчас цифры кружатся у него перед глазами, и сквозь пелену своих мыслей он слышит, как капают капли воды из крана, приземляясь в раковину, как за окном проезжают машины и живет ночной город. Он опускает голову, рассматривая свои пальцы, и Ки следит за каждым его движением, после неспешно накрывая холодные руки Джонга своими. Этот безмолвный, но такой важный и необходимый сейчас жест почти заставляет Джонхёна вздрогнуть. Кажется, часы давно показывают далеко за полночь, но Джонг слишком привык засыпать только на рассвете, а потому почти не чувствует сонливости. И несмотря на это, ему хочется быстрее уснуть. Провалиться в сон, чтобы проснуться уже только утром, когда наступит новый день, а значит, он почувствует себя иначе. Утром всегда все кажется другим, чуть проще, потому что тогда забыться и спрятаться от собственных мыслей в суете очередного дня намного легче. Утром можно будет притвориться, что этой ночи и не было. Джонхён закрывает глаза, болезненно красные от слез, пока биение его глупого сердца ускоряется. Это так странно и смешно. Он может только посмеяться над собой, как-то истерично и сдавленно, он может только говорить, что эта ночь кажется ему забавной. Какие-то полчаса назад он пришел на эту кухню посреди ночи, чувствуя, как желание разорвать себе грудную клетку мучает и мешает дышать, и тогда Ки нашел его здесь, задыхающегося и дрожащего от рыданий. И вот теперь Джонг ощущает на себе этот обеспокоенный и влюбленный взгляд, и едва сдерживается от того, чтобы не засыпать Кибома извинениями. Как глупо. Как глупо чувствовать вину за то, что любимый человек вдруг увидел тебя таким. И Джонхён понимает это, но оттого его желание вмазать себе по лицу не становится меньше. Его руки сжимаются в кулаки, а прерывистое и неровное дыхание сбивается нахлынувшей яростью и чувством ненависти к самому себе. Кибом напрягается, пододвигаясь к любимому ближе, пока он не оказывается всего в нескольких сантиметрах от Джонга. Он касается губами его открытой шеи, осторожно и почти неощутимо, будто испуганно, пока Джонхён лишь наклоняет назад голову, все еще не открывая глаз. Потому что он знает, что если откроет их, то вновь не сможет остановить слез. И цифры снова кружатся в его мыслях безумным вихрем. У него нет права ответить девять или десять, потому что это окажется слишком болезненным для Кибома. Ведь сказать так — значит перечеркнуть его присутствие. Значит сказать: «Я нисколько не чувствую себя лучше, когда ты рядом». Но это не так. Все дни, когда одиночество едва достигает пяти, связаны с Ки. Девять и десять недосягаемы и запрещены, потому что Джонхён не может признать, что все настолько плохо. Также, как не может и отрицать, что не в порядке. Иногда его дни напоминают прекрасный фильм, полный непрекращающихся событий и эмоций. Так много людей вокруг него, разговоров, улыбок, что Джонхён говорит себе, что не одинок. Потому что у него есть друзья, есть люди, которые любят и ценят его. И когда одиночество вновь царапает внутренности, он злится на себя. Ведь, хэй, у тебя же так много друзей, посмотри, как ты дорог им. И Кибом так любит тебя. Почему же ты все еще чувствуешь себя одиноко? А иногда его день больше похож на застывший черно-белый кадр. В нем нет больше ничего, кроме темноты его маленькой комнаты, алкоголя и пачек от чипсов повсюду. Он называет такие дни паузой. Все вокруг останавливается. Его чувства, его мысли не кричат больше, и только пустота звучит вместо них, завывая в его голове, как ветер. Тогда он не может ничего, кроме того, чтобы лежать в кровати и пытаться зацепиться хоть за какую-то эмоцию, хоть какое-то чувство, чтобы заполнить им эту дыру внутри. Временами Джонхён убеждает себя, что в таких днях нет ничего плохо. Нет ничего страшного в том, чтобы отключаться временами, останавливаться и застывать на месте, потому что отсутствие чувств лучше, чем когда они начинают душить тебя. Он говорит себе, что все в порядке, даже когда такие дни затягиваются на долгие, тягучие и липкие недели, а пустота медленно ломает изнутри ребра. Джонхён уже не знает, сколько времени проходит после того, как он закрывает глаза, и сколько поцелуев остается на его ключицах и шее. Он только медленно размыкает веки и видит перед собой Ки. Ссутулившегося и сжавшегося, такого худого и хрупкого, что кажется, будто за эти несколько минут он стал фарфоровой статуэткой. Его щеки мокрые от слез, его глаза опухшие и красные, а грудная клетка неровно вздрагивает от подавленных всхлипов. И Джонхён, видя это, лишь подается вперед, обнимая Кибома и прижимая к своей груди. «Прости, прости, что причиняю тебе такую боль, прости, что я такой неудачник и заставляю тебя чувствовать себя так». — хочется сказать Джонгу, но он молчит, лишь сильнее сжимая Ки в своих объятьях, пока тот, дрожа и всхлипывая, больше не пытается остановить свои слезы. «В кого мы превратились сегодня, Ки? Двое глупых мальчишек, рыдающих на кухне посреди ночи». — думает Джонхён, и неправильная, истеричная улыбка застывает на его губах на пару секунд. Он действительно чувствует себя мальчишкой, тем маленьким мальчиком из детства, который так ужасно боялся будущего. «Я обещаю, это лишь на одну ночь. Это лишь временная слабость. Я обещаю — я больше не причиню тебе такой боли». Вопрос, оставшийся без ответа, тревожит Джонхёна. По шкале от одного до десяти. Он не может не ответить, потому что Ки должен знать. Иначе Кибом подумает о самом плохом, и его безумная фантазия сама придумает ответ, иначе он изведет себя, мучаясь, когда на самом деле все не так уж и плохо. Может быть, шесть? Пять? Это похоже на глупую игру без правильного ответа. Ты можешь сказать любое число, и никто не скажет тебе, выиграл ли ты. Если Джонхён скажет шесть, будет ли это верным? Не слишком ли это много? Что, если этой цифры недостаточно? Джонхён не уверен ни в чем. И очередная мысль, липкая и назойливая, царапает его. Что, если все это он только выдумал себе? Что, если все это — какая-то глупая попытка привлечь к себе внимание? Что, если его одиночество — ложь? Шум дороги на улице, звук падающих капель, приземляющихся в пустую раковину из не до конца закрытого крана, чужое неровное и тихое дыхание, щекочущее кожу. И они оба, столь беззащитные и открытые друг перед другом. Джонхён никогда не испытывал ничего подобного прежде: на мгновение ему кажется, что его грудная клетка вскрыта, что собственное сердце, которое он так ненавидит и презирает, теперь так видимо. Смотри, Ки, какое оно у меня ранимое и слабое. Смотри, как смешно оно бьется. Может быть, заберешь его себе и спрячешь, чтобы я больше никогда не чувствовал его омерзительные удары? Кибом приподнимает голову, и его губы вздрагивают в попытке что-то сказать, но язык отказывается двигаться. Ему страшно нарушать эту тишину, страшно что-то говорить, потому что он совсем не знает, что сказать, что принято говорить в таких случаях. А все слова в голове звучат так избито и банально, что вызывают злость и раздражение. Все будет в порядке, я с тобой, мы справимся, я рядом. «Это только на одну ночь, Джонхён. Я лишь сегодня такой беспомощный. Прости, прости, что я не знаю, как помочь тебе. Прости, что я такой глупый. Я обещаю — ты будешь в порядке. Я обещаю». Ки чувствует, как чужие влажные губы касаются его щеки, задерживаясь на коже, а после поднимаются выше, к этому дурацкому шраму на брови, который он так сильно в себе ненавидел раньше, и который бы не смог полюбить без этих поцелуев. Он закрывает глаза, и его руки все еще предательски дрожат, когда он останавливает их на чужой груди. И это так бесценно сейчас: Ки чувствует, что дыхание Джонга почти спокойно, но его сердце бьется так быстро и искренне. Они встречаются друг с другом взглядом — и глаза каждого такие красные и опухшие, ресницы мокрые и слипшиеся от слез, и каждый думает в эту секунду, что, черт, его глаза такие красивые. Им обоим так много хочется сказать друг другу, но ничего не выходит, потому что мысли больше напоминают запутавшийся клубок, который слишком трудно распутать хоть в какое-то предложение. Но, может быть, молчание лучше любых слов. Может быть, слова не нуждаются в том, чтобы быть произнесенными. Достаточно лишь прислушаться, чтобы услышать их. Слова — в чужих прикосновениях, спрятавшиеся и дрожащие где-то в кончиках пальцев, слова — в чужих глазах, в открытом и беззащитном взгляде, в тихом дыхании. Слова, утонувшие в соленом поцелуе, и немое спасибо, застывшее где-то в воздухе этой маленькой кухни. Спасибо, что ты любишь меня, даже когда я так разбит. Спасибо. — По шкале от одного до десяти, хён? — повторяет Ки тихим, надломленным голосом, — И, прошу тебя, будь со мной искренен.