***
Первый раз он знакомится с Юри Кацуки чуть раньше семи тридцати, а обедают они уже вместе. Первый раз Виктор еще успевает задуматься над тем, что деньги можно было бы и сэкономить, - ему до сих пор не перевели на карточку остатки выигрыша с московских соревнований. Первый раз он тренируется, ловя восхищенные взгляды Кацуки, и подумывает пригласить его завтра в бильярд, - но одергивает себе, говоря, что торопиться нельзя. Первый раз Кацуки шутит настолько смешно, что Никифоров не может посмеяться добрые двадцать минут, - он думает рассказать эту шутку Плисецкому, когда они встретятся. Первый раз Кацуки катает так грациозно, что у Виктора перехватывает дыхание: японский мальчик чудесен. Первый раз – да и последующие – Кацуки краснеет, когда Виктор осыпает его комплиментами. Первый раз Виктор не может разобраться в себе: симпатия, легкая эйфория, возбуждение, радость, и странное чувство уюта смешиваются в такую какофонию, что у Никифорова едва не заплетается язык. Первый раз в глазах Юри бесконечное счастье давно влюбленного подростка, который наконец встретился с кумиром. Первый раз Виктор впервые чувствует желание с кем-то дружить и делиться чем-то личным, - в первый раз Виктор Никифоров, двадцать семь годиков, почти влюбляется. Первый раз Юри Кацуки ломает шею прямо на катке, неудачно выйдя из элемента. Он не мучается, - для него все закончилось быстро. По правде говоря, Виктор тоже плохо помнит первый раз: огни скорой, голос Якова на гране истерики, чьи-то крики, плач, какие-то не замолкающие телефонные разговоры, чужие руки, подталкивающие к выходу, репортеры, а потом – пустота. В первый раз Виктор ни о чем не думал. В двадцать первый – только спрашивал себя, за что. В восемьдесят первый пытался спасти Юри Кацуки. В девяностый – умереть вместе с ним.***
Самым страшным были руки Юри Кацуки. Он тянулся к нему всегда – в его последнюю минуту кончики пальцев чуть дрожали, но он продолжал тянуться. Юри мог не видеть его, Юри мог не знать, что он рядом: но рука, эта проклятая бледная рука с короткими ногтями рвалась в его сторону всегда. Пожар – обугленный труп тянулся к нему. Авария: всегда последний взгляд - для него. Если отравление – то звуки. Удар током – последние неловкие шаги перед падением. Упало дерево – шел к нему на встречу. Загрызли собаки – на дисплее телефона светился его номер. Юри Кацуки умирает даже тогда, когда Виктор не приходит к нему – об этом Никифоров узнает из новостей, от кого-то из ребят или от Якова. Сначала Виктор думал, что если он не познакомится с Юри, все прервется, - но день начинается заново, один и тот же день, бесконечный и до того разнообразный, что Виктор уже два раза принимал все таблетки в его доме, какие только были, не вставая с постели. Как бы не заканчивался этот день для него, есть две аксиомы, что сбываются всегда: завтра Виктор Никифоров проснется ровно в 5:10, и завтра Юри Кацуки умрет. Снова.***
И Виктор все равно к нему приходил. Он не мог не приходить; он не мог отказаться от этих мягких карамельных глаз, он этой глупой, нежной улыбки, от смешной «Р» в словах; от запаха ириса и свежих яблок, от чуть погнутой дужки очков, от страха перед совсем детскими фильмами, от любви к кацудону, от чуть подслеповатых прикосновений; он не мог отказаться от горячих пьяных поцелуев, ведь Кацуки совсем не умел пить; он не мог отказаться от поездки к Финскому заливу – пришлось умолять на коленях в одиннадцать утра, вопя, что это жизненно необходимо прямо сейчас, перед тренировкой. Юри Кацуки был чудесным. Он был плюшево-мягким, но со стрежнем внутри; он смотрел внимательно, и его глаза всегда улыбались. Юри Кацуки был грациозен, как кошка, но все равно спотыкался о шнурки, которые развязывались в половину четвертого; Юри Кацуки ненавидел опаздывать, но опаздывал каждый раз. Из-за его плохого зрения он всегда чуть щурился, и брал Виктора за руку, говоря, что видит прикосновениями; он смущался почти всего, очаровательно краснел, но все равно дотрагивался до него кончиками своих пальцев или говорил, что восхищается им; Юри Кацуки любил сладкое, чай, и крабовые палочки. И Виктора пронзало каждый раз. Нежность. Вот она какая – болезненная и острая, сжимающая все внутри, выдавливающая злые слезы из глаз. Юри Кацуки, чудесное, замечательное существо сегодня умрет, - и убьет Виктора Никифорова. Снова. Сейчас Юри Кацуки смеется – так живо и бойко, так весело, - и он может смеяться до конца – до 19:47. А может плакать. А может просто смотреть в никуда. Виктор мог быть для него любым: и героем-любовником, и тихим романтиком, и лучшим другом, и кошмаром в ночи. Виктор знал о нем больше, чем о себе самом; и Виктор готов был узнавать дальше, сколько пожелаете, но не таким способом. В 19:40 он хватал Юри Кацуки и прижимал к себе – не важно, где они находились; а в 19:46 Юри Кацуки каждый раз успевал его оттолкнуть. От неожиданности – и сорваться с лестницы. От страха – и спасти от несущегося на них Камаза. От неуверенности – напороться на нож в дорогом ресторане (серьезно, кто вообще их носит лезвием вперед?). Виктор не один десяток раз держал умирающего Юри на коленях. Он выучил каждую черточку его красивого лица; он не мог смотреть в его глубокие, медленно угасающие глаза. Слезы текли, текли постоянно; раз за разом Виктор переносил его смерть все болезненней и болезненней, раз за разом думал последовать за ним. Потому что Виктор Никифоров влюбился. По-настоящему. Влюбился в человека, что умирал у него на руках. День ото дня. Сто девятнадцать раз. Можно ему тоже, хоть один разочек?...***
Они были в кино, а зоопарке, в океанариуме; ездили на Финский залив и загород; часто гуляли в парке; раз семь ходили в Эрмитаж, четыре раза – в Александрийку; сколько раз Виктор таскал Юри по Невскому по просьбе последнего – не посчитать. Юри не доверял ему первые полтора часа, стараясь спрятаться на другом конце катка; последние полчаса Виктор вцеплялся в его руку хваткой мертвеца. Юри неохотно прогуливал тренировки, но не мог устоять перед молящим взглядом Никифорова; Юри смеялся, Юри улыбался, Юри впитывал в себя все, что давал Виктор, - и от каждой его улыбки Виктор готов был застрелиться. Кацуки нравились яблоки в карамели, шаверма и сливочное мороженое, - но ему абсолютно не понравились голубцы, хотя он и попытался это скрыть. Иногда - раз в два или три дня - Юри спрашивал Виктора про деньги – Никифоров, а-ля джентльмен, платил за все сам; Виктор лишь смеялся и отбрехивался, отвечая, что щедрость для друзей – его кредо. И Кацуки краснел. Сначала забавно, потом мило, потом очаровательно – а потом у Никифорова нервно и оглушительно заходилось сердце и потели ладошки. И почему Боги допустили существование такого совершенства? И, что еще важнее: почему каждый раз уничтожали его на глазах Виктора? Как насмешка: смотри, что у нас есть, любуйся им, полюби его, - и мы отберем у тебя наше маленькое чудо, ради которого ты дышишь. Не так ли, Виктор Никифоров? Ты доволен? Виктор злился. Виктор бесился. Виктор сходил с ума. Пару раз он кричал на Юри – весь в слезах, красный и мокрый, он орал на Кацуки, доводя того до истерики. Юри не понимал, почему человек, который только что ему тепло улыбался и прижимался к нему так доверчиво и нежно, вдруг начинал орать и обвинять Юри в его существовании; а ведь ничего не поменялось, только программа в часах пропиликала семь вечера. Кацуки весь зажимался, напугано поднимая руки над головой, и тихонько дрожал, не понимая, в чем он виновен; а потом умирал, заглядывая в глаза Никифорова и напоследок ища там прощения. И Виктор разбивался на тысячи осколков; и Виктор рыдал и напивался, и пытался поехать в морг, и надеялся, что наконец-то все это закончится, если он вскроется; но на следующий день Юри Кацуки снова улыбался ему, а Никифоров не мог не улыбаться в ответ.***
- Спасибо тебе, Виктор, - почти шепчет Юри, держа его за обе руки. Никифоров сжимает пальцы до побеления. – Я так рад, что мы с тобой сегодня сходили на этот концерт. Может, мы…То есть, я могу пригласить тебя завтра…ну, куда-нибудь? Я…Мне… - Никогда еще не было так хорошо с кем-то, как с тобой, - заканчивает Виктор. Это Юри говорил в 26 раз. И в 71. Кацуки поднимает свои счастливые глаза. - Да, именно! Ты…Ты буквально понимаешь меня с полуслова. И я так рад, что мы с тобой теперь сможем видеться почаще! – У Виктора текут слезы. Он стоит посреди улицы и рыдает, глядя на счастливое лицо человека, которого любит, и которому осталось жить не больше семи минут. Юри взволнованно охает и вытирает слезы Никифорова своей ладошкой; Виктор перехватывает ее, прижимая к щеке, и лихорадочно шепчет: «Пожалуйста, не надо». Угадайте, в кого стреляет мужчина, выбежавший из-за угла в 19:46?***
- Я понимаю, мы немного торопимся… - Юри мнется, ковыряя коньком лед, и взволнованно опускает глаза. – Но, может быть…Я не знаю…Ты хотел бы куда-нибудь сходить? Кино, или театр… - Конечно. – Виктору тоскливо. Когда глаза Кацуки загораются надеждой и радостью, внутри что-то трескается, скручивается и ломается; но он продолжает смотреть. Сил плакать больше нет. – Я пойду с тобой куда угодно. Юри улыбается и тянет к нему руку, обжигая его холодные пальцы своими. Через четыре минуты он умрет от сердечного приступа.***
«Доброе утро», - печатает Никифоров, едва проснувшись. Номер он давно уже выучил наизусть: записывать его смысла не было. С каждым новым «Днем» он стирался из памяти телефона, как наваждение, а деньги на карточке чудесным образом восстанавливались, - вот только сигареты, заразы, исчезали куда-то. Приходилось каждый день покупать новую пачку. «Вы кто?», - так привычно отвечает Юри, и Виктор улыбается: сейчас он может либо промолчать, уверенный, что сумел поднять Кацуки настроение своим анонимным посланием, либо завязать смс-роман, восхищаясь Юри сразу на трех языках. Но он уже делал так не раз и не два; он даже как-то орал под окнами отеля, где временно жил Юри, а потом убегал и возбужденно хихикал, как школьник, - но пожелать Юри приятного дня было традицией. И пускай односторонней, - зато Кацуки будет улыбаться, когда войдет в шесть сорок три на каток. Это того стоит.***
- Порой у меня бывает чувство дежавю, - доверительно делится Юри. Виктор истерически ржет. Пиво стремительно исчезает, а вот дурные мысли в голове Виктора прибавляется. Что же нужно этой гребанной вселенной? Чтобы они потрахались? Ну так не успеют – Юри умрет через девять минут. В этот раз, наверное, от цирроза печени – в Кацуки три здоровенных стакана, и он уже с трудом шевелит языком, в Викторе – почти пять. Никифоров вообще плохо соображает, что происходит: он то ржет, то готов рыдать, то лезет к японцу целоваться, то начинает клясться в вечной любви. В туалет они идут месте – видимо, Юри боится, что сам Виктор не справится. По пути Кацуки бормочет что-то про удивительный день: вместо тренировки пошел дальше бухать со своим уже немного поддатым кумиром, бегал от полиции, прятался в барах, держал Никифорова, активно пытающегося найти приключения на чемпионский зад. «Удивительно!», - говорит Юри. «Невероятно», - говорит. «Весело». «Спасибо». Виктор не выдерживает, и за три минуты до конца припечатывает Юри к стенке горячим поцелуем. То ли от шока, то ли от количества выпитого Кацуки отвечает; Виктор хватает его везде, где может дотянуться, трется бедрами, жадно вылизывает чужой рот и дышит всхлипами. Юри обхватывает его шею, постанывая в губы; Виктор пытается поднять его на руки, поскальзывается, и роняет Юри затылком на раковину. Естественно, Кацуки не дышит. Никифоров напивается до состояния полной темноты, - последнее, что видит, это взволнованный бармен, не пропускающий посетителей в туалет.***
Виктор утыкается носом в его висок. Виктор глубоко, жадно дышит, Виктор сжимает его до хруста ребер. Огненный закат запутался в темных волосах Юри, ласково целуя его лицо, и он чуть дрожит от холодного северного ветра; Кацуки робко обнимает его в ответ, и Виктор позволяет себе выдохнуть, - они стоят на заливе, и последний свидетель его слабости, кому она и адресована, покинет его меньше, чем через минуту. - Я найду способ, обещаю, - шепчет он в полубреду, наверное, пугая этим Юри до мурашек, - я найду выход, и ты будешь жить. Я придумаю, я обязательно что-нибудь придумаю; ты даже не представляешь, сколько у нас планов на завтра. Завтра ты не умрешь; завтра мы навсегда будем счастливы, я клянусь, слышишь? Я обещаю тебе, что не сдамся, Юри Кацуки. – Тело в его руках обмякает и тяжелеет. – Ты дорог мне, Юри Кацуки. Не покидай меня. Умоляю. Виктор сидит на мокром песке. Тело, медленно остывающее, лежит у него на коленях, - глаза прикрыты, волосы ерошатся на ветру, и можно представить, что Юри просто дремлет. Над головой разжигаются звезды – такие холодные, красивые и манящие, такие, от которых кружится голова. Виктор пригоршнями засовывает в рот чипсы, взятые на перекус, и медленно жует их, разглядывая чуть волнующееся море; он ни о чем не думает, лишь немного сожалеет, что не может показать этой красоты Кацуки. Засыпает Виктор рядом с красивым и бледным Юри. Открывает глаза в своей постели.***
Виктор Никифоров всегда думал, что пережить любимого человека – худшее наказание, какое только могли придумать Боги. Виктор Никифоров пережил Юри Кацуки сто девятнадцать раз. Видимо, он искуплял грехи за все жизни, что когда-то прожил. У Виктора больше нет сил вставать с кровати. Он берет в руки телефон, набирает любимый номер и впервые за эту бесконечность звонит Юри. Тот поднимает трубку с четвертого гудка; голос его звучит немного заспанно и испуганно. - Здравствуй, Юри, - говорит Виктор после тихого: «Алло?» - Меня зовут Виктор Никифоров. И я люблю тебя. На том конце виснет тишина. - Понимаю, ты немного озадачен. Вот адрес – приезжай. Я знаю, что у тебя сегодня тренировка, - наплюй на нее, пожалуйста. Представь, что сегодня наш с тобой последний день, - и Виктор бросает трубку прежде, чем раздается неуверенный ответ Кацуки. Юри Кацуки не должен приезжать. Он и не приедет – ни один нормальные человек не поедет в логово к маньяку, что звонит тебе в половину шестого утра и признается в любви. Но если он не приедет сегодня, Виктор попробует завтра; если он не приедет завтра, Виктор приедет к нему сам. Никифоров закрывает глаза и проваливается в дрему. У него на пару с несчастьем – вечность. Виктор просыпается от трели звонка. На часах – половина девятого. Виктор смеется. Юри Кацуки сидит на его диване, словно в первый раз видит, - ах да, действительно в первый, - и пьет заваренный Виктором чай. В голове Никифорова какая-то нездоровая легкость, он хихикает, как душевной больной, и все время норовит прикоснуться к Юри, - тот шарахается, сжимается и вцепляется в чашку так, что половина чая выливается ему на брюки. Виктор шутливо предлагает их снять, - и у Юри волосы встают дыбом. Он не может улыбаться долго, - в какой-то момент Виктор понимает, что уже четыре минуты смотрит в стену, еле заметно касаясь ладони Юри. Тот напряжен, но готов слушать: иногда его в глазах вспыхивают столь привычные и родные искорки почти детского восторга. Виктор тяжело вздыхает и начинает. - Я люблю тебя. Он говорит десять, пятнадцать, тридцать минут, - он описывает каждую смерть Юри Кацуки, не видя, как глаза того наполняются слезами и ужасом. Виктор сгибается все ниже и ниже, почти касаясь плечами колен, и голос его срывается; порой ему трудом удается поймать нить повествования – он путается в самом себе. Если бы Виктор не выплакал все слезы, он бы сейчас рыдал в голос; но пока от тупо рассматривает полосатый носок Кацуки, между делом рассказывая, как японец обгорел в пожаре. - Ты умираешь. Всегда. Всегда бросаешь меня в 19:47. Я…Я не успеваю тебя поймать. Подхватить. Удержать. Я никогда не успеваю сказать, что люблю тебя. Только заново в себя влюбить. – Кацуки всхлипнул. Он давно уже плакал. Виктор зажмурился, словно ожидая удара, но продолжил бормотать: - Хуже всего то, что когда я рядом, тебя убиваю я. Поэтому я отпускаю. Мне так страшно, Юри. Всегда одно и тоже. А я люблю тебя. Действительно люблю. – Виктор молчит. – Сегодня ты тоже умрешь. Ты умрешь, а завтра снова придешь на каток и скажешь: «Доброе утро», такой радостный и энергичный, как и всегда. Ты даже не будешь знать, насколько сильно ты мне нужен. И даже не будешь помнить, что тоже любишь меня. Юри звучно всхлипывает. - Ты умер сто девятнадцать раз, - добивает его Виктор, и роняет голову на руки. Кацуки подрывается и убегает. Виктор почти слышит, как хлопает дверь. Он почти знает, что Юри бежит в общежитие, - он запрется там, в своей комнате на четвертом этаже, и прорыдает до пяти вечера. А потом пойдет на каток. И там и умрет. Или по дороге туда. Или обратно. Но Кацуки оказывается рядом и обнимает его за плечи. Он такой теплый и трогательный, жмется к нему, тихонечко всхлипывает и чуть подрагивает, - и Виктор вновь обретает способность чувствовать. - И ты…оставался один сто девятнадцать раз? - Виктор кивает. И выгорает. Видимо, навсегда. После совместной истерики, мокрых поцелуев и рваного смеха они жмутся друг к другу, боясь потерять навсегда. Виктор пытается не спать на коленях Юри, - им столько нужно сделать до семи сорока семи, но волны усталости смывают его в болезненную полудрему, и Виктору удается проснуться лишь на пять-шесть минут. Юри сопит рядом, изредка дотрагиваясь своими чудесными пальцами до его губ и шеи; Виктор понимает, что улыбается даже во сне. В последний раз он открывает глаза в 19:13. Никифоров понимает, что у него осталось всего полчаса, и что он потерял целый день счастья, - но Юри ласково целует его и предлагает спать дальше. Он зарывается пальцами в волосы Виктора, и тот сдается: утыкаясь носом в живот Кацуки, Никифоров засыпает окончательно, бормоча: «Я люблю тебя» так долго, пока речь не смазывается окончательно. Он знает, что Юри улыбается; и ему так хорошо.***
Виктор Никифоров открывает глаза в 05.10. По привычке. Он просыпается в своей постели. Смотрит на потолок. Давится глухими рыданиями. На кухне падает сковородка.***
Виктор Никифоров никогда не узнает, что обе стороны, попавшие в Петлю Времени, запоминают любые повороты своей жизни.***
И Виктор Никифоров никогда не узнает, что умирал двести четыре раза.