healer.

«Я приеду последним автобусом. Встретишь меня?» От взрыва дикой радости в груди обезумевшее сердце со всей дури кидается на рёбра, как отчаявшийся узник на прутья решётки в камере заключения – выпустите меня, выпустите. Сердцу не хватает места, радость притесняет его, заполняет собой всё пространство в грудной клетке – хозяин, дыши чаще, а то задохнёшься. Вот так просто, в последнюю минуту, без надобности сообщить заранее. Встречу ли я? После того, как мы не созванивались с прошлой среды? Ты спрашиваешь, встречу ли я тебя, хотя мы не виделись уже три недели? Конечно я встречу, ты же не оставляешь мне выбора, так уж вышло. «Точно приедешь? Не потеряешься на одной из своих тренировок?» В ответ смайлик кивает Ханбину головой. В одной руке у Ханбина тяжёлая упаковка с пивом – он привалил коробку к стене и поддерживает снизу коленом, пока читает сообщение; но даже когда прочёл, так и стоит на одной ноге, под мышкой с товаром, который нужно расставить по полкам на витрине и в холодильниках. В складе ещё много пива, его надо перетаскать – вечером пятницы алкоголь хорошо продаётся. Смена началась всего два часа назад, столько всего необходимо сделать, прежде чем поток покупателей станет иссякать и можно наконец будет побыть наедине со своими мыслями – нескоро, далеко после полуночи, когда близлежащие улочки совсем опустеют. Только те, кому весна не даёт спокойно спать, забредут в круглосуточный магазинчик самообслуживания за какой-нибудь ерундой. Он перетаскивает пиво к холодильникам, продукцию посвежее запихивает подальше, товар, который подвозили в начале недели, ставит поближе, чтоб расхватали поскорее – всё делает как надо, систематично и аккуратно. Поэтому начальнику Ханбин и нравится. Молодёжь нынче не особенно рвётся трудиться, привыкла клянчить у родителей, а он спокойный, воспитанный, а главное, трудолюбивый. Из свежей раны на локте сочится кровь – на выходе со склада не вписался в дверной проём с двумя упаковками пива в руках, больно счистил кожу о деревянный косяк. Плюс одно механическое повреждение кожного покрова на его теле, ничего страшного. На плече у Ханбина желтеет ушибленное место, на ногах тут и там рассыпались отталкивающие синяки, ещё и палец порезал на днях – и всё это никак не проходит, не заживает, болит на нём. Он скучает, тоска тлеет в нём днями и ночами. По утрам ему не хочется просыпаться, он заворачивается в кокон из одеяла, прячется в нём сколько может, до последнего тянет, чтобы не видеть в зеркале тёмные круги у себя под глазами. Он рассыпается – не на молекулы, не на куски; на что-то сыпучее; возможно, это пыль. Он – просто оболочка, ничем не наполненная; ничем важным, только ожиданием, замершим в теле, да шальными мыслями, что шепчет ему пустота. Внутри тебя пусто, Ханбин, чувствуешь? Надо чем-то забить эту пустоту, все так делают, когда особенно остро ощущают себя одинокими. Ты ведь одинок? Ну, не считая этих твоих непонятных отношений на расстоянии. Ты же не думаешь, что всё это серьёзно, что это к чему-то обязывает? Да ладно?.. Уже три года прошло, а ты до сих пор в это веришь? То, что он тебе даёт, он забирает с собою после отъезда. В итоге что у тебя остаётся? Что это, к чему ты так жадно стремишься, снова готовый проиграть сделку со своей совестью? Ханбин патологически ненавидит врать; ненавидит себя за вынужденную вереницу лжи, которую продолжает плести; ненавидит, но ему пришлось научиться выдумывать весомые оправдания, чтоб отпроситься с рабочей смены. Он глотает колючий ком из едкой смеси позорного чувства стыда и вины, ставший поперёк горла, с усилием проталкивает его поглубже в глотку, чтоб не мешал говорить: звонили из дома, младшая заболела, мне очень нужно уйти пораньше, я обязательно отработаю. Он хороший, его начальник, знает, каково это, когда в семье маленький ребёнок, у него дочка одного возраста с сестрёнкой Ханбина. Он каждый раз относится с пониманием, перезванивает Ханбиновой напарнице, просит доработать смену или приезжает сам – когда в семье маленький ребёнок, семью надо чем-то кормить, не закрывать же, в конце концов, магазин. Нельзя терять доверие покупателей, а главное – выручку. У меня, наверное, на лбу написано, что я обманщик. В каком-нибудь остросюжетном фильме или дораме о детективных расследованиях опытный голосовой профайлер через две секунды уличил бы меня в обмане. По частоте дыхания, по усилению фрикации в словах… Что я за человек такой? Бессовестно прикрываюсь младшей сестрой, которой частенько приходится засиживаться в садике допоздна, и отец или мама забирают её в последнюю минуту, просят прощения у воспитательницы, потому что не имеют возможности приходить раньше. Но, если подумать, время от времени я забираю её сам, и воспитательница не может сдержать радости, потому что тогда она быстренько раздаст остальных детишек по рукам и слиняет домой. И Ханбёль больше нравится, когда за ней приходит брат, потому что его можно раскрутить на конфеты и какие-нибудь безделушки, а то и на новую игрушку – родители обычно слишком устают, чтобы гулять по магазинам с ребёнком. Так что, простительно мне использовать младшую в качестве отмазки? Несколько добрых поступков не делают тебя добрым человеком. Или как? На циферблате электронных часов на стене мигает девятнадцать пятнадцать. В магазин заходят парень с девушкой – парочка, которая встречается совсем недавно, это очевидно. Глядят друг на друга одинаково влюблённым взглядом, таким, какой в любимом видит только всё самое лучшее – с ними всё ясно. Они берут две пачки рамёна и кофе в баночках и занимают один из свободных столиков у окна. Студенты какие-нибудь, заучившиеся допоздна; а может, занятия давно закончились, а они не в силах друг с другом расстаться, чтобы снова встретиться назавтра. Под куртками у них однотонные толстовки с рисунком – парные вещи; у Ханбина в его кривых отношениях – лишь кусок фразы, отколотый от общей, вытатуированный сзади на шее, над выпирающей косточкой позвоночника. «You see all my light». Трудно поверить, что у такого, как он, есть внутри свет. В запутанных переулках его непонятной души темно, лампочки в уличных фонарях там вкрутить некому. – Когда ты улыбаешься, то весь светишься, – говорил он мне, семнадцатилетнему, и я не мог не улыбаться в ответ, потому что по-другому ответить я не мог. Сердце рядом с ним клокотало, как бешеное, я всё думал, оно пробьёт рёбра и вывалится на грязный асфальт прямо между нами. Он каждую нашу встречу умудрялся ввернуть, что любит мою улыбку и ямочку глубокую на щеке, а я бессовестно этим своим превосходством пользовался и весь светился от счастья. – С чего ты вообще взял, что ты в меня влюблён? Ты уверен, что тебе нравятся парни? Ты с девушками пробовал? И он смеялся надо мной, истерично, как душевнобольной, сбежавший из психушки, и хлопал себя по колену; смеялся, как тогда, на уроке биологии, когда я ответил, что киты это рыбы, а не млекопитающие, они же тоже живут в океане, как акулы и остальные. Он смеялся и никак не мог остановиться, этот придурок, так что учитель влепил «пару» нам обоим. Над моими заморочками по поводу пола он тоже подтрунивал бесконечно, для него всё было просто с самого начала. – А я не знаю, нравятся мне парни или девушки, я не задумывался. Просто влюбился в тебя и всё. Почему я вспомнил об этом сейчас? Потому что эти двое, что едят рамён, нашли друг в друге себя, как мы тогда? Вот так случается, что ищешь себя в себе, а находишь в другом. Обидно. Или как? – Приветос! Извини, пообещала прийти, а сама задержалась. Кое-что случилось, но теперь всё нормально вроде. Это Ханыль наконец-то пришла и своим появлением очень вовремя встала между Ханбином, парнем и девушкой у окна, поглощёнными друг другом, и воспоминаниями о весне в выпускном классе, когда он влюбился впервые и насовсем – какое-то странное уравнение, в которое напарница не вписалась как составляющая; посему уравнение мгновенно рассыпалось, и чувство реальности тут же вернулось. Продолжать врать как необходимость. – Это ты извини. У тебя, наверное, были какие-то свои планы, а тут я со своими проблемами… – Не переживай, будешь должен. Ты мне и так уже много должен. Пока подумай, как мне взять с тебя плату, м? Я же не глупый, я понимаю, какую плату тебе хотелось бы с меня взять, Ханыль. У тебя красивые волосы, длинные, винного цвета, собранные в высокий тугой хвост на затылке; на твоём симпатичном личике косметики по минимуму, но ты и так миловидна и сама это знаешь. Таких вот ни к чему не обязывающих шуток между нами пролетало много, но они никогда не попадали в цель, не так ли? Они туда и не метили. Мы работаем вместе полгода, видим друг друга каждую неделю, когда сдаём смену, болтаем и шутим друг с другом; мы работаем вместе, поэтому нет никакой особой цели у нашего флирта. Но за твоими шутками скрывается что-то большее, ведь так, Ханыль? Поэтому я подначиваю тебя, меня так и подмывает ткнуть тебя под рёбра, когда ты потеряешь бдительность; ты так боишься щекотки, и это забавно, что ты никак не привыкнешь и не выработаешь наконец рефлекс самозащиты. Вместо этого ты делаешь вид, что злишься, и больно лупишь меня по плечу – вообще-то это правда больно, ты же говорила, что в школе ходила в секцию каких-то боевых искусств; но это и приятно, когда на тебя смотрят таким вот плохо скрываемым влюблённым взглядом. Это приятно, мне ни одна девчонка так ненавязчиво не давала понять, что я нравлюсь. Временами я так сильно хочу забить пустоту внутри себя хоть чем-нибудь, да хотя бы твоими чувствами ко мне. Почти все отношения в этом мире – кривые, и скажи мне, что это неправда; даже когда находишь родственную душу, над отношениями нужно работать, они не станут идеальными сами по себе; что и говорить о том, когда люди друг другу не подходят, когда между ними много, очень много препятствий. Наши тоже были бы кривыми; призма, через которую я смотрю на мир, непоправимо искривлена. И я всё равно бы не смог предать в себе его и искать потом себе оправдания. Ханыль к Ханбину не привязывается; она его совсем не знает – кроме работы, у них ничего нет. У Ханбина установлена неосязаемая граница, за которую никому нет доступа; например, он ни разу не рассказывал, что означает татуировка у него загривке. Не в смысле как она переводится. «You see all my light». Она как потерянная фраза, как осколок целостной картины… Бывает такая влюблённость, которой ничего не нужно. Тебе достаточно, что ты можешь выпить с человеком кофе, обменяться с ним шутками, спросить, как он провёл эти дни; коснуться его руки, угостить конфеткой, стоять к нему близко-близко – и не страдать, что взаимности к тебе нет. – Сестрёнке привет. Она сильно приболела? Девятнадцать пятьдесят шесть. Ханбин по-быстрому переоделся, накинул пальто, укутал шею в длинный шарф, нахлобучил кепку – всё в синих тонах; держит в руке рюкзак. Девчонка с парнем в парных толстовках ушли. – Нет… Да. Она всегда сильно и долго болеет… Спасибо тебе ещё раз, я твой должник! Часы на руке показывают двадцать один ноль пять. Согласно расписанию, последний автобус прибывает около половины десятого, но может приехать и раньше. В пятницу вечером не предугадаешь, как сильно будут перегружены дороги на выезде из столицы и прибавит ли водитель скорости, чтобы добраться пораньше до конечного пункта назначения. Он ведь прибавит – водитель? Ему же тоже хочется домой. Ханбин опять глядит на часы. Двадцать один ноль восемь. Время остановилось или что? Оно как будто покинуло стрелки, и ожидание, кажется, будет длиться вечно. Секундная лениво движется, словно засыпает. Ханбин вздыхает, кутается в объёмный тёплый шарф, обмотанный вокруг шеи, прячет в его надёжной от всякой простуды мягкости подбородок, подтягивает до самого носа, дышит, чувствует, как вязаная ткань нагревается от горячего дыхания. Парень оглядывается вокруг себя, озирается по сторонам. На платформе междугороднего назначения больше никого нет. Автостанция закончила работать в девять, пригородные платформы уже закрыли. Ханбин переминается с ноги на ногу в своих лёгких текстильных кедах, ходит в ожидании взад-вперёд, прячет замёрзшие руки в карманах пальто. Он сделал то, чего делать не следовало – поверил заманчивому обещанию ранней весны в долгожданное тепло; потому что оно обманчиво, и в темноте весеннего вечера ещё таится зимняя стужа, выискивая слепыми глазами того, кто легко одет или обут. В воздухе так прекрасно пахнет весной, истерзанная холодами и серостью душа просится навстречу какому-то неопределённому новому, совсем так же, как ветви голых деревьев вибрируют от зарождающихся под корой свежих соков; но робкие почки на вишнях не решаются пока ещё раскрыться, чтобы разразиться цветением, так же, как робкие ростки в безотчётном страхе перед холодами не отваживаются пробиться через землю на свет божий. Автобус сворачивает с трассы к автостанции и медленно ползёт к междугородней платформе номер пять, два длинных луча света от фар выхватывают ожидающую одинокую фигуру. На часах двадцать один двадцать один, и Ханбин как-то весь сразу редуцируется до двух чувств – радость и волнение, волнение и радость; но волнение сильнее, оно цепкой хваткой сжимает желудок и тянет его к глотке; настолько противное ощущение, что Ханбин разом пугается, поспешно перебирая в памяти, что он употребил такого нехорошего в пищу во второй половине дня. Пассажиров не так уж много – кто поедет в этот занюханный городишко в пятницу вечером? Тех, кто отсюда вырвался, обратно не заманишь; все эти разговоры о высоком уровне культуры и потоке туристов – пыль в глаза. Чживон вылазит из автобуса помятый, свободная оранжевая куртка с меховой опушкой повисла на одном плече; он, без сомнения, всю дорогу проспал самозабвенным сном – этот тип уснёт где угодно, в любом положении. Чживон ищет Ханбина глазами сквозь длинный занавес чёлки и довольно быстро находит. – Вот так и знал, что ты прождёшь минут сорок, хотел купить тебе пирожков с пастой из красных бобов. Ну, тех, в виде рыбок, которые ты так любишь, у нас их на автовокзале теперь продают… Я купил этих рыбок на двадцать тысяч вон и, представляешь, все слопал за три с половиной часа, пока трясся в пути, эх… Ты меня простишь? Ханбин улыбается; он, может, и хотел бы ненадолго сохранить серьёзный вид в качестве молчаливого укора за то, что расставание в этот раз длилось целых три недели; но улыбается и качает головой. Ты неисправим, Ким Чживон, ты это знаешь? Только ты можешь появиться вот так вот вдруг, оповестив о своём приезде смс-кой, и, сонный, растрёпанный, не сказав даже «привет», втирать мне о каких-то пирожках в виде рыбок, который ты сам любишь больше, чем я. Только ты можешь делать вид, что разлуки не было – ведь прощаются и здороваются с теми, с кем расстаются… ты ведь так говорил? Только ты можешь примчаться из столицы в своих ярких шмотках, которые тебе до чёртиков идут, непонятно зачем. На что я тебе?.. Но я так рад, что ты здесь, в трёх шагах от меня, а не в трёхстах километрах. Чживон улыбается тоже, потом тихо посмеивается. Он раскидывает руки в стороны, чтобы просунуть в рукава куртки, а Ханбину на долю секунды кажется, что его прямо сейчас обнимут, схватят, зажмут в объятьях, и озирается по сторонам; но ничего не происходит; куртка надета как следует, чёлка спрятана под бейсболку. Это даже немного обидно. – Кто тебе вообще сказал, что я люблю эти пирожки? – через плечо бросает он Чживону, развернувшись и уходя в сторону остановки. – А разве нет? Чживон спешит следом, довольный, что сбил с толку, и догоняет худощавую фигуру в синем пальто немного погодя; обнимает сзади, с разбегу, крепко прижимает к себе; утыкается носом в шарф, в загривок, и не может надышаться родным ему запахом. У Ханбина от его горячего, шумного дыхания на своей шее ноги слабеют и набиваются ватой, и вся тоска его, слившись со сладостным предвкушением под кожей, струится по телу, стекает к низу живота. Так они и стоят; и пустота внутри Ханбина замолкает, начинает сжиматься, съёживается, отступает, перед Чживоновым теплом ей ни за что не выстоять. – Неужели сто одиннадцатый автобус до сих пор ходит?! Ну ничего себе! – Чживон топает за Ханбином в самый хвост автобуса и плюхается рядом с ним на сиденье. – Слушай, может, перестанешь задавать один и тот же вопрос каждый раз, когда приезжаешь сюда? – Я имею в виду, этот городок совсем не меняется. – Что может измениться в провинциальном городишке за три года? И уж тем более за три недели. – Целых три недели?! Ты серьёзно? А скажи, Ханбёль меня ещё не забыла? Скучает по своему оппе? – Вообще-то у неё уже есть брат. – А ты? – Что я?.. – Ну, скучал? Молчание; неопределённый кивок головы и взмах длинных пушистых ресниц – вместо ответа. Чживон берёт Ханбинову руку в свою и прячет их сплетённые пальцы себе в карман. – Ты что делаешь?! – А что такого в том, чтобы держаться за руки? К тому же, они у меня в кармане. – А ничего. Если какая-нибудь бабулька знакомая зайдёт? Конспиратор хренов. – И что? – А то, что ты из этого города уехал, а мне ещё в нём жить, и здесь все друг друга знают. – Ты всё такой же мнительный. – Отвянь. – Ты тоже можешь отсюда уехать. Что тебе мешает, м? – Моя сестра всё время про тебя спрашивает, но вы поиграли вместе всего раз, когда я попросил тебя посидеть с ней после школы. Говорит, что скучает. – Девушки от меня без ума, понимаешь. – Ей всего три года, придурок. Ханбину семнадцать, Чживон на год старше его, и они качаются на детских качелях Ханбёль. Во дворе у Ханбина зацвела вишня, и запах от неё просто прелестный. И Ханбин прелестный, худой и стройный, и черты лица его по-девичьи нежные, а губы мягкие и податливые – Чживон это знает наверняка, потому и напрашивается сюда после школы. Забор высокий, родителей дома нет. Чживона отсюда метлой не выгонишь; а Ханбин и понятия не имеет, где у матушки хранится метёлка. – Она мне заявила, что выйдет за тебя замуж, когда вырастет. – Передай ей, что не получится. Потому что я женюсь на тебе. – Ненормальный… На щеках у Ханбина аллеют пунцовые розы, совсем как в клумбе вдоль забора. Чживону жутко нравится, что плавных краёв в натуре Ханбина неожиданно гораздо больше, чем острых, хотя сперва казалось наоборот. – Ты вроде сказал, что голодный?.. – А… да, умираю от голода! – Чживон театрально откидывается назад на качелях. – Пойдём в дом, поищем чего-нибудь пожрать. – Жрать – дело поросячье, мой друг! Чживон хохочет и срывается с места вслед за Ханбином; не за едой, а за поцелуем. Ханбин так и стоит в тесном коридоре в одном кроссовке, не успевший снять второй; он больше не отвешивает Чживону затрещин и оплеух, как поначалу, а целует так же жадно и с нетерпением, неумело немного, но это нестрашно – навык в этом деле приходит вместе с практикой. Дальше поцелуев у них пока не дошло; но наверное дойдёт. Лет с четырнадцати Ханбин пишет стихи, с тех самых пор, как попробовал себя для школьного конкурса, и его подростковую поэзию, к удивлению, похвалили. До встречи с Чживоном он мечтал писать больше и выпустить когда-нибудь сборник стихов; теперь он мечтает быть с ним вместе всегда. Ни о том, ни о другом Ханбин никогда никому не говорил. Ханбин намеренно не делает никаких комментариев по поводу нового цвета Чживоновых волос; похоже, он перекрасился совсем недавно – побрил виски ещё выше, ещё короче и высветлился в блонд; и чёрт, ему идёт, хартбрейкер хренов. Чживона, по всей видимости, отсутствие комментариев по этому поводу мало волнует. – А я тебе говорил, что у меня появился потенциальный спонсор? Ну вот началось. То, в чём Ханбин ничего не смыслит. Катания на великах наперегонки после переезда в столицу плавно у Чживона вылились в какое-то одержимое увлечение BMX райдерством. При такой смене обстановки Ханбин бы в течение ближайшей пары лет заводил себе парочку новых друзей; Чживон же в своей экстравертности притягивает к себе людей неведомым магическим магнитом. Он приобрёл велик с рук у какого-то знакомого, такой, специальный велик – он меньше, манёвреннее и потому легче контролируется; это важно для выполнения всяких трюков. Всяких трюков для сумасшедших, добавил бы Ханбин, потому что вскоре Чживон отправился в больницу с переломом плеча; но начал кататься опять ещё до полного восстановления. Купил себе крутой нулёвый велик, подобрал хорошие запчасти и комплектующие; он буквально заболел райдерством. Сколько раз Ханбин спрашивал: тебе не страшно? И столько же Чживон отвечал: страшно, и это нормально, ведь страх даёт тебе понять, что ты пока не готов к тому, чтобы сделать что-то серьёзное; и избавиться от него можно только путём долгих тренировок – однажды получается так, что ты перестаёшь думать о том, что делаешь, и всё становится легко и происходит само собой. – И что это значит? – Это значит, что всё решится после ближайших соревнований. Если этот американец всё-таки станет спонсором, я смогу и дальше заниматься тем, что мне нравится, плюс, буду зарабатывать на этом деньги. Если нет, брошу всё и найду работу. Чем райдер старше становится, тем меньше вероятность, что его заметят. – И что, он заберёт тебя в Америку?.. – Нет, я просто стану зарабатывать деньги на своём увлечении. Предстоящие соревнования для меня очень важны, поэтому я тренируюсь до седьмого пота. Мы правда не виделись три недели? Почему ты мне так редко звонишь?.. – Слушай, ты в курсе, что у тебя в холодильнике мышь удавилась? – Чживон, скорее, констатирует факт, чем спрашивает. – Сочувствую ей, – устало тянет Ханбин и опускается на диван, в чём был – в пальто и шарфе, только бейсболку с головы снимает и ерошит пальцами волосы. Квартира маленькая: единая комната, поделённая на крохотную кухню, которой Ханбин пользуется не так уж часто, и приблизительно такого же размера гостиную с небольшим диваном, журнальным столиком, телевизором и полками на стене; за раздвижной дверью – спальня с незаправленной полуторкой, тремя будильниками на прикроватной тумбочке и платяным шкафом; ещё ванная комната и балкон. Для человека, который быстро устаёт от общества людей, пространства в самый раз; но если живёшь один, временами кажется наоборот – что жилище твоё уж очень пустое и большое для тебя одного, не правда ли? Раньше они эту квартиру сдавали; потом с неё съехали, и она пустовала. Ханбин попросил ключи, ему надоело скитаться по съёмным в каждый Чживонов приезд, а ещё больше – чувствовать на себе этот ощупывающий, сканирующий взгляд всякий раз, когда он отдавал плату вперёд и договаривался о часах, на которые ему нужна квартира: этот парень – сколько ему лет? зачем ему до утра – сделал дело, гуляй смело? они ведь не будут пить и бедокурить? на вид он спокойный, но в тихом омуте всегда черти водятся; и тому подобное. С полгода назад Ханбин забрал ключи окончательно и стал сам оплачивать квартплату, когда нашёл работу. Спустя всё это время наконец-то появилась возможность встречаться чаще, без оглядки на убегающие стрелки часов. Осенью Чживон приезжал каждую неделю и оставался на все выходные. Случалось, что они вообще не выбирались из этих стен; но иногда ходили к Ханбину домой – всё-таки нет ничего вкуснее домашней еды, приготовленной заботливыми руками. Ханбёль росла не по дням, а по минутам; мама у Ханбина всё такая же приветливая и добрая, она всё удивлялась, что школьный друг её сына продолжает навещать его даже спустя три года после переезда в столицу – большой город, сколько там должно быть новых людей и возможностей. У Ханбина, когда он слышал эти слова, внутри ломалось что-то невидимое, и Чживону приходилось настраивать все механизмы в нём заново. Но он всё равно ломался, стоило Чживону уехать обратно; стоило не созвониться им несколько дней; стоило ему не приехать неделю, две или три. Тогда он находил его таким, как сейчас, уставшим и безразличным – такими словами Чживон для себя обозначил вот это его состояние, в котором ты вроде бы целый, но лишь потому, что кое-как собрал себя по кускам. Раньше постичь Ханбина и вывести его на разговор было проще – но расстояние всё делает более поверхностным и менее значимым. – Я сгоняю в магазин, – Чживон быстро накинул куртку и уже обувает свои «Найк Джордан»; вот бы Ханбину столько энергии. – Мне сходить с тобой? – спрашивает он, свесившись со спинки дивана, так, что пол стал потолком, но Чживон на нём стоит твёрдо и уверенно – он же супер-райдер, такие немыслимые трюки выполняет на своём классном велике, всякие сальто с поворотом назад – скатывается с верхнего края рампы и, вылетая с другого, подпрыгивает высоко в воздухе, и снова влетает в рампу; сколько Ханбин таких видеороликов с ним пересмотрел? – Я, может, и переехал в другой город, но память мне не отшибло. Я туда и обратно! Темнота прохладной весенней ночи с любопытством заглядывает в окно квартиры, где сегодня признаков жизни больше, чем когда-либо. Ханбин, сложив руки, опёрся плечом о холодильник, критичным взглядом он оценивает, насколько натуральна Чживонова игра в повара в одиннадцатом часу вечера в его кухне. – Рис с яйцом?.. – С омлетом. Омурайс – спорим, тебе никто такое не готовил? – Да уж, да уж… – У моей тёти собственный ресторанчик. Бывает, что в свободное время я забегаю ей помочь. – Разве не за тем, чтобы нахаляву поесть? – У меня есть кулинарные навыки, просто они ещё не раскрылись. Будем надеяться, я всё правильно делаю, и получится как на картинке… Чживон, склонив голову над сковородкой, палочками проверяет степень готовности омлетного блина; рядом мерно урчит рисоварка. «and you love my dark». На загривке, на том же месте, что у Ханбина, над выпирающей косточкой основания позвоночника. Трудно поверить, что у такого, как он, есть внутри тьма. Он тёплый и яркий, как солнце, с ним рядом чувствуешь себя самым защищённым и любимым на свете. Как странно, что каждый из них взял себе именно такой кусок фразы – хотя надо было наоборот, разве нет? – Откуда такой синяк на плече? Чживон просовывается в не до конца закрытую раздвижную дверь спальни, разглядывает Ханбина – он в одних джинсах, держит футболку в руках; надевает. – Постоянно не вписываюсь в повороты то тут, то там. – Я думаю, тебе нужен навигатор. – Я думаю, мне нужен ты. Здесь, со мной. Но ничего не изменилось за три года. Может ли вообще что-либо измениться? Омлетный блин развалился в одном месте, так что Чживону не удалось завернуть в него рис так же красиво и складно, как на картинках с описанием рецепта и пошагового процесса готовки; рис вывалился из омлетной трещины. Зато Чживон изобразил сердечко из кетчупа и предложил считать получившееся блюдо домашним вариантом омурайса. – К пиву пойдёт, – утвердил он и сделал большой глоток охлаждённого слабоградусного напитка из банки. Возможно, вот такой и была бы их жизнь, живи они вместе – как у всех, размеренной, от будней к выходным; с совместными покупками продуктов – когда кто-то приходит домой раньше, кто-то позже, и один другого ждёт, чтобы вместе сходить в магазин; с быстрыми перекусами по утрам за одним столом – когда тело преодолевает сопротивление после сна, а уже пора убегать, но прежде нужно позавтракать; с маленькими радостями повседневной жизни – когда слишком устаёшь за неделю, но черпаешь из другого силы, чтобы всё пережить. Те, кто любим и счастлив изо дня в день – у них же всё по-другому? То, чем увлекается Чживон – очень круто, зрелищно; и опасно. Почему он не выбрал что-нибудь другое? Ну, хотя бы иное направление веломотоэкстрима? Безусловно, он знает, что делает; запрещать уже поздно; и предостерегать бесполезно. Да ничего со мной не случится, а случится, так тому и быть – беззаботно отмахивается из раза в раз Чживон. А как же я? Ты обо мне совсем не думаешь? – хочется Ханбину крикнуть в трубку. Но он не кричит – мм, ладно. И снова чувствует себя невыносимо одиноким. Этот безотчётный страх потерять всегда живёт в нём на уровне инстинктов; как ни запихивай его подальше, ни подавляй, от него не избавиться. После отъезда Чживона у Ханбина в квартире ещё день или два обитает остаточное тепло от его присутствия, которое заполняет собою пространство и вытесняет страхи и одиночество, что притаились по углам; но оно остывает, и его никак не поймать за хвост. Есть много людей, которые не умеют быть любимыми и счастливыми, и тем не менее их жизнь идёт своим чередом. – Быть может, я тоже не умею? Потому что во мне нет собственного света? – А локоть где поранил? – подушечками пальцев Чживон дотрагивается до засохшей болячки. – На работе, сегодня. Да ерунда, – Ханбин отдёргивает руку. – Давай полечу? – Чживон придвигается ближе, глядит своими до невозможности красивыми раскосыми глазами, облизывает влажные от пива губы, наклоняется и целует рану на локте, бережно и нежно. – Прямо невезение какое-то ходячее! Чживон соскакивает с велика и отбрасывает его в сторону, подбегает к Ханбину – он неуклюже расселся на земле, там же, где навернулся с велосипеда; очень больно, кстати, навернулся, едва успел выставить перед собой руки. Бейсболка валяется в стороне, одна рука от кисти до локтя счищена; он сидит и ощупывает ссадину на коленке, из которой сочится кровь. – Спуск был слишком крутым! – говорит он обиженно. – Я же говорил держать ручные тормоза! – Поехать к реке была твоя идея, а я хотел в парк! – Ладно, тихо, т-с-с-с, – Чживон садится рядом, прямо на землю, несильно бьёт Ханбина по рукам, чтоб не лез в рану грязными пальцами. – Вот зачем, скажи на милость, одевать джинсы с дырками на коленях, если постоянно летаешь с велосипеда? – Да ерунда, подумаешь! Знаешь, сколько я в своей жизни раз падал? – Сидеть, – Ханбин собрался было подняться, но Чживон рывком усаживает его обратно. – Мне как-то мама рассказала, что у нас в роду была шаманка, очень могущественная. Она держала в страхе всю деревню. В смысле, ей боялись перечить и всё такое. Она исцелять умела и многим людям помогла. Мама говорит, что её дар в какой-то степени передался мне – когда у неё что-то болит, она просит меня обнять её или погладить там, где больно. Папа сперва над мамой подтрунивал, она ведь суеверная, а потом и он поверил – как-то раз сильно колено ушиб, подозвал меня к себе, попросил присесть рядом и, знаешь, так неуверенно попросил мою руку. Он потом сказал маме, что к вечеру боль вроде как поутихла – я случайно подслушал. Вокруг – ни звука, только птицы поют да река шумит; там, недалеко, если ехать вон по той тропинке, плотина, и рокот волн доносится сюда. Вечереет, солнце уже садится, и в воздухе разлилась приятная прохлада. Раньше здесь был песчаный пляж и много народу, теперь всё поросло ивами и высокими кустарниками. Ханбин смотрит во все глаза, он ни от кого раньше подобного не слышал. На лоне природы рассказ Чживона отчего-то звучит особенно правдоподобно, и сам он на какую-то долю секунды видится ему другим, невероятным; ведь что-то такое в нём есть, что внушает Ханбину спокойствие и исключительное чувство умиротвотрения и защищённости. – Ты ведь меня разыгрываешь? Я почти купился. А Чживон молча обрабатывает рану своей слюной, аккуратно, в высшей степени бережно вытирает кровь своей красной футболкой, дует легонько на ссадину, целует и снова дует. У Ханбина взгляд плывёт и в горле пересыхает; он облизывает губы, вытирает взмокший лоб. Всё тело пробивает испариной, хотя лето ещё не наступило; просто он каждый день с замиранием сердца ждёт, когда же у них зайдёт дальше поцелуев – но пока не заходит. Раны зажили до конца недели – на руке и на коленке. Это ещё называют силой подсознания. Или как? Как ему, Чживону, любить Ханбина ещё сильнее? Он и так любит его настолько безусловно, бесспорно, безоговорочно, бесконечно – и несомненно; но ему, кажется, нужно больше любви – необходимо. Чживон лежит на его кровати, пока сам он в ванной; лежит, уткнувшись лицом в подушки, и тянет носом такой знакомый ему запах – по этому запаху он скучает без всякой меры, иногда слишком сильно, настолько, что пытается воссоздать его в своём воображении; лежит вот так и чувствует себя дома. Разве дом не там, где любимый человек? Есть в английском такое слово – homesick; оно означает – тоскующий по дому. Можно ли этим словом выразить всю степень тоски, если употребить это слово в отношении того, кого любишь? У Ханбина в квартире ничего не меняется – в том смысле, что он до сих пор так и не определился, где ему менее одиноко, здесь или дома. Иногда он ходит домой, чтобы повидаться с родителями, с сестрой; поесть нормально, в конце концов, питается он из рук вон плохо – как был худющим ещё в школе, так и остался. Надолго дома он не остаётся – тогда родные зададутся вопросом, зачем ему вообще квартира эта нужна; поэтому Ханбин делает вид, что уже повзрослел и может жить самостоятельно; здесь он либо в ожидании, либо в одиночестве. На прикроватной тумбочке открыта на восьмой странице книга – сборник стихов; кто знает, читали его на этой странице или случайно открыли? В школе Ханбин писал стихи; писал ещё до их знакомства. Он хотел поступать на литературное отделение; и он поступил – но забросил. Его переезд стал началом; и первопричиной того, какими они являются сейчас – Чживон в этом почти уверен. На странице восемь – стихотворение Ким Ён Тэка, называется «Вечернее письмо». Ты мне нравишься. Каждый вечер, глядя на звёзды в небе, я вспоминаю твоё лицо. Сегодня вечером я снова смотрю на звёзды. Задерживая взгляд на одной из них, вижу твой лик. Среди них временами появляется одинокая звезда. Та самая, на которую ты смотришь прямо сейчас. Та самая, которая наша. Причина, по которой звёзды рассыпаны в небе это бесчисленные сердца, что тоскуют друг по другу. Мы с тобой так долго живём порознь. Но когда-нибудь там, вдалеке, на юге, там, вдалеке, на севере все эти звёзды засияют для нас все вместе. И когда это произойдёт, глаза наши встретятся, но не на той звезде, а взглядами, лицом к лицу, и мы возьмём друг друга за руки. Этот день, тот самый день непременно наступит.* Чёрт возьми, я ничего не смыслю в поэзии, но разве это не про нас? Поэтому ты оставил книгу на восьмой странице? Или нет? Мы с тобой тоже так долго живём порознь, Ким Ханбин. Той весной, тем летом я и подумать не мог, что следующую весну и лето я проведу уже не с тобой, что буду далеко от тебя. Переезд не был спонтанным; оказалось, родители об этом давно подумывали; у бабушки подорвалось здоровье, тёте стало трудно ухаживать за ней и управляться с рестораном одновременно, и они решились. Это правда, передо мной открылось столько новых возможностей, появилось столько новых знакомых. Я бы хотел, чтобы ты проявлял немного больше интереса к моему увлечению – оно ведь помогло мне не сойти с ума, знаешь; помогло справиться с излишком свободного времени, которое мне хотелось проводить с тобой; помогло совладать с тяжёлыми мыслями, которыми была забита моя голова. Я тренировался как сумасшедший, падал, получал травмы, тело моё болело; и неожиданно наметился прогресс, у меня стало получаться, и я продолжил двигаться дальше – мои трюки стали сложнее и опаснее. Вот так веломотоэкстрим и занял весомое место в моей жизни. Не думай, что он заменил мне тебя, даже мысли такой не допускай. Наоборот: благодаря ему у меня появилась надежда, что однажды я смогу гораздо больше, чем могу на данный момент – во всех смыслах. Ведь даже если мы чего-то очень сильно хотим, желания наши не всегда совпадают с нашими возможностями, подчас не совпадают совсем – для этого нужно приложить много сил и, к сожалению, времени. Ты, наверное, думаешь, что ждёшь уже очень долго? Но я ведь тоже жду – пока наступит тот самый день. Почему я тебе так редко звоню?.. Ведь правда, можно было бы звонить и почаще – но мне каждый раз хочется дождаться твоего звонка, чтобы удостовериться, что я всё ещё тебе нужен. И почему я такой упрямый? Мы с тобой разговариваем обо всём – о чём угодно, но только не о нас. Ты рассказываешь обо всём подробно, тараторишь без умолку: как прошёл твой день, что ты ел, где ты был, с кем виделся, как прошла тренировка; мои рассказы скудны и неинтересны, как мне кажется. Я бы очень хотел проявлять немного больше интереса к твоему увлечению – если бы не пребывал в постоянном страхе, что с тобой что-то случится. Ты ведь мне всё равно не скажешь? Как в тот раз; и не говори мне, что это было сто лет назад; да, я буду до конца жизни об этом вспоминать – как ты мог несколько месяцев от меня скрывать, что угодил в больницу с переломом плеча?! Я об этом не забуду. Ты знаешь, у меня есть отец, мама и сестрёнка, ещё собака – у меня очень хорошая, любящая семья; и, наверное, мои родители воспитали сына эгоистом, но я последую за тобой, если однажды один из твоих сумасшедших трюков станет фатальным. Я не шучу, и у меня нет суицидальных наклонностей; но я много раз думал об этом – вот настолько мы с тобой срослись друг с другом. Поэтому и в будущем не жди от меня особого энтузиазма, я не одобряю твою безумную тягу к экстриму. Раньше я любил писать стихи, моей подростковой мечтой было издать свой сборник; но постепенно я прекратил писать: то ли моё творчество стало слишком личным, то ли мечта моя всерьёз поменялась, хотя предыдущая и не сбылась. Моя нынешняя тоже не сбудется? – И почему на тебе всё так медленно заживает, когда меня долго нет рядом, м? – негромко спрашивает Чживон и поглаживает ласково Ханбина по мягким, ещё влажноватым волосам, которые он недосушил феном; зарывает пальцы в чёрные пряди и затем приглаживает ладонью. Ханбин за ответом лишь пожимает плечами. В тёплых объятиях, от этой незамысловатой, но такой долгожданной ласки, которую изливает на него Чживон, он чувствует исцеление от всего сразу – от неуверенности в том, что ждёт их дальше, от безразличия к окружающему миру, от жалости к самому себе, от боли, усталости, отчаяния, тоски; даже от страха, беспрестанно сжимающего сердце в тисках – ведь вот он, Чживон, с ним, на его кровати, греет её собою, и хотя бы сейчас за него не надо бояться; можно просто лежать у него на руке и вслушиваться в чудесный звук его голоса, низкого, хрипловатого, отдающегося лёгкой вибрацией у него в груди. – И что бы ты делал сегодня, если бы не я? – Чживона на самом деле интересует всё, связанное с Ханбином, он сам рассказывает ему много, чтоб не оставалось никаких недомолвок и сомнений между ними; если бы они жили вместе, он бы точно так же каждый вечер пересказывал, как прошёл у него день. – Работал бы до раннего утра, – коротко отзывается Ханбин. – Ты ведь не слинял, а? – пальцами свободной руки Чживон находит его подбородок, приподнимает и вглядывается в его лицо – любимое, по которому он всё равно никогда не умел читать, если Ханбин сам не позволял, потому что настоящие чувства у него таятся глубоко от поверхности, лежат гораздо глубже, чем у многих людей. – Ещё как слинял. И даже обманул начальника и напарницу, – бессовестно сознаётся Ханбин, совершенно не опасаясь порицания. – Наплёл, что малая внезапно заболела. – Опять? Но напарнице-то, по крайней мере, ты бы мог открыть правду. Сказал бы, что твой занятой парень должен приехать на выходные, – Чживон, улыбаясь, подначивает, это не более чем шутка – ведь если ложь это грех, то все поголовно грешат, а раз все грешны, порицание не имеет никакого смысла; но Ханбину становится не по себе на слове «напарница», словно его поймали с поличным. Внутри тебя пусто, Ханбин, чувствуешь? Надо чем-то забить эту пустоту, все так делают, когда особенно остро ощущают себя одинокими. Да хотя бы чувствами вот этой девчонки к тебе. Это же приятно, когда на тебя смотрят таким вот плохо скрываемым влюблённым взглядом – и попробуй только сказать, что это не так. Не нужно чувствовать себя виноватым, никто не узнает; а потом ты придумаешь себе оправдания перед самим собой. Тебе ведь не хватает любви? Почему бы не поискать её в другом месте? Что-то не так с выражением его лица? Нужно было сперва выключить свет в соседней комнате, а потом уже прыгать в кровать; но он не удержался, на выходе из ванной увидел, как уютно Чживон валяется на его полуторке и в полумраке манит его рукой. Временами его немного пугает этот дар, что перешёл к Чживону от бабки через неизвестно сколько поколений. Это правда: он так сильно верит в его способность излечивать, внушать спокойствие и уверенность в себе; бывает, звонит ему поздно вечером и невзначай говорит, как сильно у него болит или никак не проходит, и на другом конце провода слышит – скоро пройдёт, ложись спать; и наутро ему лучше, или через день-другой. Но есть в этом что-то ещё – в том, как он вглядывается Ханбину в глаза, спокойно и внимательно, будто бродит в эти секунды по запутанным переулкам его тёмной, непонятной души и, петляя по ним, видит то, что Ханбин обычно скрывает. По его взгляду никогда не поймёшь, что он там разглядел – его безусловная, бесспорная, безоговорочная, бесконечная любовь к Ханбину от этого не зависит. Она вообще ни от чего не зависит. И… каждый ведь носит в себе темноту, в которой прячет свои секреты. Или нет? Ханбин переворачивается на спину и глядит в потолок. – Зачем мне рассказывать о тебе кому попало? – он поворачивает голову и смотрит Чживону в лицо. – А ты сам-то много кому говорил? – Ну, некоторое ребята знают, что у меня кое-кто есть. Такие вещи трудно скрыть, мы же тренируемся вместе практически каждый день. Потому что, например, я не хожу по клубам и тусовкам, на которые меня зазывают на выходных. И, ну ты знаешь, как столичные девчонки вьются за пацанами, которые занимаются каким-нибудь крутым видом спорта – от них не отобьёшься. Мне никто не интересен, поэтому все быстро просекли, что со мной всё понятно. – Зачем ты мне всё это говоришь? Чтобы я не накручивал себя, что ты пропадаешь в клубах и на тусовках, когда мы не можем видеться? Но я так никогда и не думал. Я в тебе ни разу не сомневался, ты знаешь. Оттого мне таким бессмысленным кажется время, которое мы теряем, когда порознь. Оно просто уходит, пока мы забиваем свою жизнь разными делами. А ведь сколько раз за неделю я мог бы сказать, что люблю тебя, будь ты рядом? Столько же, сколько говорю обычно примерно за пару месяцев? Или даже больше. – Иди-ка сюда, – Чживон притягивает Ханбина к себе, заключает в кольцо крепких объятий, обнюхивает его шею, волосы, футболку, впитавшую его запах. – От тебя так вкусно пахнет… Его заводит мысль о том, что Ханбин после ванны горячий и распаренный, и внутри него тоже должно быть горячо – и до ужаса тесно, они же три недели не виделись. – А от тебя нет – автобусом и сиденьем. А волосы твои пахнут пылью. И совершенно очевидно, что это неправда – судя по тому, какое откровенное удовольствие Ханбин ловит с Чживоновой близости: внюхивается в изгиб его шеи, в дорогой спортивный парфюм, поначалу, наверное, немного резкий от сильной концентрации, а теперь приятный, приглушённый, с древесными нотками; от волос его пахнет городской пылью и почему-то весной. Ханбин не может им надышаться – Чживоном – и оглаживает неосознанно сухой ладонью подкачанные мышцы живота у него под свитером, царапает легонько аккуратно подстриженными ногтями, водит по гладкой груди пальцами, намеренно задевает бусинки сосков. Чживон вязнет в каждом его движении и обжигает Ханбину шею дыханием – от этого от затылка до копчика разливается тепло, и внизу живота предсказуемо тянет, требовательно и сладко. У Ханбина губы мягкие, пухлые, полуоткрытые – кончиком языка Чживон обводит их контур; и отстраняется, выжидает, пока тот сам прильнёт за поцелуем. Ханбин жмётся к нему, прижимается ещё ближе – хотя ближе уже некуда, – целует жадно, настойчиво, водит языком по нёбу, прикусывает губы; дышит часто и сорванно и трётся пахом о колено, протиснутое ему между ног. Всё же хорошо, что в соседней комнате свет не выключен – можно наблюдать, как красиво поигрывают мускулы на Чживоновых сильных руках и широкой скульптурной спине, когда он быстро стаскивает с себя свитер и джинсы, полюбоваться, какие широкие у него плечи и как толстая золотая цепь поблёскивает в глубоких впадинах ключиц; как член натягивает чёрную ткань трусов. У него стоит – это трудно скрыть в полумраке. У Ханбина кровь приливает к щекам, когда Чживон снимает с него штаны с трусами и стягивает футболку – потому что у него тоже. Он зажимается, как в первый раз, чёрт, подтягивает к животу худые коленки; Чживон поглаживает их и разводит в стороны, рассыпает поцелуи по каждому некрасивому синяку, что появился в его отсутствие, чувствует, как напряжение из тела под ним улетучивается. Он целует впалый живот, пробует светлую кожу на вкус губами и языком; член у него в кулаке горячий и напряжённый, скользкая головка льнёт к ладони, порозовевшая и влажная от выступающей смазки, стоит только надавить большим пальцем. Ханбин вцепляется в простыню, сжимая зубы, он словно ищет точку опоры и вместе с тем не хочет её находить – то выгибает поясницу навстречу, то вскидывает бёдра; хочется схватить Чживона за волосы, втолкнуться глубже в мокрый рот; хочется ошеломляющей развязки, чтобы потом начать заново – не торопясь. Чживон проводит пальцами меж ягодицами, ласкает чувствительную ложбинку, растирает скользкую смазку; нащупывает тугое, сомкнутое отверстие, мягко надавливает, немного погружая пальцы внутрь, потом проталкивает на всю длину, хлюпая смазкой, размазывает её и продолжает сводить Ханбина этим темпом с ума – внутрь, наружу, вокруг. Ханбин дышит загнанно, рёбра его вздымаются и опускаются – он то приоткрывает рот и всхлипывает почти беззвучно, то стонет, прогибаясь дугой. Сладко и жарко; и непонятно – где чьё удовольствие. Чживон ритмично покачивается, приподнимая Ханбина за бёдра, мнёт и сжимает его ягодицы, чтоб ещё теснее, ещё приятнее. Ханбин под ним бьётся, напоминающий эмбрион, с прижатыми к животу коленями, у него внутри так узко и гладко от смазки, что кровь в ушах бухает, в глазах темнеет, и стремительно несёт к оргазму. Чживон вбивается, всаживается глубже; он уже знает, что одного забега ему не хватит. Он пропихивает ладонь Ханбину между ног, проводит по головке, цепляя щель ногтем; Ханбин подрагивает, всё его тело дёргается в судороге, вязкой тёплой струёй он изливается себе на живот – и дрожит ещё долго, даже после того, как Чживона тоже выламывает в наслаждении, накрывает всполохом. Глубокой ночью, после третьего оргазма – оба вымотанные, расслабленные, наполненные друг другом. От Чживона тянет теплом, как от огромного камина; температура у него словно на два-три градуса выше, чем у других людей. – Во сколько ты завтра уедешь? – спрашивает Ханбин, играясь с позолоченной штангой у Чживона в левой брови; она теперь сидит как влитая, её можно теребить так и сяк, раз прокол зажил. – А завтра я буду спать с тобой. И послезавтра тоже. Я уеду только в понедельник утром. Или ты хочешь выпроводить меня пораньше, м? – Нет конечно… Ханбин тихонько ёрзает рядом, прижавшись, шуршит одеялом, накрывая ему плечи, кладёт руку на спину, дыхание его выравнивается. Он засыпает, целостный. Как неразрозненные куски фразы в виде парной татуировки у них на шее – «You see all my light and you love my dark.» Солнечным утром субботы от Чживона – только вмятина на кровати да откинутое одеяло. Ханбин потягивается и прислушивается, но прислушиваться не к чему – в квартире тишина. Ни записки, ни сообщения, ни одежды его на вешалке у входа. Ханбин так и стоит босой и нечёсаный, в измятой домашней футболке и трениках, что собрал с пола, посреди крохотной гостиной. Он не знает, что и думать. Но тут ключ в замке поворачивается, и Чживон вваливается с пакетом продуктов – там, должно быть, то, что легко приготовить; достаточно вспомнить вчерашний омурайс. – Я купил твоё любимое мороженое – шоколадное, в рожке, – сообщает он вместо приветствия, снимая куртку. – Или ты хочешь сперва полноценный завтрак? М-м? Что? Почему ты на меня так смотришь? Ты ведь не… подумал, что я ушёл? Так бывает в фильмах. С главным героем случается что-нибудь очень хорошее; он счастлив; ему хочется обнять весь мир. А потом жизнь у него разом всё отбирает. – Что за глупости? Вон твой рюкзак стоит за дверью, я его сразу заметил... Давай сюда мороженое! – Ты рад, что я останусь до понедельника? – Само собой. А почему так? – спрашивает Ханбин, шурша упаковкой. – На той неделе у меня соревнования, – Чживон идёт за ним на диван и присаживается рядом. – Я думаю, я готов. Я очень долго готовился. – Ты выиграешь, я это знаю. – Откуда ты это знаешь? – говорит Чживон хитровато, глаза его отчего-то озорно блестят, и сам он уж очень улыбчивый с утра пораньше. – Как ты можешь проиграть? – констатирует Ханбин, поглощённый своим шоколадным рожком, будто скучал по нему больше всего на свете. – Если я выиграю, мы начнём жить вместе? Иногда бывает, что самый обычный погожий день – такой же, как многие другие погожие дни в году – становится вдруг особенным. К примеру, чья-то мечта сбывается; и происходит это тихо и незаметно. Лишь чьё-то сердце в этот момент скачет вприпрыжку от радости. Ведь именно так самые удивительные события и случаются. Или как? ____________ * (김용택); перевод с англ. bbloved. ** BMX vert (vertical) – трюковое катание в рампе, самый опасный и зрелищный вид веломотоэкстрима.