Not Okay

Lyre Le Temps – Looking Like This

Они учились в полицейской академии, где сама мысль о пропаганде гомосексуализма вызывала осуждение по всем фронтам. И угадайте, насколько сильно Кит облажался? О нет, он не думал о пропаганде, нет, что Вы. Слишком мелко плаваете. Он буквально источал ауру гомосексуализма. Пропах этим весь, целиком и полностью. И буквально каждую ночь думал о том, как трахнет блядского Лэнса МакКлейна на этой чертовой скрипучей койке в их комнате. Ну и вляпался же, а. – Когане! – грозный крик недовольного преподавателя лучше всяких кодирований заставляет забыть о чертовски привлекательном изгибе шеи сидящего впереди сокурсника. Он снова–...да чтоб его! Кит скрипит зубами от злости, сдержанно извиняется перед мужчиной и снова слушает о том, чтобы он не летал в облаках, а смиренно учился и равнялся на сидящего впереди. А Кит и равняется, только не фигурально. И всего одной частью тела. Сидящий недалеко Ханк бросает ему бумажку с очередным посланием вроде «посмотри вниз – ты палишься, бро». Та удачно подхватывается ветром и прилетает в затылок МакКлейну, даже заставляя его обернуться и бросить взгляд поверх своих вечных очков-авиаторов на судорожно дышащего Кита. Его сейчас удар хватит, ей-богу. – Прости?.. – обрывисто шепчет Когане и задыхается, когда Лэнс, хмыкнув, посылает ему свою коронную флирт-улыбочку, поправляет очки и отворачивается обратно. Он умрет раньше положенного из-за таких ситуаций, он уверен. О бумажке Кит вспоминает лишь когда звенит звонок, да и то, уже почти на выходе из аудитории; просто резко разворачивается и торопливо хватает смятый клочок. Как и ожидалось, Ханк действительно хотел, чтобы Когане попридержал свое «равнение», потому что при упоминании МакКлейна эта чертова фраза приобретала другой оттенок. Оттенок голубизны, в очередной раз ехидно подсказывает сознание, и Кит снова начинает себя ненавидеть, старательно отбивая степ головой о стол. Возможно, тут уже есть вмятина, потому что делать подобное стало более удобно, чем в самом начале. И от этого факта хочется взвыть. Он правда что ли настолько убог? – Да, настолько, – любезно поддакивает сидящий рядом Ханк и радостно хрустит чипсинкой, приветливо машет бегущей на встречу к МакКлейну Пидж, потом самому Лэнсу, расплывается в довольной ответной улыбке ребятам и просто радуется жизни. Киту бы так. Он бы все за это отдал. Хотя за что именно – улыбку Лэнса или радость к жизни – он точно не решил. Так, где его вмятина в столе, черт возьми. Кит не лучше всех. Но Кит умничка, несомненно. Он отлично учится, не влезает в плохие компании, не пьет (ну разве что иногда), не курит (кальян не вредит здоровью!), даже занимается спортом и учится в Полицейской Академии Лос-Анджелеса! Ну, чем не прелесть? Разве что голубизной своих порывов, часто шутят друзья. Кит отсмеивается от этого, потому что он еще молодой. Он только поступил в Академию, ему 21 год, и все с его ориентацией еще неоднозначно. В 22 Кит больше не отсмеивается. Он нравственно и морально страдает, немножечко так умирая от этой шутки. Он уже не зеленый новичок, он – бравый кадет, который практически дышит в спину МакКлейну (а хотел бы пониже, и не дышать), и он, черт возьми, проклят кем-то. Потому что его тело слишком неоднозначно реагирует на пафосно-эффектного кубинца. Ну как сказать, неоднозначно. Вполне себе ясно и понятно его тело подает ему знаки о том, что если МакКлейн уронит на пол мыло в душе, то позора не избежать. И вот сейчас его тело очень выразительно намекает ему на то, что позор близко. Ведь, черт возьми, они в бассейне, учатся спасать людей и все тому подобное. А Кит… ну, Кит откровенно пялится на синие мокрые от воды шорты, которые чудеснейшим образом облепляют чужой аппетитный зад. По смуглой бронзовой коже стекают капли, блестящие на солнце, волосы непозволительно сексуально липнут к лицу, и чертову воду с губ хочется слизать незамедлительно. Кадык дергается от смеха, посылая звуковые вибрации по воздуху и–… блять, ему срочно нужно уйти куда-нибудь. Лучше всего в гроб. А хотелось бы в МакКлейна. – Кадет! Будьте внимательнее! Да твою мать. Устрашающе накаченный инструктор журит его, покачивая пальцем. Полицейская академия, говорите. Жестокие методы наказания, да? Но этого вполне хватает, чтобы бледнеющие щеки Когане покрыл стыдливый румянец, а чуть позже его увели в медпункт. Точнее принесли на руках, бережно уложили на койку и сидят сейчас рядом, что-то обсуждая слишком узнаваемым голосом с медсестрой. Он грохнулся в обморок сразу же после замечания и, кажется, говорящая гора мускул испуганно и по-девчачьи пискнула. И что логично, думает Кит, не желая опровергать свои мысли, его сюда эта гора мускул и притащила, как, грубо говоря, самая ответственная. Однако когда женский голос настойчиво требует разлепить глазоньки и теребит его за плечо, Когане подчиняется, а после желает закрыть их обратно и навсегда. На его раскрасневшуюся физиономию откровенно нагло и слегка насмешливо смотрят – скорее пялятся, – сквозь стекла очков-авиаторов. Кит умирает внутри и судорожно пытается надышаться перед смертью чертовым запахом солнца, хлорки и корицы, смесью которых так сильно несет от МакКлейна. И это не остается незамеченным: Пидж Гандерсон хихикает и удаляется за «где-то там было что-то от чего-то» (так и говорит), оставляя их наедине. Его, Кита Когане, с ним, Лэнсом МакКлейном. Спасите его, пожалуйста, он не готов. В голове взрываются сверхновые, и мысли звездопадом сыплются в мозг, загружая его до такой степени, что операционная система летит в пропасть и Кита натурально (гомосексуально) глючит. Он просто смотрит на Лэнса, нервно потея. Что он хочет от него? – Детка, ты окей? Не окей. Детка максимально не окей. Но Кит кивает, будто сломанный робот, и чувствует, как во рту от теплой улыбки в лэнсовском стиле сушит. Взгляд мечется к стакану и – да черт возьми, хватит быть таким идеальным! – МакКлейн без лишних слов протягивает ему воду, даже как-то понимающе хмыкнув. На нем все еще те обтягивающие синие шорты, а на мокрое тело натянута свободная белая футболка, но даже она липнет к коже из-за капель воды. Шумно залпом осушая стакан, Кит старательно смотрит вниз, и понимает, что у него кружится голова; знать бы еще от чего именно – от сидящего горячего парня рядом или солнечного удара. – Зайду позже, – крайне неожиданно салютует Лэнс и выходит за дверь, подмигивая перед тем, как она окончательно закрывается. Это почему-то рождает надежду и Кит, словно зачарованный машет рукой, даже не скрывая влюбленной улыбочки, заставляя вернувшуюся Пидж обреченно простонать и поморщиться. Проклятые флюиды. Лэнс не приходит после пар, а после ужина его заходит проведать только Ханк. За десять минут до отбоя Пидж приносит Киту еду и таблетки, оставляя его на ночь в палате и открывая окно на проветривание. Лэнса все нет. И не будет, обреченно утыкается в подушку Кит. Забившаяся в груди надежда мгновенно затыкается, позволяя вернуть привычный ритм сердцебиения и вакуумную пустоту в голове. Ему пора бы уснуть и забыть весь день, будто его и вовсе не было. Так он и сделает. Ровно в 3:41 его будит грохот со стороны окна. И Кит даже не успевает осознать происходящее, когда ему прикрывает рот холодная ладонь, заставляя задохнуться от запаха корицы и коктейля Токио Айс Ти – где-то на фоне играет музыка, басы которой долетают аж до его палаты, так что логично предположить, что Лэнс пришел именно оттуда. – Скучал? – пьяным жаром опаляет чувствительную шею. Он, черт возьми, что вообще творит?! Этот гребаный МакКлейн оседлал его, уронив свою сексуальную тушку на задыхающегося Кита, рвано дыша тому в шею и касаясь мокрыми губами покрывающейся мурашками кожи; мурчит что-то себе под нос про обещание зайти, гладит пальцами через одеяло бедра. И Кит Когане проклинает открытое окно и Пидж Гандерсон, будь она неладна! Лэнс отдирает свою пьяную в хламину голову от его плеча и смотрит так проникновенно, так сладко. У него дрожат ресницы и взгляд туманит рассудок, очки-авиаторы спутаны в волосах и не мешают зрительному контакту. Он тяжело дышит, как-то по-особенному сексуально, упирается тонкими пальцами в его подушку, буквально не давая рыпнуться. Растянутая майка свободно болтается на теле и открывает руки, ключицы и грудь своим вырезом. Из-за не особой устойчивости горячее тело ерзает, фактически создавая ужасное трение – член-одеяло-член. У вас не встал? У Кита встал. И он блять ненавидит себя как никогда прежде. Ледяные пальцы касаются щеки, из-за чего Когане едва ли не визжит от испуга, сдерживаясь буквально-таки из-за простой гордости и мужского самолюбия. И из-за этого упускает самое важное. Рука была отвлекающим маневром, когда главным событием здесь были чертовы губы пьяного МакКлейна, который едва ли не в буквальном смысле принялся вылизывать его рот. Киту буквально нечем дышать. – Горячий, – ниточка слюны все еще соединяла их губы, когда Лэнс отстранился, продолжая свои пьяные бредни, от которых у Кита не ебаный стояк. – Твой язык. Такой горячий. Он сказал это вслух. Максимально сексуально-пьяным голосом. Блять. Б л я т ь. Мысли не успевают обматерить МакКлейна до конца, потому что тот, сладко причмокнув, падает на горящего изнутри Кита. Мокрые губы впечатываются в плечо, а руки сползают к бедрам – блядский Лэнс МакКлейн в пьяном угаре засосал его, а потом уснул сверху, давя своей уже не очень сексуальной тушкой на страдающего от переизбытка секса в воздухе Кита. Это худший день в его жизни. Они не видятся две недели. То есть просто не пересекаются – каникулы на то и созданы, чтобы забыть о своих обязанностях и окружающих тебя людях. И Кит немножечко так умирает от одних только воспоминаний о ночи в палате. Они, типа, реально целовались? Типа, серьезно? Или это было из-за солнечного удара? Потому что на утро МакКлейна не обнаружилось, хотя стойкий запах Токио Айс Ти витал в воздухе до того момента, пока в палату бодро не зашла Пидж, буквально вышвыривая его прочь. Так что вполне возможно, что вся та ночь лишь плод его больного воображения, что не станет неожиданностью. Но от этого мучаться меньше он не стал. Две недели каникул морально убивали его. Блядский МакКлейн. Он разберется с ним в академии. Кит решительно покинул комнату Ханка, нахмурился, уверенно прошелся по коридору до комнаты номер 41, занес кулак для удара и почувствовал, как его начинает трясти, пот стал липко покрывать тело, а румянец выскочил на щеках, как краска-холи. Вся копившаяся две недели решительность сдулась, оставляя его наедине со страхом позора и ненавистью к себе. И когда Кит уже развернулся, чтобы поскорее покинуть поле не начавшегося боя, дверь с тихим скрипом открылась. – Детка? Ты окей? Итак, у него дежавю. Снова этот вопрос. И снова такой же ответ. – Не окей. Решительность вернулась. Резко развернувшись, Кит вперил взгляд в слегка недоумевающего Лэнса, рыкнул себе под нос, после чего втолкал взвизгнувшего МакКлейна внутрь и громко хлопнул дверью. Свидетели утверждали, что слышали, как щелкнул замок. Ханк лишь сконфуженно почесывал затылок и утверждал, что там все хорошо. О том, что там все-таки все хорошо, свидетельствовало появление Кита через 10 минут: растрепанного, помятого, возбужденного и довольного. Он пулей выскочил из комнаты номер 41, после чего скрылся в неизвестном направлении. О состоянии МакКлейна можно было судить по его пафосной походке, растянутой майке и виднеющейся за очками-авиаторами разбитой брови. Однако тот, вопреки ожиданиям, подмигнул Ханку, закрыл комнату на ключ и, предположительно, направился в ту же сторону, что и Кит. Такой же довольно-возбужденный. Ханк отказался комментировать происходящее. Лэнс был чертовски умелым стрелком, снайпером, попавшим прямо в его гребаное сердце. Он всегда пафосно жевал жвачку и нахально носил очки-авиаторы; в нем был дохуя привлекательный дух 50-х. Слишком шумный, громкий и популярный. Смуглая кожа, голубые глаза, высокий рост и подтянутое худое тело. Лэнс был слишком горяч. Какого черта он концентрируется на этой мысли все чаще, спрашивает себя Кит, и продолжает пялиться на обтянутую узкими джинсами задницу МакКлейна. Чертовски горяч. – Когане! Вы выполняете задание?! "Черт! Будьте прокляты узкие джинсы!" Лэнс сверкает глазами в его сторону, победоносно улыбается и будто специально наклоняется, не сгибая колен. Ублюдок, мысленно рычит Кит, когда ощущает резко увеличившееся сексуальное напряжение в теле, но продолжает пялиться на голубизну джинсовой ткани. Когане горит изнутри, как в ту самую ночь, вокруг точно так же пахнет Токио Айс Ти, только теперь этот запах, вроде как, от него самого. Он не помнит, не уверен ни в чем сейчас. Разве что в том, что у него стояк из-за блядского МакКлейна, который, похоже, только этого и добивался, уволакивая неустойчивое тело с вечеринки под предлогом, которого Кит уже даже и не помнил. Губы Лэнса все такие же мокрые, дыхание такое же тяжелое, только очки-авиаторы портят его сладкое дежавю. Кит вяло шевелится, когда от него отстраняются, и сжимает дрожащие пальцы на дужке надоедливых очков, отправляя их в короткий полет на пол, после чего мстительно улыбается и тянет на себя МакКлейна, увлекая его в горячий поцелуй. Посасывает чужой язык, кусает губы, вжимается бедрами в навалившегося сверху Лэнса и стонет тому в губы, в шею, в кожу. Стонет так, как не стонал от лучшего минета в его жизни на выпускном. И, черт возьми, признается Кит, сейчас он даже чувствует себя лучше, чем тогда, хотя чертова одежда все еще на нем. Упущение. Кит Когане пьян просто-таки в хламину, не понимает ничего, не хочет думать ни о чем. Он только судорожно и торопливо стягивает дурацкую растянутую майку и синие джинсы, и без них задница, на которую он пялился больше года, выглядит гораздо лучше. Когда же из одежды на них остаются только трусы на лэнсовских бедрах, Кит издает странно-пьяное хихиканье – гребаный герой его сексуальных снов и фантазий сейчас целует его бедра и умелыми движениями водит рукой по его члену. Это ли не предел его мечтаний? Не предел, думает Кит, кровожадно улыбаясь и облизывая губы. Резким движением меняя их местами, Кит нависает над удивленным Лэнсом, который даже чуть-чуть трезвеет от неожиданности. Мгновение уходит на то, чтобы избавиться от остатков одежды, а после в накалившейся тишине звучит последний членораздельный звук, практически сразу перебиваемый громким стоном МакКлейна. – Детка..а-ах! Этой же ночью под дверь комнаты номер 41 стыдливо проскальзывает записка, в которой каллиграфическим почерком Ханка выведено всего три слова: «Вы палитесь, чуваки»