В одной петле

      Напичканный нежностью, Арсений, необычно для самого себя, хочет еще шире распахнуть жалюзи и впустить в комнату солнечный свет. Он привык к тому, что утро — не самое, в общем-то, лучшее время для любых начинаний. Даже день вряд ли признает свое начало с восхода солнца. Кухня уже, судя по запаху, коптится, переживая не лучшие свои времена в компании парня, который сейчас трясет своей русой башкой над мусорным ведром, динамичными движениями правой руки выскабливая содержимое сковороды. Вот да, что в этом вообще может быть удивительного? Арсений скорее удивится, если Шастун будет ждать его в 10:00 (пунктуальность тоже не слыла его выгодной чертой) за столом, накрытым двумя порциями чего-то более аппетитного, чем пригоревшая эссенция цыпленка. — Спасибо, — он хмурится, направляясь сначала к вытяжке, что через секунду уже включается с характерным звуком, втягивая в себя изобилие ароматов, а затем к форточке. — Сам себе готовь, блять, а не возмущайся, — фыркает Антон и заталкивает мусорное ведро обратно под тумбочку.       Подсчет уже довольно нескромного количества разов, когда Шастун оставался в московской квартире Арсения, перестал иметь значение после где-то десятого. Им просто иногда нужно было какое-то время перед и после съемок, чтобы побыть друг с другом. Сережа понимающе, но не упуская возможности недовольно проворчать «пендосы», покидал хату на это самое время. Потусить с Позом, к примеру, и лишь Бог знает, чем они сами там занимались. Арсений, прислоняясь холодными ладонями к обнаженным отточенным лопаткам Шастуна, выталкивает второго из кухни, а сам не без усмешки на губах, растянутых в какой-то не то удовлетворенной, не то до полного абсурда счастливой улыбке, тянется к кофемолке и начинает делать магию.       И, как правило, те несколько дней в пару недель они проводят в абсолютном и несносном крахе. Арсений волосится по мелочам, Антон — уподобляется.       Никто не знает, да и желания знать особенно не возникает, что же происходит между этими двумя. Даже эти самые двое понятия не имеют, есть ли хоть единый шанс на клеймение их взаимоотношений. Ебущиеся друзья? Они не ебутся. Не то чтобы не хотят, просто каждый предпочитает умалчивать о желании. Но если говорить о физическом контакте в целом, то их объятия и поцелуи можно по всецелому праву считать искусством. — Так ты будешь кофе? — Буду, — кивает Шастун, протягивая свои до Поповского тремора потрясающие ноги в штанины узких джинсов, — Но не твой, — и он настолько невинно морщится, что нельзя обидеться. Да не, сука, можно. Антон бесил как раз тем, что вечно, блять, абсолютно всегда говорил правду, не поспевая за болтливым помелом. Как сейчас — на тебе, Попов, кофе твой — говно. — Сам себе готовь, блять, а не возмущайся. — Я не возмущался, — теперь уже возмутился Антон. — Мое «спасибо» — тоже не было возмущением. — Обижаешься, как маленькая. Они синхронно закатывают глаза, и Шастун успевает лишь подумать о том, что кофе у мужчины — действительно говно. Он так сдабривает его ванилином, что всю слизистую оболочку ротовой полости, сука, сводит.       И так проходит почти каждый день их периодически совместной жизни — срач из-за мелочей, снисходительность — по кругу. Но, если попросить каждого из них назвать лучшего человека на свете — они не назовут, но подумают исключительно друг о друге. Потому что Арсений на просьбы заткнуться и не выпендриваться во время съемок только от этого пацана, не догоняющего его в возрасте почти на десять лет, среагирует — и не перестанет, а начнет понты нарезать еще сильнее. И только на подколы Арсения, когда тот злится непонятно на что, Антон воздержится от контратак, злостно прошипев на себя и никогда — на него. От пропитанных нежностью поцелуев, от ненависти к мишурным прозвищам, от сладких фырканий и щелканья теплыми пальцами по холодному носу до настолько глубоких взглядов, что потонуть можно без надежды на акваланг и спасение, до полных раздражения толчков в спину, до «убирайся, сука, и больше не возвращайся сюда» и нервных потираний переносицы, щетины.       Парни двигаются по обочине, переговариваясь на отвлеченные темы. Антон жестикулирует, а Арсений смотрит на его пальцы так бесстыдно, как на свои собственные. И, когда парень так не затянут своей собственной манерой повествования, его хочется несоразмерно всему времени, что им обоим отведено на этой Земле, целовать. До удушья и до сотрясения поджилок целовать, чтобы губы болели, а язык отсох от схватки с другим. Антон невероятен, Антон чудесен и потрясен в своей чертовски неуклюжей и обаятельно-дерзкой манере. Антон всей своей сущностью кричит: «Я жив!» всякому, в чье поле зрение попадает. Антон нечленораздельно изрыгает вопль, когда Попов со скоростью ветра, не успев ничего понять, прикладывается виском о бордюр. Антон не кричит: «Я жив!», потому что его нет в поле зрения Арсения. В голове стоит такой гул, что мужчина локтями пытается заткнуть уши. Он не понимает, что вокруг него происходит, потому что уголки глаз заволокло какой-то дымкой, а оставшийся обзор заплыл неразличимыми бликами. Последнее, что остается в аудиальной памяти отражением эха — собственный басовый вой. Вы хоть когда-то слышали, да хотя бы представляли, как должен звучать истошный крик, прерывающийся на непонятно каком своем этапе, потому что голосовые связки не выдерживают и порываются? Потому что вопль отчаяния такой безнадежный и отчаянный, что, будь ты хоть каким актером, при всех усилиях не сможешь воспроизвести такой намеренно. Улица остолбенела, люди, ее наполняющие, — тоже. Лишь Арсений, едва ли видя дальше своего носа, позабыв о ноющей боли, причиняемой сломанным ребром, на разбитых и трясущихся коленках пополз к противоположной стороне обочины. Для него сейчас не было машины, капот которой был вмят посередине, а зеркало болталось на честном слове, не было людей, в ужасе то сбегавшихся, то скрывающихся подальше от зрелища. Он просто полз несколько шагов, силясь так, будто каждый шаг приравнивается к километру. И чем ближе подползал, тем громче в его голове был собственный вопль. Кто-то рядом в смятении цедил о ненадобности скорой. КАКОЙ, БЛЯТЬ, НЕНАДОБНОСТИ?! Арсений подлез под сотрясающееся в судорогах тело. — Сука, — его собственный хрип казался громче всего. Громче всех. Громче, чем что-либо и когда-либо, — Сука, — он кричит. Нет, он орет так, что на этот раз поражает всех в радиусе двадцати метров. Надрывный крик, на котором голос вновь обрывается, но еще быстрее, на самом первом слоге. Остальное «ка» звучит так ужасно и кошмарно. Это звучит так больно и отвратительно скомкано, что от страха несколько людей просто в испуге пятятся назад. У мужчины обрывается узел внутри. Ему кажется, что сердце с грохотом и неимоверно сдерживаемой болью провалилось куда-то в пятки. Ему больно так сильно, что кажется, что такую боль человек вытерпеть просто не в силах. Все плывет, лишь лицо Антона — четкое, нежное, рябящее из-за сокращения нервных окончаний. Губа дергается в неспособности остановиться. Левое глазное яблоко ходит ходуном. Парень ничего не понимает. Арсений смотрит — и не уверен, кому из них больнее. Он обнимает Антона, у которого непозволительно роскошные длинные ноги раскиданы в стороны и выгнуты в неестественной форме, своими собственными руками и своими ногами, не чувствуя их. Он целует разбитый лоб и сжимает в руках все, что еще час назад ему ответило бы на такие манипуляции. Он хрипит, уже минуту силясь вдохнуть, но не вдыхает. Глаза, нос — все изнутри опаляет так сильно, что Попов грозит залить весь проспект. Но на это плевать. Плевать, потому что Антон не кричит «Я жив». Антон уже ничего не кричит. Антон лишь может почти не слышно шептать согласные, по набору которых дешифровщик разобрал бы «Ты лучший человек на свете», но Арсений не дешифровщик. Арсений — никто, потому что единственное, что делало его кем-то, сотрясается сейчас в его онемевших конечностях, извивается и пытается сказать, что любит так сильно, что скорее умрет от любви, чем от кровопотери и Бог весть еще каких травм. И Попов выдыхает, что становится самым болезненным опытом в его жизни. Потому что впервые за последние двадцать шесть лет его жизни он выдыхает, а Антон, в какой точке земли он бы не находился, — нет.       Стоит глазам открыться — свет буквально кажется причиной последующей мнимой слепоты. Потому что лучи, пробивающиеся в комнату, — до противного яркие, порождают мигрень и желание удавиться. Арсений первые две секунды проводит в амнезии, вглядываясь в треклятые жалюзи, а затем осознает, что это ЕГО треклятые жалюзи. В его чертовой квартире. Он в ужасе вылетает из-под одеяла, которое вобрало в себя до неприличного много влаги, и прокручивает в голове все воспоминания за вчерашний день, не веря в их реальность. И впервые за двадцать лет Попов рыдает. Беззвучно рыдает, не замечая ничего вокруг. Его оглушает, как из пистолета, разряженного над ухом, когда на кухне ему слышится противный скрежет. — Антон? — и мужчина вбегает, обнося своей тушкой каждый косяк в квартире, как ошпаренный, на отвратительно провонявшую кухню. — Че орешь? — недоверчиво глядит окликаемый в глаза Арсения и меняется в лице, когда замечает, что привычные лазурные глаза наполнены влагой, а капилляры раздражены до безобразия. Он видит перед собой страх, завязанный в узел, кажется, прямо на шее возлюбленного — тот, по всей видимости, даже не дышит и не слышит вопроса. А что Арсений? Арсений просто прирос к полу. Арсений уверен, что через секунду у него остановится сердце, а трахея разорвет шею и вывалится на пол. Пульс стучит в висках, в лодыжках и пальцах, его трясет так сильно, что хочется поддаться этим сокращениям и привалиться к полу, позволив им себя охватить целиком. Антон стоит перед ним, нет, Антон идет к нему и тянет руку к лицу напротив. С животным страхом глядя на тонкое запястье, рассекающее воздух, Попов через секунду чувствует длинные пальцы на своей щеке, которые сейчас кажутся горячими, максимально жгущими кожу. Он не удерживает во рту шумный вздох и сразу же прикрывает глаза, уже через секунду обхватив ту самую руку и насильно прижимая к своему лицу. Нервное придыхание лезет из горла, а Антон в испуге принимает все ласки, примостив вторую руку на затылке мужчины. А тот, не стесняясь, впадает в панику, теряет робость и принимается рыдать, отчаянно пытаясь вколотиться в тело Антона. Шастун молчит, он все еще воздерживается от всякой реакции, борясь с чертовыми догадками, одна из которых была очевиднее прочих — Арсений видел во сне кошмар. Попов напропалую зацеловывает, встав на носочки, лицо парня, обхаживает его спину руками, не в силах определиться — куда их поместить, чтобы обнимать пуще и крепче прежнего. Это длится уже пять минут, что, если не угождать в обстоятельства — подозрительнее некуда. Он наконец отстраняется от Антона, но не спешит выпускать из рук — любуется, наслаждается чертами лица, на удивление спокойной мимикой и волнением в глазах-изумрудах, которые то и дело стреляют вопросительной «интонацией». — Арс, что случилось? — все же решает уточнить Шастун, стараясь сделать вопрос по звучанию максимально спокойным и располагающим к доверительной беседе. И Арсений не выдерживает, окончательно расплескав себя за края, когда слышит этот голос, срывается на писк. — Ты. — Ну да, но двадцать шесть лет уже прошло, знаешь, можно было привыкнуть. — Ты умер. Ты умер на моих руках, вытолкал из-под машины и умер, — нервно, без остановки, рвано и с чертовски сильным придыханием выпалил Попов, сжимая лицо напротив себя в ладонях, все еще не надеясь уверовать в свое счастье. Все, все до последнего эпизода во сне казалось таким реальным. Каждая эмоция до последней, каждый немой стон умирающего Антона и каждый гортанный рык казались такими реальными, — Я проклял все. Антон же стоял в онемении. Ему крайне сильно, едва ли не до боли в груди, хотелось подобрать подходящие слова, чтобы успокоить, утешить, заставить поверить в свою осязаемость. — Я тебя люблю, — Арсений вбивается лбом в грудь Шастуна и просто стоит так, вслушиваясь в стук его сердца. И сейчас совершенно не имеет значения — ответит ли парень взаимностью или не станет, он был реальным и был рядом — этого более, чем достаточно. Антон глубоко вздыхает прямо над ухом Арсения от накатившего бесконтрольного обожания и шепчет ему безо всякой пошлости, со всей нежностью, на которую способен: — Я тебя люблю. Я тоже тебя люблю, Арсений. Я люблю тебя. И делает он это столько раз, сколько потребуется, пока тот не успокоится. И Попов в действительности успокаивается. Антон пребывает в непонятном для него самого состоянии, когда ему приходится целый день находиться подле Арсения, как сейчас, пока он, раскинув ноги на деревянном столике рядом с диваном, перебирает черные волосы, укалываясь о коротко-сбритый загривок. Они залипают на какие-то передачи по телевизору, натыкаются на воскресный повтор своего шоу, смотрят и молчат. Никто не решается сказать и слова. Арсений — потому что он не в силах говорить после того, как физически чувствовал мертвенное охлаждение тела Шастуна в своих объятиях, Антон — потому что он просто не может. Совершенно в новинку видеть дрожащие ресницы Попова, видеть его страх в глазах настолько явно, что сам начинаешь бояться. — Ты куда? — подрывается Арсений на локтях, но его приминают обратно к дивану. — Лежи, герой, просто чай нам сделаю. — Аккуратнее. — Чай, Арс, не бомбу.       Попов на эту реплику лишь недовольно цыкнул, уставившись в телевизор. Все происходящее в данный момент ему хотелось просто замедлить до нескончаемости. Он мечтал просто вот так лежать и чувствовать совершенно нечуждую руку на своем затылке, от прикосновения которой от шейных позвонков мурашки протаптывают себе путь прямо к копчику. Невероятная страсть к жизни у Антона всегда его восхищала и поражала до глубины души — как он постоянно делал что-то, не останавливался и на секунду, был самым необычным и этим же собственнически приковывал к себе внимание. Картинки все еще оседали в памяти и в самые внезапные моменты начинали маячить перед глазами. И это все еще не выглядело как сон, это выглядело как прошедший день, который, сука, имеет какой-нибудь еще сюрприз за пазухой. Навязчивая паранойя слала Арсения за три пизды, когда тот пытался сопротивляться и отрицать её наличие, но, подавшись настырной сучке, двинулся по направлению к кухне.       Блять, вот в моменты животного страха невозможно определить конкретно, когда ты мог испытывать подобное раньше, абсолютно невозможно. Рационально мыслить — уж тем более. Поэтому глухой шлепок чего-то тяжелого о кафельный пол лишь пробуждает в нем инстинкт. И он второй раз за день остервенело, с бешеными глазами и с немым стоном ужаса в горле порывается на кухню, чтобы убедиться в том, что он прав чаще, чем Антон. Просто потому что именно Антон сейчас содрогается на кафельном полу. Его рука с черными ожогами по периметру ладони заходит над туловищем и падает обратно. Он хочет истошно крикнуть, потому что не слышит ничего, хочет попросить помочь, но гортань не слушается, она лишь заглатывает рвущиеся звуки. Из одностороннего с рукой уха вытекает багровая струя, окрашивающая русые волосы в противно-грязный оттенок, что сразу же размазывается по полу, когда Шастун силится двинуть головой, тоже его не слушающейся. В широко раскрытых глазах стоит боль, такая паршивая, такая страшная и ущербная, что хочется удавиться, чтобы не сохранить картинку в памяти. Стекая по щеке, дорожка из крови дублирует направление к полу. Арсений еще не думал, что может надрывать голос сильнее — он может. Мужчина хватается за телефон и в один прыжок оказывается на коленях возле трясущегося Антона, сжимающего в руке электрический переходник. Он рычит, хлопает глазами, отгоняя слезы, чтобы обзор был лучше. Вытянув резиновую прихватку со стола, Попов вынимает переходник из руки парня, матерясь и извиваясь в страхе, чувствуя всю ту боль, настигшую его ранее, в двойном объеме. Его облапошили, блять, как восьмилетнего. Его, блять обманули. Надули, сука, Арсения, как последнего придурка. Придурка, который уже во второй раз сидит на коленях, взвалив на себя бездыханное тело, мешок с костями, не силящийся дышать. Только мышцы руки все еще сокращаются, вызывая правдоподобную имитацию поддерживаемой жизни.       У Арсения уши взрываются мертвой тишиной — он не слышит крика, не слышит шлепанья по кафелю руки, все еще дергающейся. Он не слышит ничего. Под его руками, беспомощно и отчаянно жмущими на грудину любимого человека, удары приглушаются и замедляются, уже совсем не колотя из-под ребер по ладоням мужчины. Он сам перестает дышать, лишь трясет головой вниз вверх, почти откусывая язык от таких движений, чувствует, как все закипает и затем холодеет. Челюсти заклинило и не разжимает.       Когда Арсений был так благодарен за любовное признание, ему никто не сказал, его не предупредили. Не сказали, что «Я тебя люблю» не значит «Я тебя никогда не оставлю». Он чувствует металлический привкус на языке, когда расцеловывает лицо Антона, скривившегося, направившего погасший взгляд в потолок.       Слух режет количество отборного мата, раздающегося на всю квартиру. Этот же голос разрезает сон Арсения пополам, отчего тот переворачивается в постели и продирает глаза, полные слез. Но сам плакать уже не может. У него нет сил, будто засуха поразила все слезные протоки, а голосовые связки истерзали волки, обглодали вдоволь. Симфония брани повторилась, а исполнитель слыл таким родным и болезненным человеком. У Арсения сжалось все внутри от звука этого голоса, и он взмолился про себя, но, когда в спальню хаотично влетел взъерошенный Шастун, тряся в руках долбанной сковородкой, которая вся аж дымилась, Попов вдолбился от страха спиной в спинку кровати, рвано недо-выдыхая и недо-вдыхая обратно. — Ты че? — Антон обеспокоенно отпрянул от воздуха, который сперся между этими двумя, после чего принял решение подойти и приложить руку ко лбу, облитому ледяным потом, но от его руки мужчина увернулся, как от пули, испуганно вытаращив глаза, — Блять, ну ты чего, Арс, как призрака увидел. СУКА, ДА, УВИДЕЛ. Арсений от этих слов щурится, пытается задрать голову кверху, чтобы слезы закатывались обратно, а руки трясутся вопреки всякому желанию унять тремор. Шастун берет указательным и большим пальцами лицо Попова, на что слышит сдавленный всхлип, будто тем самым сделал ему больно. Черт. — Я в ебаном дне сурка, — обреченно стонет Арсений. И Антон готов поклясться, что этот его стон — не из разряда тех, что он выдает с иронией и жалостью к себе. Он буквально в отчаянии и сейчас будет рыдать. Арсений будто повидал всю жизнь, будто увидел её за ночь и проснулся с осознанием чего-то. Его слова разительно не имели смысла по сравнению с измотанным, испуганным, морально подавленным внешним видом. Он выглядел так, будто побывал на похоронах дорогого человека или сам кого-то укокошил. — Тебе что-то снилось? — Ты. Тысячи раз, — врет Арсений, ибо помнит только два. Но кто знает? Антон сейчас выглядит реально, его прикосновения — реальны. Удавиться хочется, как сильно его объятия вытряхивают наизнанку все дерьмо. — И вот он я. — Живой. На эту реплику Антон прикусывает язык, сдерживаясь от цоканья. Это сон, не более. — Ты умирал на моих руках. Ты был таким реальным, я чувствовал, я все… Парень вжимает тело в свои объятия, целует в макушку. У Попова дежавю. Настолько очевидное, что он чувствует, как сердцебиение Шастуна замедляется. Через минуты две такого рода терапии, Арсений действительно ощущает, что под его ухом сердце замедляет свой темп. А Антон начинает брать странные «перерывы», отстраняясь и хватаясь за брюхо, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. — Антон, что, блять, происходит? — Не… не знаю, хрипы, — он старается пожимать плечами непосредственно, как это получается обычно. Но непосредственно не выходит, выходит только резко, потому что он дергается в порыве почесать губы. И только сейчас Арсений замечает, что разрез глаз стал значительно меньше, в сравнении в пятью минутами ранее, а желанные губы припухли. Он тянется за мобильным, потому что пахнет это, не говоря уже о сожженном дерьме на кухне (серьезно, Антон, в третий раз уже можно перестать крушить чертову кухню), пахнет дурно. — Вколешь мне адреналин? — на этот раз Антон говорит, не скрывая своей нервозности. И, наверное, на уровне подсознания Арсений был более, чем уверен, что ни адреналин, ни скорая не смогут ему помочь остановить приступ, а впоследствии — смерть. Он осознавал всю реальность происходящего, боялся её, но больше его пугало то, что реальность прошлого он уже не мог отрицать. В эти моменты, когда Шастун раскидывался на его руках раз за разом, трясся и глядел молящим взглядом, в котором неверия — доля на тысячу других доль. Он верил Арсению, он верил, что тот спасет его, а Арсений не спасал. Он сам себя тысячу раз убивал в этот момент, молил непонятно у чего или кого, чтобы перестать просыпаться, но всякий раз, когда сердце любимого в его руках останавливалось — его глаза открывались и впитывали в себя до отвратного живой свет, напоминая о том, что сам он этой жизни не может видеть. Только не без Антона. Он гладил виски, которые то были окровавлены, то белы, как чертов снег, выпадающий в апреле, лишь припорошившая поверхность земли. Целовал руки — обожженные или разбитые. Вдыхал желание продолжать жить лишь с этим человеком в обветренные, трясущиеся или истекающие плазмой губы. Он делал это столько раз, что сбивался со счета. Арсений мечтал, чтобы день начался заново, чтобы снова увидеть Шастуна говорящим, улыбающимся, смотрящим на него, как на идиота, едящим, что-угодно-делающим, главное — живым. Но когда этот день, как по заказу, снова брал свое начало, Попов уже бессмысленно поддавался его ходу. И каждое утро он пробуждался вопреки желанию этого не делать. Рыдал, глядя на лицо Шастуна, а тот в непонимании подхватывал безнадежно ослабшее тело Арсения, гладил и… И снова погибал, холодно истощался и обмякал в руках мужчины, в последние секунды ластясь. Попов сбился со счета, когда этот счетчик перевалил за пятый десяток изощренных погибелей возлюбленного, ведь менялось только одно — несчастный случай. К чему угодно можно привыкнуть, даже к замкнутому кругу остановки дыхания.       Арсений снова просыпается, трясущейся рукой откидывает одеяло, с немой болью в глазах, уже не голубых, а серых, в которых помимо этой самой боли видна безнадежная пропасть, он задергивает занавески, когда видит, как Антон морщит нос от нисходящего в комнату света. Попов смыкает уста, правит челку на мирном лице, заводя пальцы за оттопыренное ухо, и отхаркивается саднящей в горле горечью, потому что уже знает, как на этом прекрасном лице сегодня замрет ужас перед лицом смерти. Разряжаясь нервным смешком, Арсений целует слишком уж морщинистый для двадцатишестилетнего парня лоб и поднимается с кровати. — Я приготовлю тебе завтрак. Он двинулся на кухню, шаркая ногами по холодному полу теплой квартиры, и постарался создать минимальное количество шума, чтобы парню не приспичило снова закоптить его кухню. Попов приоткрыл холодильник и вывалил с десяток продуктов на тумбу, хватаясь за разделочную доску и нож. Но перед приготовлением он почувствовал свербящую нужду в проверке — жива ли эта шпала, или снова собирается двинуть кони, так и не проснувшись. Убедившись в первом, он вернулся к приготовлению завтрака и водрузил на горящую конфорку ту самую сковороду, которую Шастун нещадно сжигал день за днем. — Пахнет сносно, — Антон лыбится во все тридцать два, но, завидя истощенную физиономию и опухшие глаза Арсения, осекается, становясь подле него, — Ты в порядке? — Лучше всех, — Попов нехотя разводит руками, силясь не глядеть в до одури зеленые глаза, которые вызывают неконтролируемую истерику. Потому что количество раз, когда они закатывались наверх под звуки обрывчатого замедленного дыхания, превысило уровень навыка подсчитывания. Потому что просто сил не было видеть, как радужки наливаются блеском, когда ловят блики света, а после — гаснут. — Серьезно, выглядишь отстойно. — Я выгляжу прекрасно, — горько усмехается Арсений и ставит две порции омлета с овощами на стол, а сковороду — в посудомойку, — Давай есть. Они молчат на протяжении всего завтрака. Антон лишь подозрительно косится на мужчину, а Арсений не сводит взгляда с тарелки, боясь, что, если встретится глазами с Шастуном — тот начнет давиться, после чего, судорожно хватаясь за горло, замертво рухнет на пол.       За все разы, что умирал Антон, это никогда по времени не происходило позднее девяти вечера. Арсений готов поспорить, что ужас, в котором он застрял — это безвыходная закономерность, которая априори не подразумевает какого-либо решения. Однажды он пробовал покончить с собой. Да, совсем безнадежный ход, однако если бы это помогло завершить чертов ночной кошмар, то это — лучший ход из всех возможных. И, знаете, что? Ничего, блять. Он кромсал руку в остервенении, лез в форточку, но каждый раз просыпался в той же самой квартире, в той же комнате, и ничто не намекало на предвещающие изменения. Он обитал в насущном аду. Горел, бултыхался в котле отчаяния и неспособности помочь кому-либо. Потому что жизнь их измерялась в сутках, не боле. Но сейчас стрелка циферблата ползла, отзываясь в висках Попова мигренью, когда издавала тикающий звук. Она мучительно медленно переваливала за десятый час, что становилось пыткой для выдержки Арсения. Он уже не страшился смотреть на Антона, потому что понимал, что в любую минуту — даже не удивлялся — тот может скончаться самым неожиданным и тупым образом, но оставить за собою такую боль, что в разы сильнее любой предыдущей. — Арс, да че за херня, блять? — Да! Что за херня, блять?! — мужчина сорвался на крик, вскакивая с дивана и становясь напротив Шастуна, взгляд его наполнялся непонятным гневом, что совокуплялся в морских радужках с диким страхом, как у степного оленя, на которого фура несется на невероятной скорости. Антон испугался, он по-настоящему страшился, видя перед собой такого Арсения, прежде незнакомого ему — вена на виске пульсировала, руки ходили ходуном, а нижняя губа норовила оторваться от такой трясучки. Арсений был бешеным, от него исходила закрадывающаяся в душу и всепоглощающая слабость, а Шаст будто чувствовал, что ему сейчас прилетит оплеуха, столь несоразмерная истинной силе Попова, что от нее можно будет просто отмахнуться, как от мухи или комара. — Уже день кончается, чего ты, а? Давай, блять, чем удивишь сегодня? — крик обрывается на каждом слове, переходя в различимое мычание, пока Арсений пытается откашляться и сдержать поток вот-вот нахлынувших слез. Он силится, крепится и сжимает кулаки, но те не слушаются, и руки остаются болтаться в воздухе, как у тряпичной куклы. Антон хочет его обнять, но получает лишь толчок, от которого приземляется на диван, — Нет, нет-нет-нет-нет… нет, — и он переходит на шепот, который напоминает шепот душевнобольного, считающего, что против него сговорились, — Ты… Не трогай меня. Шастун округляет глаза, когда мужчина обрушивается на коленях на пол. Из его глотки рвется нечеловеческий рык, а Антон просто дрожит от каждого прибавленного децибела. Он слышит вой или… он сам не понимает, что это такое. Уже сомневается в том, что на самом деле это слышит, в том, что это его Арсений, его наглый и самовлюбленный Арсений стоит перед ним на коленях, раскрывает рот в немом ужасе, то смыкая, то размыкая губы, сухо прилипшие к переднему ряду зубов. Антон боится, Антон не понимает, как его любимый человек мог из вчерашнего виновного по всем статьям жизнелюбия превратиться в то, что находится перед ним сейчас. Громкий скулеж наполняет квартиру, что грозит неминуемым приходом соседей, которые снова могут начать причитать по поводу мужиков, не покидающих квартиру Попова. — Я… Арсений, прошу, успокойся, умоляю тебя, — осторожно Шастун сползает на пол, придвигаясь к мужчине вплотную, пока их колени не соприкасаются, на что Арсений хочет отодвинуться, как ошпаренный, но крепкие — в сравнении с его — руки обхватывают и не дают такой возможности, — Прошу, не кричи, дай мне помочь тебе. — Нет, — он задыхается, он хватает воздух губами, но не может вдохнуть, — Ты… Я люблю тебя… Я тебя люблю. — Я тоже тебя люблю, Арс, правда, лю… — Нет! Не говори этого, пожалуйста, я не хочу, не хочу снова. Не хочу снова. — Чего не хочешь? Арсений, прошу, посмотри на меня, — Антон берет в свои уже дрожащие руки лицо самого любимого человека на свете, хоть и вряд ли ему хватило бы духа признать это вслух, — Скажи, чего не хочешь? — Не… не хочу твоей любви, мне плевать, любишь ли ты меня, — выплевывает Попов в буквальном смысле, разбрызгивая слюну и слезы по лицу напротив, что смотрит с такой нежностью. Он закрывает глаза, не может видеть Антона, который в любую следующую секунду может вновь перестать дышать, может перестать смотреть на него с волнением. Он не может, больше не может выдержать натиск, в котором сердце разрывает на части, — Любви недостаточно. — Я тебя не оставлю, — выпаливает Шастун, не отпуская лицо мужчины и размашисто подбирая слезы большими пальцами, — Этого… Этого достаточно? Грудная клетка Арсения вздымается и дрожит, а новые порции воздуха отдаются режущей болью в легких. Он верит Антону. Понимает, что бесполезно, но верит и с глухим стуком падает на его грудную клетку лбом.       Очередная головная боль провоцирует пробуждение, и Арсений машинально приподнимается на локтях, стараясь нормализовать сбившееся дыхание и вспомнить события прошедшего «сегодня» в очередной раз. Но дыхание не сбито, а воспоминания никак не желают пробиваться в изнывающую от боли черепную коробку. Попов судорожно оглядывается вокруг — что-то не так. Комната не освещена, в комнате темно. Арсений бросает взгляд на жалюзи, которые не впускают утренний свет. Они всегда были открыты. Были открыты все то время, что он просыпался в эпопее своего ужаса, озаряли комнату безжизненным светом. До омерзения ярким и притворно-радостным. Антон заваливается из коридора с кружкой кофе, сдобренной ванилином в избытке. — Тебе лучше? — Что? — на выдохе произносит мужчина. — Вчера. Ты плакал, ты кричал, Арс, сказал, что… — Когда? — Океей, может, стоит вызвать ско... Шастун не успевает договорить, потому что чашка из его руки выбивается, с грохотом обрушаясь на пол, а на губы опускается такой пресс, что становится до невероятного больно. Арсений изо всех сил впечатывается своим ртом в чужой, а руками сжимает тело Антона до хруста всевозможных суставов. Антон исполнил свое обещание.